Ответы к экзаменационным вопросам - часть 2
НАЧАЛО ТЕКСТА - ЧАСТЬ 1
Кстати о женщинах...
Есть много воспоминаний, которые я возьму с собой после работы на варшавских вокзалах. Но одна картина, виденная в бесконечном повторе слишком большого количества раз, выбита в памяти так, что даже если очень захочешь - забыть не получится.
Семья, сходящая по ступенькам поезда на перрон. Заторможенные от дорожной усталости дети. Где встал, там и упал. На сумки и чемоданы, на скамейку, на землю, неважно... Плачущие младенцы на руках. Стоящие рядом, но хоть чуть-чуть, но поодаль, подростки. Бабушки. Держатся за сердце, бесшумно, как рыбы на песке, глотают морозный вокзальный воздух.
Солнечный мартовский день теряет все цвета.
В кювете с проявителем генетической памяти белый обрывок фотобумаги покрывается чёрными штрихами картинок второй мировой войны.
А посередине всего этого стоит Женщина.
Уставшая больше всех, испуганная, как и все, со сдвоенной - за то, что случится там и за то, что ждёт здесь - тревогой в глазах. Плита замотанности и страха давит на плечи, и взрослая женщина превращается в маленькую растерянную девочку. На мгновение. А потом... Потом маленькая девочка запихивается в самый дальний чулан души, и на её месте возникает Мама. Прямая спина, спокойный голос, выражение я-могу-всё в глазах. Генератор уверенности в том, что всё будет хорошо - мощности хватит и на всю свою семью, и на пол-Варшавы впридачу.
Господи, шепчу про себя я. Дай, пожалуйста, сил. И этой железной леди, и, особенно, той маленькой испуганной и уставшей девочке, которая где-то глубоко в ней сидит.
Собственно, тогда я и понял, что Украина победит.
Это было никак не связано с количеством воинских частей, танков и ракет. До первого жеста доброй воли и задолго до первого Хаймерса. Более того, это было даже до того, как я познакомился с фамилией Арестович. Прямая, а, вернее, выпрямляющаяся, спина усталой украинской женщины была более убедительна, чем сотня аналитиков с геополитическим мозгоблудием.
Там же и тогда же был получен ответ на очередной экзаменационный вопрос: как можно выдержать, когда надежды нет, силы закончились неделю назад, позади темно, а впереди - серо. Когда все знакомые способы подзарядки внутренних батареек остались где-то очень далеко: в другом мире, времени и жизни. Ответ, как всегда оказался простым и банальным: единственный способ держаться самому, это держать других.
Когда - после победы Украины - будут ставить памятники героям этой войны, появятся памятники солдатам, пожарным, спасателям, врачам. Тем кто под обстрелами заделывал за ночь воронки от взрывов и восстанавливал разбомбленную электростанцию. Будут памятники погибшим. Солдатам на поле боя и семьям в подвалах домов. Тем, кто пережил оккупацию, и тем, кто её не пережил. Это правильно. Эта память, которая должна остаться очень и очень надолго.
Но есть ещё один памятник, который тоже обязательно надо поставить. Памятник справившейся со всем украинской женщине.
И я даже знаю где он должен стоять. На перроне варшавского вокзала.
Это, кстати, напомнило другой эпизод , когда женская украинско-польская коалиция нанесла безоговорочное поражение израильским спец-службам, причём даже не подозревая, что она это делает. Один из участников нашей группы имел весьма специфичную внешность и ещё более выдающуюся биографию. Мужик лет пятидесяти, два метра роста, увенченные блестящей лысиной а-ля Юл Бриннер из "Великолепной семёрки". И добрые-добрые глаза, в которых плескается недоумение куда пропал оптический прицел, столь привычно находившийся между ними и всем остальным миром. Нынче начальник безопасности большой компьютерной фирмы, а в прошлом - охранник длинного списка премьер-и-прочих-министров.
Он был единственным на моей памяти человеком, у кого получилось победить бронебойную службу безопасности аэропорта "Бен-Гурион". Наша группа получила инструкцию приехать в аэропорт задолго до рейса и привезти с собой по дополнительному пустому чемодану. На место встречи приехало несколько координаторов помощи Украине, и пустые чемоданы мгновенно оказались под завязку забитыми одеждой, лекарствами и концентратами сухой еды. Со всем этим счастьем мы двинулись на проверку безопасности.
- Группа? - сурово сказал суровый мальчик из security - А получал ли кто-то из вас какую-либо передачу, которую вы положили в свой багаж?
- А как же! - ничего не скрывая, сказали мы - Вот на половину всех этих чемоданов нам всего и напередавали.
- Кто именно вам всё это передал? - офигевшим то ли от предвкушения от предстоящего потрошения, то ли от нашей наглости спросил мальчик.
- А хрен его знает.. - похлопали честными глазами мы - Первый раз видели передавших нам вещи людей. Да и они сами вряд ли знали от кого что приплыло.
Мальчика переклинило. Он стал похож на домашний термометр, привыкший зажигать красную лампочку при 37.2, который засунули в доменную печь. Наш Юл Бриннер, попробовал вывести мальчика из шокового состояния. Он подошёл к нему, надел себе на шею бэджик, на котором смутно угадывался государственный герб, достал из кармана и раскрыл ещё какую-то ксиву. Поскольку мальчик никак не реагировал на внешные раздражители, то Юл Бриннер ушёл куда-то и вернулся назад со старшим по смене, который выглядел как его брат-близнец. Смеясь над какими-то совместными воспоминаниями и гулко хлопая друг друга по плечам, они наклеили нам на чемоданы заветные наклейки. Никогда ещё я не проходил проверку безопасности в израильском аэропорту настолько быстро. Аккуратно обходя застывшего мальчика, мы двинулись на посадку, а тот так и остался стоять там женой Лота.
Может, и сейчас ещё стоит...
Так вот...
Мальчик из security очень скоро оказался отомщён, и отомщён сполна.
...палатка по раздаче еды на Варшавском вокзале, была разделена надвое. В одной половине готовили и раздавали горячую еду, во второй - овощифрукты, сладости, напитки и всякую санитарию. Две жанщины определяли порядок в каждой из половин, негласно и незримо разделяя между собой зоны ответственности. В горячей еде командовала украинская женщина лет тридцати, фотографией которой можно было иллюстрировать гоголевскую цитату: "Все бабы - ведьмы, а те, что постарше - уж точно ведьмы". Если кто-то, конечно решится её сделать, эту фотографию... Я бы, например, не рискнул. В овощах и сладостях командовала польская пани неопределённого возраста между пятидесятью и семидесятью, в каждом движении тонких рук и высоко поднятой головы которой читались история и гонор польской шляхты.
Собственно, большую часть времени порядок поддерживать не надо было - он вполне поддерживался сам. Идущие бесконечным потоком люди терпеливо ждали, пока парень на входе запустит очередную партию внутрь палатки, после чего, стараясь нигде не задерживаться и нигде не брать больше необходимого минимума, обходили столы с едой и вещами и выходили с другого конца палатки. Судя по разговорам, большинство из них только успели приехать, и эта палатка оказывалась одним из первых пунктов знакомства с Варшавой после долгой поездки в поезде или автобусе. Меньшая же часть уже успела поселиться где-то в округе и приходила сюда пополнить продуктовый запас. Очень тяжело сохранять независимый вид и чувство собственного достоинства, когда приходишь в палатку с бесплатной едой, но, удивительным образом, абсолютному большинству людей это удавалось.
Другое дело, что по закону больших чисел, на каждое из правил найдётся своё исключение, и иногда эти исключения случались. Если речь шла о женщине, которая начинала лезть без очереди или набирать вещи в промышленном количестве, то обычно её призывали к порядку максимально тихо, и стараясь не раздувать скандала. Всё понятно: нервы, дикая усталость, шок, не знаешь, что будет завтра. Если же речь шла о мужике, то бывало по разному. Вокруг мужиков вообще мгновенно возникала атмосфера брезгливого молчания - почему ты ЗДЕСЬ, а не ТАМ?... А уж если мужик начинал вести себя некорректно...
Как раз в таких случаях и вступала в действие одна из командовавших парадом женщин, и делали они это максимально жёстко и при полной поддержке остальных людей. Другое дело, что это самое "жёстко" у каждой из них проходило по разному. Украинская ведьма принимала традиционную боевую стойку руки-в-боки и так красочно высказывала зарвавшемуся мужику, что именно о нём думает, что я невольно замедлял работу, пытался запомнить отдельные слова и выражения, чтобы потом записать их, но с горечью понимал, что, даже если я запомню дословно и добуквенно, ни на письме, ни в моём исполнении, это не будет звучать настолько прекрасно. По части содержания проклятий с украинским языком мог бы соревноваться, и, наверное, даже превосходить, идиш, но вот по части полу-песенного оформления всех этих красочных пожеланий украинский лидировал впереди всех с огромным отрывом.
Если же локальный бунт происходил на шляхетской территории, то наказание проходило гораздо менее красочно, но, на мой взгляд, более жёстко. Во-первых, полька поднимала бровь. И даже самый невнимательный человек с проблемами зрения тут же понимал, что это даже не предупреждение, это визуальная фиксация то ли сполоха молнии, то ли вспышки взрыва. А через несколько секунд приходил гром. Одним коротким словом или выражением, которое было понятно на уровне костного мозга даже человеку, не знающему ни слова по-польски. Скорее даже это был не гром, а взрывная волна, поскольку провинившегося выметало из палатки с характерным хлопком полотняной двери. После чего повисала звенящая тишина, шляхетская бровь опускалась с медленной грацией подъёмного моста через осадный ров, и полька возвращалась к текущей работе. Все вздрагивали, отмирали и продолжали броуновское движение, как будто ничего и не было.
Я заметил, что, пришедший с нами работать в палатку экс-работник невидимого израильского фронта всеми правдами и неправдами пробует находиться вне радиуса действий обеих женщин. Он был готов работать на задах палатки, куда водопадом шли грузовики и частные машины с продуктами и вещами, но не появляться внутри неё. Когда, озверев от работу на раздаче еды на "польской половине", я предложил ему поменяться, он в ужасе замотал головой. И вообще как-то съёжился, и на месте двухметрового лысого громилы начал явно проступать маленький мальчик с фантомными чикеряшками.
- Но почему? - удивлённо спросил я - Ведь на разгрузке ящиков работа тяжелее?
- Я её боюсь.. - Юл Бриннер осторожно кивнул головой в сторону польки - Она напоминает мне мою классную руководительницу.
- Понимаю - сказал я и показал на "украинскую половину" - но тогда можно пойти поработать там.
- Её я тоже боюсь - ещё тише сказал громила.
- А её-то из-за чего?? - с интересом спросил я.
- Не знаю - пробормотал Бриннер - но боюсь. Давай я уж лучше с ящиками...
Я с уважением покачал головой. Молодец, мужик. Правильно боишься. То ли в глубоких подвалах израильской контрразведки изучение "Вия" входит в программу обучения курсантов, то ли за долгие годы работы с опасностью, у хранителей чужих тел действительно вырабатывается чуйка на то, с кем связываться не надо. Вот не надо, и всё...
-----
Когда двенадцать лет назад родилась моя первая дочка, я понял, что, когда у тебя появляются дети, это не добавляет тебе ни грамма в понимании кто ты и что ты тут делаешь. Слухи о внезапно возникающем осознании всего и вся оказались сильно преувеличены. И пронзительным твой взгляд становится не от жизненной, грубо говоря, мудрости, а от недосыпа. Но одна вещь действительно добавляется. Третий глаз ребёнка. На каждую событие, человека, место, фильм, книгу ты начинаешь - в добавок к собственному взгляду - смотреть и чувствовать глазами детей. Почти всегда это было счастьем, позволяющим снова увидеть банальные, привычные и уже затёртые от частого использования взглядом вещи по-новому - как в первый раз. И снова пережить всё сначала, только теперь уже осознанно, через взрослый опыт.
Здесь же, в Варшаве, это благословение стало проклятием.
Работаешь в палатке на раздаче еды, и видишь своего ребёнка, затёртого в очереди между замученной мамой и бабушкой.
Выходишь из палатки и смотришь, что успела нарисовать дочка на асфальте в ожидании пока взрослые поймут где сегодня будем ночевать.
Разбираешь вещи на складе и чувствуешь разочарование играющего на полу ребёнка - вокруг море игрушек, но они не радуют.
Помогаешь на вокзале и чувствуешь, как твою руку ловит замёрзжшая ладошка, которая ждёт, что ты-то, взрослый, уж точно знаешь куда мы сейчас, выбравшись из поезда, пойдём. А ты не знаешь. Вообще не знаешь. Но легонько сжимаешь эту ладошку и уверенно прибавляешь шаг. Потому что, если к разрушенному войной и бегством детскому миру добавить разрушенную веру в бесконечную силу родителей, значит война победила, вне зависимости от её исхода на поле боя.
Отдельно - подростки.
Впрочем, они всегда отдельно. Выдернутые из своего круга. Лишённые возможности хлопнуть дверью и всех послать. Они всё видят и знают, что сейчас они должны включить свою взрослую половину и помогать, помогать, помогать. Ну, или хотя бы не мешать. Священное право на скандал кладётся на самую высокую полку. Они уже вообще всё понимают. И про войну, и про ушедшего на неё папу, и про степень возможностей мамы. Они молчат и помогают. Вот только дверь, которой нельзя хлопнуть снаружи, очень сильно хлопает внутри.
Мы развлекали детей в центре беженцев, который находился неподалёку от какого-то крупного железнодорожного узла. Радовались, что, так или иначе, удалось втянуть всех разновозрастных подопечных в ритм игры. За окном, на стрелке рельс, подпрыгнули вагоны товарняка - что то гулко грохнуло и заскрежетало. И всё. Игра остановилась. Дети растеряно застыли посреди комнаты. Кто-то поежал к маме или бабушке. Одна девочка занырнула под стол и свернулась там в дрожащий клубок. Никакой защиты этот стол дать не мог, но мог дать чувство "а я в домике". Очень дефицитное по нынешним временам чувство..
Прошло несколько секунд, мы с удвоенной силой принялось что-то организовывать, но драйв игры рассыпался и пропал безвозвратно. Какой-то сидевший неподалёку взрослый начал громко и с нарочитой бодростью убеждать то ли нас, то ли себя самого, что весь этот шок - дело временное, детский организм сильный, детская память - недолгая, и травма от бомбёжек с обстрелами пройдёт у них быстро, легко и безвозвратно. Мой напарник вопросительно посмотрел на меня, и я перевёл.
И тут спокойный и подчёркнуто флегматичный напарник слетел с катушек. Нисколько не заботясь о том, каков процент из английского, пересыпанного ивритскими, а вернее даже, иврито-армейским сленгом, собеседник способен понять, напарник буквально заорал, что его как засыпало в 82-м году под сирийским обстрелом, так он до сих пор завалами, и выкопаться не получается. И что не проходит никогда и ничего: ни у взрослых, ни у детей. И что детей обязательно нужно будет потом вести к психологу, но это всё равно не поможет. И что все эти слова про "легко и безвозвратно", когда их слышишь от других, бьют не менее больно, чем сами воспоминания.
Я перевёл. Наш собеседник помолчал и отошёл, не сказав ни слова.
А я стоял у думал.
Думал о том, что, когда в Гааге - или в Киеве - будут зачитывать длинный список пунктов обвинительного заключения, то в этом списке обязательно должен быть пункт про спрятавшегося под столом ребёнока. Да, конечно, в перечне обвинений будут гораздо более страшные и серьёзные вещи, и пусть он начнётся с них. Но эта съежившаяся от ужаса девочка должен идти отдельным пунктом, который ни в коем случае не должен быть забыт..
...и ещё...
Рядом с тем памятником женщине надо поставить ещё один. Где-то тут же, на перроне вокзала. Можно на одной из скамеек, а можно просто на полу, прямо на проходе, чтобы бегущая с поезда или на поезд толпа натыкалась на него и обтекала с двух сторон. Как это было в жизни..
Памятник плюшевой игрушке, которая обнимает ребёнка. То есть, конечно, в реальности всё было наоборот. На перроне и в гулких вокзальных залах сидели и лежали дети, обнимающие мишек, собачек и прочий стандартный плюшевый зоопарк. На скамейках, на чемоданах и сумках или просто так на полу. Взрослые бегали вокруг и пытались понять - куда дальше, как дальше, когда дальше - а дети сидели и ждали их с ответами. Я ни разу не видел плачущего ребёнка. Или нетерпеливо ждущего ребёнка. Просто сидели молчаливые дети с многодневной усталостью в глазах. И почти у каждого - неважно маленькая ли это трёхлетка или пятнадцатилетняя дылда, вымахавшая уже на две головы выше мамы - мягкая игрушка.
Вот такой памятник и надо поставить на вокзале. Старый, потрёпанный мишка. Появившийся так давно, что никто и не помнит, кто и когда его подарил. Застиранный и переживший несколько сложных операций с помощью ваты и полу-забытых знаний по кройке и шитью. Пускай он сидит на перроне и обнимет своими лапами ребёнка. Да, именно так, наоборот. Потому что "может, в жизни было по другому, только эта сказка вам не врёт". В настоящей реальности так и было: это не дети держали игрушки - это игрушки были последней линией обороны, которая держала и защищала детей..
Вернувшись домой, я попробовал рассказать об увиденном своим дочкам. На тот момент им было восемь и одиннадцать лет. Ничего не получалось. Мои слова скользили по касательной детского восприятия, не проникая ни в голову, ни в сердце. А мне казалось важным, чтобы хоть что-то осталось - и там, и там..
- Хорошо - сказал я - Давайте так. Через десять минут мы обязаны уйти из дома. Неважно почему. Злобные инопланетяне или восстание роботов. Не знаю, вернёмся ли мы когда-то в этот дом. У вас есть пять минут на то, чтобы выбрать одну игрушку, которую каждая может взять с собой. Время пошло!..
Я включил секундомер в телефоне. Дети растеряно посмотрели на свои кровати, на базе каждой из них можно было открывать магазин мягких игрушек. Как минимум, с половиной из этих плюшевых зверей были связаны отдельные истории и воспоминания. Вот эта помогла, когда резались зубы. Вот ту подарила лучшая подруга, перед тем, как уехала в Штаты..
- А можно не одну игрушку, а две? - дрогнувшим голосом попросила младшая.
- Можно - ответил я и улыбнулся про себя иезуитской улыбкой. Это послабление не облегчало выбор, а усложняло его. Если самая любимая игрушка всегда одна, то вот кандидаток на второе место оказывается очень много...
Дети растеряно переводили взгляд с одной плюшевой зверушки на другую. Я посмотрел на часы и показал на пальцах, что осталось две минуты. Младшая заплакала, старшая впала в ступор. Возможно, впервые в своей жизни они почувствовали незримое присутствие Беды. Бесконечно далёкой от благополучной ежедневной рутины, и, при этом, такой близкой и реальной. Наверное, что-то дошло... Когда-нибудь это осознание может их спасти.
-----
Был ещё один вопрос. Висел в воздухе и никуда не хотел деваться.
Как теперь, собственно, заниматься обыденными вещами, в просторечие именуемыми жизнью? Как заниматься ежедневной рутиной, огорчаться из-за всякой ерунды, получать удовольствие от мелких радостей? Как всё это делать, видя, что происходит на расстоянии вытянутой руки, в центрах беженцев, складах и на вокзалах? Слушая новости, да что там новости - слыша из первых уст, что рассказывают перешедшие границу люди. Понимая, что самых страшных историй мы не услышим - их просто некому уже будет рассказать.
Вопрос делился на две части: одна - на уровне города или страны, вторая - на личном и персональном уровне.
С городом всё было достаточно просто.
Да, в Варшаве одновременно и параллельно существовало два мира и два города. В одном - рабочая суета, рестораны с гостиницами на любой вкус и премьеры спектаклей.. В другом - очередь за бесплатной едой, раскладушка в “Экспо”, попытка найти местный аналог привычного лекарства для бабушки и тёплую одежду для детей. Да, эти два города находились иногда на расстоянии пяти минут ходьбы друг от друга, и контрастный душ перепадов между ними кидал то в жар, то в холод.
В пятницу вечером внезапно объявился Местный Израильтянин. То есть, на самом деле, ничего неожиданного в этом не было. В любом, абсолютно любом, городе мира, маленьком или большом, всегда найдётся Местный Израильтянин, исправно исполняющий одно из трёх своих предназначений. Во-первых, он всегда рад сообщить тебе на сколько цена той или иной вещи здесь меньше, чем в Израиле. Это очень простое развлечение, поскольку, куда ни ткни - попадёшь в болевую точку. Во-вторых, он исправно отвечает на звонок израильского радио, когда в его городе случаются политические или природные катаклизмы, чтобы с содроганием в голосе сказать, что землетрясениеизвержение вулканавоенный переворот, происходящий вот буквально у него под окнами - это ужас-ужас, но вот спасать и срочно эвакуировать его назад в Израиль не надо, не надо.. И, в-третьих, на вопрос куда тут можно пойти посидеть, дать наводку на самое пафосное место. Шоб знали! Так что когда кем-то из нашей группы был задан в воздух вопрос "а где бы встретить шаббат?..", из этого же самого воздуха соткался Местный Израильтянин и послал нас в какой-то распальцованный ресторан со старыми интерьерами, официантами при галстуках и сложносочинённым меню и многоэтажными десертами. В ресторан мы приехали прямо из продуктовой палатки: в грязных майках и с амбре базарного грузчика. Распорядитель несколько заколодобился от когнитивного диссонанса между внешним видом посетителей и сделанным ими заказом. Но выстоял. Годы тренировок...
Я зашёл в местный сортир и завис. Напротив сверкающего толчка стояло потрясающей красоты полукресло а-ля мастер Гамбс и состовляло этому самому толчку достойную конкуренцию. Философские дилеммы сразу резко отошли на второй план, и всё заслонил только один вопрос - "Чёрт побери, Холмс! Но зачем?!". Услужливое воображение тут же нарисовала идиллическую картину двух сидящих и ведущих между собой неторопливую беседу друзей, и я в ужасе прикрутил фитилёк фантазии.
Но...
Именно тут, в столь подходящем для размышлений месте, пришёл ответ: как два параллельных города - город Беды и город Обычной Жизни - могут одновременно существовать здесь и сейчас.
Польша вообще, и Варшава в частности, приняв на себя столь внезапную и столь огромную волну беженцев, повели себя более, чем достойно. На всех уровнях: государственном, частных фирм и ешё более частных семей и людей. Импровизированно и с потрясающей способностью к самоорганизации. И ещё более потрясающей человечностью. Сначала делая, а потом считая расходы. Без "но" после каждого "да". И без подлых напоминаний о прошлых исторических счётах. Полных, кстати говоря, крови, взаимной несправедливости и упущенных возможностей. Просто у соседа беда. Надо помочь. Всё остальное - побоку.
Я вспомнил бесконечный поток продуктов и вещей, привозимых и приносимых в продуктовую палатку из ресторанов, офисов и кухонь отдельных людей. Вспомнил объявления по матюгальнику в гулкой громадине центра беженцев в "Экспо". "Варшавская семья приглашает к себе на неделю семью беженцев со таким-то количеством детей. Можно с котом или собакой". Я вспомнил курсантов-пожарных и польских волонтёров на вокзале. Вспомнил принимающих бесплатно врачей. Оказалось, что прошло всего несколько дней с момента приземления в Варшаве, а список вещей, за которые хотелось снять шляпу перед поляками, был очень и очень длинным..
Так вот..
Если город, страна, люди ежедневно помогают действием, то после этого можно спокойно сидеть хоть на унитазе с видом на кресло, хоть на кресле с видом на унитаз. Не надо приспущенных флагов и скорбно-сочувствующего вида. Пускай город поддерживает всех тех, кому тяжело, а в паузах закусывает многоступенченными пирожными на театральных премьерах. Эти параллельные миры не противоречат, а помогают друг другу.
После ресторана я откололся от всех и пошёл в гостиницу пешком. И, повернув на какую-то улицу, с удивлением наткнулся на странное для такого позднего времени столпотворение народа. При ближайшем рассмотрении, эта толпа оказалась очередью в маленькое заведение на котором было написано "Украинская домашняя вишнёвка. Часть доходов - беженцам, часть - ВСУ". Отстояв очередь, взял литровую бутылку с собой и бокал - вот на прям щас.
Варшаве и Польше - спасибо! - подняв бокал перед темнотой за стеклом, подумал про себя я - Украине - лехаим! То есть - за жизнь..
И пошёл отстаивать очередь за вторым бокалом.
-----
...а вот на личном уровне ответить на этот же вопрос было гораздо тяжелее...
Происходящую вокруг беду и мелкие радости текущей параллельно и одновременно жизни раскидать внутри одной и той же головы не получалось.
Я посмотрел на часы. Надо было заканчивать мою раннее свидание с варшавским парком и торопиться в гостиницу на перекличку и распределение нарядов. Я ещё раз огляделся по сторонам и постарался зарядиться весной на ближайшие десять лет. В прозрачном свете утреннего солнца любой натюрморт, даже художественные остатки вчерашней пьянки, казались чем-то нежным и лёгким.
И тут в кармане зазвонил телефон линии помощи. Эта часть работы не заканчивалась никогда.
- Доброе утро - в трубке раздался голос женщины, чёткий и громкий, с той нарочитой уверенностью, которая достигается самовнушением перед началом разговора и призвана спрятать растерянность и дрожь - Я нахожусь в Медыке, только что перешла границу, и...
Тут голос запнулся. Логичным продолжением било бы "..и я не знаю, что дальше делать.." или "..и мне нужна ваша помощь...", но произнести эти простые и логичные слова бывает очень и очень тяжело.
- ...и я увидела объявление с вашим номером вашего телефона - после паузы наконец сказала женщина.
- Доброе утро - ответил я и продолжил стандартную фразу приветствия - Меня зовут Евгений, и я мог бы...
- Евгений...Женя.. - эхом отозвалось в трубке - Вот он тоже... Женя....
Женщина заплакала. Я запнулся. Спросить что случилось с моим тёзкой и в каком времени - настоящем или прошедшем - о нём сейчас надо говорить было страшно и, скорее всего, бесполезно. И я переключился на темы, где хоть как-то мог помочь. Подвозка до Варшавы - бабушка с трудом передвигается, значит микроавтобус и инвалидная коляска. Двенадцатилетняя дочка - значит надо отправить в место, где есть надежда на компанию сверстников. Имеется кот - значит в эту гостиницу нельзя, переигрываем на ту.
- ...приедет синяя машина, водителя зовут Яцек, у него будет ваш номер телефона - продолжал я - Вы записали? Что-то непонятно? Хотите чтобы я повторил?
На том конце разговора повисла дышащая пауза. Я замолчал тоже. Давайте делать паузы в словах.
- Господи - раздалось наконец в трубке - А ведь тут весна.. Это же почки.. Почки! Вы это тоже видите?
- Да, я тоже их вижу - поперхнувшись, сказал я. Изгиб разговора был слишком резким - Так мне повторить?
- Не надо - голос женщины стал увереннее, но на этот раз без пионерской декламации - Спасибо. Я буду ждать машину.
Я отключился и мысленно поблагодарил женщину. Она не только ответила мне на последний вопрос экзамена - она дала мне разрешение ответить на него самому себе.
Ты каждый раз, ложась в постель,
Смотри во тьму окна
И помни, что метёт метель
И что идёт война
Это написал Маршак в 1941-м.
И, похоже, это то, с чем и в чём нам надо привыкнуть жить. Но, если уж пройдя пограничный КПП с больной свекровью, ребёнком и котом, человек способен заметить пробивающуюся зелень почки, то и я могу это сделать. И все могут. Собственно, это не только можно, но и нужно сделать. Надо снова научиться замечать весну - хотя бы для того, чтобы хватило сил дотянуть до той настоящей Весны, которая обязательно будет. Не знаю когда именно, не знаю случится ли это посреди летней жары, февральской вьюги или бесконечного ноябрьского дождя. Но Весна - будет.
Единственно и исключительно...
-----
Мы улетали ранним утром.
Как всегда бывает в таких случаях, прощание с Варшавой было быстрым и скомканным. Утренний непроснувшийся город, аэропорт, зал ожидания.
Набитый под завязку самолёт. Большая часть - беженцы. Кто-то летит в Израиль пересидеть несколько месяцев, кто-то насовсем, большинство махнули рукой на дурное дело долгосрочного планирования. Рядом со мной сидел мальчик лет четырнадцати. Маленький городок под Одессой, родители правдами и неправдами переправили его к дальним родственникам во Львов, потом Варшава, а теперь, в рамках какой-то подростковой программы Сохнута, пребывавшей в глубокой заморозке с доисторических времён алии девяностых, он летел один в Израиль и со смесью восторга и ужаса пересказывал то, что ему напел сохнутовский Рабинович об интернате под Хедерой, в котором мальчику предстояло провести ближайшие четыре года до армии.
- Ээээ... - протянул про себя я, знавший очень разные истории о подростковом опыте в таких программах.
Через сидение от меня, по другую сторону от мальчика, сидела женщина из нашей группы, административный директор, решающая любые орг-вопросы в группе из нескольких сотен раскиданных по всему миру программистов. Половину из этих программистов можно было бы уволить, и фирма бы как-нибудь это пережила. Но вот без этой женщины она бы не продержалась и несколько недель.
- О чём он тебе рассказал? - спросила меня женщина на иврите.
Я в двух словах пересказал.
- В четырнадцать лет? Послали одного? - автоматически удивилась она и сама себя прервала на полуслове. За время, проведённое в Польше, мы видели и двенадцатилетних детей, которым пришлось отправиться в самостоятельный полёт из горящих родительских гнёзд.
Женщина отвернулась в сторону иллюминатора и замолчала.
- А у меня дети выросли.. Младшая в армию через месяц уходит.. - наконец сказала она. Не обращаясь ни к кому, разговаривая то ли с самой с собой, то ли с серой ватой тяжёлых дождевых облаков за окном самолёта.
Я улыбнулся про себя. Вертевший головой то в мою, то в сторону женщины, мальчик ещё ничего не понял, но в этот самый момент в воздухе раздался негромкий щелчок - это к поясу мальчика, а возможно и всей его семьи тоже, был пристёгнут тонкий, но очень прочный страховочный тросик. Когда-нибудь, лет через десять, отслужив срочную в армии и отучившись в университете, он с удивлением для самого себя открутит плёнку назад и поймёт, что девочка на стойке польских авиалиний оказала ему очень большую услугу, выписав посадочный талон именно на это место.
- Она просит мой номер телефона - немного испуганно обратился ко мне мальчик - И моей мамы тоже . Это очень странно.. Давать?
- Давай! - уверенно сказал я - И не волнуйся. всё будет хорошо.
На выходе из самолёта наши пути с мальчиком, как впрочем и со всеми беженцами, разошлись. Их взяла под своё широкое крыло дама из министерства абсорбции. У них начиналось что-то новое, а мы же уже обратно ныряли в накопившееся за неделю старое.
- Удачи!.. - тихо сказал я, обращаясь и к мальчику, и всем остальным: и к тем, кто долетел до Израиля, и к раскиданным сейчас по всему свету, и к тем, кто остался в Украине - Пусть вам повезёт! Пожалуйста..
-----
Когда-нибудь, через какое-то количество лет, чиновник из комиссии по взвешиванию на весах человеческих поступков, почешет под форменной фуражкой то ли свой нимб, то ли рога, и скучающе спросит: "А что вы собственно сделали, в выданной вам во временное пользование жизни?" Мой ответ будет очень коротким. Для перечисления списка действительно важных вещей хватит и пальцев одной руки. Даже руки сапёра. Но вот, загибая один из пальцев, я точно упомяну эту неделю в Польше.
- Это? - въедливо спросит чиновник - Вам что, действительно тогда удалось там кому-то помочь?
- Да не особо - придётся признаться мне.
- Но тогда почему?! - удивится он.
- По кочану - подумав, отвечу я.
Кстати о женщинах...
Есть много воспоминаний, которые я возьму с собой после работы на варшавских вокзалах. Но одна картина, виденная в бесконечном повторе слишком большого количества раз, выбита в памяти так, что даже если очень захочешь - забыть не получится.
Семья, сходящая по ступенькам поезда на перрон. Заторможенные от дорожной усталости дети. Где встал, там и упал. На сумки и чемоданы, на скамейку, на землю, неважно... Плачущие младенцы на руках. Стоящие рядом, но хоть чуть-чуть, но поодаль, подростки. Бабушки. Держатся за сердце, бесшумно, как рыбы на песке, глотают морозный вокзальный воздух.
Солнечный мартовский день теряет все цвета.
В кювете с проявителем генетической памяти белый обрывок фотобумаги покрывается чёрными штрихами картинок второй мировой войны.
А посередине всего этого стоит Женщина.
Уставшая больше всех, испуганная, как и все, со сдвоенной - за то, что случится там и за то, что ждёт здесь - тревогой в глазах. Плита замотанности и страха давит на плечи, и взрослая женщина превращается в маленькую растерянную девочку. На мгновение. А потом... Потом маленькая девочка запихивается в самый дальний чулан души, и на её месте возникает Мама. Прямая спина, спокойный голос, выражение я-могу-всё в глазах. Генератор уверенности в том, что всё будет хорошо - мощности хватит и на всю свою семью, и на пол-Варшавы впридачу.
Господи, шепчу про себя я. Дай, пожалуйста, сил. И этой железной леди, и, особенно, той маленькой испуганной и уставшей девочке, которая где-то глубоко в ней сидит.
Собственно, тогда я и понял, что Украина победит.
Это было никак не связано с количеством воинских частей, танков и ракет. До первого жеста доброй воли и задолго до первого Хаймерса. Более того, это было даже до того, как я познакомился с фамилией Арестович. Прямая, а, вернее, выпрямляющаяся, спина усталой украинской женщины была более убедительна, чем сотня аналитиков с геополитическим мозгоблудием.
Там же и тогда же был получен ответ на очередной экзаменационный вопрос: как можно выдержать, когда надежды нет, силы закончились неделю назад, позади темно, а впереди - серо. Когда все знакомые способы подзарядки внутренних батареек остались где-то очень далеко: в другом мире, времени и жизни. Ответ, как всегда оказался простым и банальным: единственный способ держаться самому, это держать других.
Когда - после победы Украины - будут ставить памятники героям этой войны, появятся памятники солдатам, пожарным, спасателям, врачам. Тем кто под обстрелами заделывал за ночь воронки от взрывов и восстанавливал разбомбленную электростанцию. Будут памятники погибшим. Солдатам на поле боя и семьям в подвалах домов. Тем, кто пережил оккупацию, и тем, кто её не пережил. Это правильно. Эта память, которая должна остаться очень и очень надолго.
Но есть ещё один памятник, который тоже обязательно надо поставить. Памятник справившейся со всем украинской женщине.
И я даже знаю где он должен стоять. На перроне варшавского вокзала.
Это, кстати, напомнило другой эпизод , когда женская украинско-польская коалиция нанесла безоговорочное поражение израильским спец-службам, причём даже не подозревая, что она это делает. Один из участников нашей группы имел весьма специфичную внешность и ещё более выдающуюся биографию. Мужик лет пятидесяти, два метра роста, увенченные блестящей лысиной а-ля Юл Бриннер из "Великолепной семёрки". И добрые-добрые глаза, в которых плескается недоумение куда пропал оптический прицел, столь привычно находившийся между ними и всем остальным миром. Нынче начальник безопасности большой компьютерной фирмы, а в прошлом - охранник длинного списка премьер-и-прочих-министров.
Он был единственным на моей памяти человеком, у кого получилось победить бронебойную службу безопасности аэропорта "Бен-Гурион". Наша группа получила инструкцию приехать в аэропорт задолго до рейса и привезти с собой по дополнительному пустому чемодану. На место встречи приехало несколько координаторов помощи Украине, и пустые чемоданы мгновенно оказались под завязку забитыми одеждой, лекарствами и концентратами сухой еды. Со всем этим счастьем мы двинулись на проверку безопасности.
- Группа? - сурово сказал суровый мальчик из security - А получал ли кто-то из вас какую-либо передачу, которую вы положили в свой багаж?
- А как же! - ничего не скрывая, сказали мы - Вот на половину всех этих чемоданов нам всего и напередавали.
- Кто именно вам всё это передал? - офигевшим то ли от предвкушения от предстоящего потрошения, то ли от нашей наглости спросил мальчик.
- А хрен его знает.. - похлопали честными глазами мы - Первый раз видели передавших нам вещи людей. Да и они сами вряд ли знали от кого что приплыло.
Мальчика переклинило. Он стал похож на домашний термометр, привыкший зажигать красную лампочку при 37.2, который засунули в доменную печь. Наш Юл Бриннер, попробовал вывести мальчика из шокового состояния. Он подошёл к нему, надел себе на шею бэджик, на котором смутно угадывался государственный герб, достал из кармана и раскрыл ещё какую-то ксиву. Поскольку мальчик никак не реагировал на внешные раздражители, то Юл Бриннер ушёл куда-то и вернулся назад со старшим по смене, который выглядел как его брат-близнец. Смеясь над какими-то совместными воспоминаниями и гулко хлопая друг друга по плечам, они наклеили нам на чемоданы заветные наклейки. Никогда ещё я не проходил проверку безопасности в израильском аэропорту настолько быстро. Аккуратно обходя застывшего мальчика, мы двинулись на посадку, а тот так и остался стоять там женой Лота.
Может, и сейчас ещё стоит...
Так вот...
Мальчик из security очень скоро оказался отомщён, и отомщён сполна.
...палатка по раздаче еды на Варшавском вокзале, была разделена надвое. В одной половине готовили и раздавали горячую еду, во второй - овощифрукты, сладости, напитки и всякую санитарию. Две жанщины определяли порядок в каждой из половин, негласно и незримо разделяя между собой зоны ответственности. В горячей еде командовала украинская женщина лет тридцати, фотографией которой можно было иллюстрировать гоголевскую цитату: "Все бабы - ведьмы, а те, что постарше - уж точно ведьмы". Если кто-то, конечно решится её сделать, эту фотографию... Я бы, например, не рискнул. В овощах и сладостях командовала польская пани неопределённого возраста между пятидесятью и семидесятью, в каждом движении тонких рук и высоко поднятой головы которой читались история и гонор польской шляхты.
Собственно, большую часть времени порядок поддерживать не надо было - он вполне поддерживался сам. Идущие бесконечным потоком люди терпеливо ждали, пока парень на входе запустит очередную партию внутрь палатки, после чего, стараясь нигде не задерживаться и нигде не брать больше необходимого минимума, обходили столы с едой и вещами и выходили с другого конца палатки. Судя по разговорам, большинство из них только успели приехать, и эта палатка оказывалась одним из первых пунктов знакомства с Варшавой после долгой поездки в поезде или автобусе. Меньшая же часть уже успела поселиться где-то в округе и приходила сюда пополнить продуктовый запас. Очень тяжело сохранять независимый вид и чувство собственного достоинства, когда приходишь в палатку с бесплатной едой, но, удивительным образом, абсолютному большинству людей это удавалось.
Другое дело, что по закону больших чисел, на каждое из правил найдётся своё исключение, и иногда эти исключения случались. Если речь шла о женщине, которая начинала лезть без очереди или набирать вещи в промышленном количестве, то обычно её призывали к порядку максимально тихо, и стараясь не раздувать скандала. Всё понятно: нервы, дикая усталость, шок, не знаешь, что будет завтра. Если же речь шла о мужике, то бывало по разному. Вокруг мужиков вообще мгновенно возникала атмосфера брезгливого молчания - почему ты ЗДЕСЬ, а не ТАМ?... А уж если мужик начинал вести себя некорректно...
Как раз в таких случаях и вступала в действие одна из командовавших парадом женщин, и делали они это максимально жёстко и при полной поддержке остальных людей. Другое дело, что это самое "жёстко" у каждой из них проходило по разному. Украинская ведьма принимала традиционную боевую стойку руки-в-боки и так красочно высказывала зарвавшемуся мужику, что именно о нём думает, что я невольно замедлял работу, пытался запомнить отдельные слова и выражения, чтобы потом записать их, но с горечью понимал, что, даже если я запомню дословно и добуквенно, ни на письме, ни в моём исполнении, это не будет звучать настолько прекрасно. По части содержания проклятий с украинским языком мог бы соревноваться, и, наверное, даже превосходить, идиш, но вот по части полу-песенного оформления всех этих красочных пожеланий украинский лидировал впереди всех с огромным отрывом.
Если же локальный бунт происходил на шляхетской территории, то наказание проходило гораздо менее красочно, но, на мой взгляд, более жёстко. Во-первых, полька поднимала бровь. И даже самый невнимательный человек с проблемами зрения тут же понимал, что это даже не предупреждение, это визуальная фиксация то ли сполоха молнии, то ли вспышки взрыва. А через несколько секунд приходил гром. Одним коротким словом или выражением, которое было понятно на уровне костного мозга даже человеку, не знающему ни слова по-польски. Скорее даже это был не гром, а взрывная волна, поскольку провинившегося выметало из палатки с характерным хлопком полотняной двери. После чего повисала звенящая тишина, шляхетская бровь опускалась с медленной грацией подъёмного моста через осадный ров, и полька возвращалась к текущей работе. Все вздрагивали, отмирали и продолжали броуновское движение, как будто ничего и не было.
Я заметил, что, пришедший с нами работать в палатку экс-работник невидимого израильского фронта всеми правдами и неправдами пробует находиться вне радиуса действий обеих женщин. Он был готов работать на задах палатки, куда водопадом шли грузовики и частные машины с продуктами и вещами, но не появляться внутри неё. Когда, озверев от работу на раздаче еды на "польской половине", я предложил ему поменяться, он в ужасе замотал головой. И вообще как-то съёжился, и на месте двухметрового лысого громилы начал явно проступать маленький мальчик с фантомными чикеряшками.
- Но почему? - удивлённо спросил я - Ведь на разгрузке ящиков работа тяжелее?
- Я её боюсь.. - Юл Бриннер осторожно кивнул головой в сторону польки - Она напоминает мне мою классную руководительницу.
- Понимаю - сказал я и показал на "украинскую половину" - но тогда можно пойти поработать там.
- Её я тоже боюсь - ещё тише сказал громила.
- А её-то из-за чего?? - с интересом спросил я.
- Не знаю - пробормотал Бриннер - но боюсь. Давай я уж лучше с ящиками...
Я с уважением покачал головой. Молодец, мужик. Правильно боишься. То ли в глубоких подвалах израильской контрразведки изучение "Вия" входит в программу обучения курсантов, то ли за долгие годы работы с опасностью, у хранителей чужих тел действительно вырабатывается чуйка на то, с кем связываться не надо. Вот не надо, и всё...
-----
Когда двенадцать лет назад родилась моя первая дочка, я понял, что, когда у тебя появляются дети, это не добавляет тебе ни грамма в понимании кто ты и что ты тут делаешь. Слухи о внезапно возникающем осознании всего и вся оказались сильно преувеличены. И пронзительным твой взгляд становится не от жизненной, грубо говоря, мудрости, а от недосыпа. Но одна вещь действительно добавляется. Третий глаз ребёнка. На каждую событие, человека, место, фильм, книгу ты начинаешь - в добавок к собственному взгляду - смотреть и чувствовать глазами детей. Почти всегда это было счастьем, позволяющим снова увидеть банальные, привычные и уже затёртые от частого использования взглядом вещи по-новому - как в первый раз. И снова пережить всё сначала, только теперь уже осознанно, через взрослый опыт.
Здесь же, в Варшаве, это благословение стало проклятием.
Работаешь в палатке на раздаче еды, и видишь своего ребёнка, затёртого в очереди между замученной мамой и бабушкой.
Выходишь из палатки и смотришь, что успела нарисовать дочка на асфальте в ожидании пока взрослые поймут где сегодня будем ночевать.
Разбираешь вещи на складе и чувствуешь разочарование играющего на полу ребёнка - вокруг море игрушек, но они не радуют.
Помогаешь на вокзале и чувствуешь, как твою руку ловит замёрзжшая ладошка, которая ждёт, что ты-то, взрослый, уж точно знаешь куда мы сейчас, выбравшись из поезда, пойдём. А ты не знаешь. Вообще не знаешь. Но легонько сжимаешь эту ладошку и уверенно прибавляешь шаг. Потому что, если к разрушенному войной и бегством детскому миру добавить разрушенную веру в бесконечную силу родителей, значит война победила, вне зависимости от её исхода на поле боя.
Отдельно - подростки.
Впрочем, они всегда отдельно. Выдернутые из своего круга. Лишённые возможности хлопнуть дверью и всех послать. Они всё видят и знают, что сейчас они должны включить свою взрослую половину и помогать, помогать, помогать. Ну, или хотя бы не мешать. Священное право на скандал кладётся на самую высокую полку. Они уже вообще всё понимают. И про войну, и про ушедшего на неё папу, и про степень возможностей мамы. Они молчат и помогают. Вот только дверь, которой нельзя хлопнуть снаружи, очень сильно хлопает внутри.
Мы развлекали детей в центре беженцев, который находился неподалёку от какого-то крупного железнодорожного узла. Радовались, что, так или иначе, удалось втянуть всех разновозрастных подопечных в ритм игры. За окном, на стрелке рельс, подпрыгнули вагоны товарняка - что то гулко грохнуло и заскрежетало. И всё. Игра остановилась. Дети растеряно застыли посреди комнаты. Кто-то поежал к маме или бабушке. Одна девочка занырнула под стол и свернулась там в дрожащий клубок. Никакой защиты этот стол дать не мог, но мог дать чувство "а я в домике". Очень дефицитное по нынешним временам чувство..
Прошло несколько секунд, мы с удвоенной силой принялось что-то организовывать, но драйв игры рассыпался и пропал безвозвратно. Какой-то сидевший неподалёку взрослый начал громко и с нарочитой бодростью убеждать то ли нас, то ли себя самого, что весь этот шок - дело временное, детский организм сильный, детская память - недолгая, и травма от бомбёжек с обстрелами пройдёт у них быстро, легко и безвозвратно. Мой напарник вопросительно посмотрел на меня, и я перевёл.
И тут спокойный и подчёркнуто флегматичный напарник слетел с катушек. Нисколько не заботясь о том, каков процент из английского, пересыпанного ивритскими, а вернее даже, иврито-армейским сленгом, собеседник способен понять, напарник буквально заорал, что его как засыпало в 82-м году под сирийским обстрелом, так он до сих пор завалами, и выкопаться не получается. И что не проходит никогда и ничего: ни у взрослых, ни у детей. И что детей обязательно нужно будет потом вести к психологу, но это всё равно не поможет. И что все эти слова про "легко и безвозвратно", когда их слышишь от других, бьют не менее больно, чем сами воспоминания.
Я перевёл. Наш собеседник помолчал и отошёл, не сказав ни слова.
А я стоял у думал.
Думал о том, что, когда в Гааге - или в Киеве - будут зачитывать длинный список пунктов обвинительного заключения, то в этом списке обязательно должен быть пункт про спрятавшегося под столом ребёнока. Да, конечно, в перечне обвинений будут гораздо более страшные и серьёзные вещи, и пусть он начнётся с них. Но эта съежившаяся от ужаса девочка должен идти отдельным пунктом, который ни в коем случае не должен быть забыт..
...и ещё...
Рядом с тем памятником женщине надо поставить ещё один. Где-то тут же, на перроне вокзала. Можно на одной из скамеек, а можно просто на полу, прямо на проходе, чтобы бегущая с поезда или на поезд толпа натыкалась на него и обтекала с двух сторон. Как это было в жизни..
Памятник плюшевой игрушке, которая обнимает ребёнка. То есть, конечно, в реальности всё было наоборот. На перроне и в гулких вокзальных залах сидели и лежали дети, обнимающие мишек, собачек и прочий стандартный плюшевый зоопарк. На скамейках, на чемоданах и сумках или просто так на полу. Взрослые бегали вокруг и пытались понять - куда дальше, как дальше, когда дальше - а дети сидели и ждали их с ответами. Я ни разу не видел плачущего ребёнка. Или нетерпеливо ждущего ребёнка. Просто сидели молчаливые дети с многодневной усталостью в глазах. И почти у каждого - неважно маленькая ли это трёхлетка или пятнадцатилетняя дылда, вымахавшая уже на две головы выше мамы - мягкая игрушка.
Вот такой памятник и надо поставить на вокзале. Старый, потрёпанный мишка. Появившийся так давно, что никто и не помнит, кто и когда его подарил. Застиранный и переживший несколько сложных операций с помощью ваты и полу-забытых знаний по кройке и шитью. Пускай он сидит на перроне и обнимет своими лапами ребёнка. Да, именно так, наоборот. Потому что "может, в жизни было по другому, только эта сказка вам не врёт". В настоящей реальности так и было: это не дети держали игрушки - это игрушки были последней линией обороны, которая держала и защищала детей..
Вернувшись домой, я попробовал рассказать об увиденном своим дочкам. На тот момент им было восемь и одиннадцать лет. Ничего не получалось. Мои слова скользили по касательной детского восприятия, не проникая ни в голову, ни в сердце. А мне казалось важным, чтобы хоть что-то осталось - и там, и там..
- Хорошо - сказал я - Давайте так. Через десять минут мы обязаны уйти из дома. Неважно почему. Злобные инопланетяне или восстание роботов. Не знаю, вернёмся ли мы когда-то в этот дом. У вас есть пять минут на то, чтобы выбрать одну игрушку, которую каждая может взять с собой. Время пошло!..
Я включил секундомер в телефоне. Дети растеряно посмотрели на свои кровати, на базе каждой из них можно было открывать магазин мягких игрушек. Как минимум, с половиной из этих плюшевых зверей были связаны отдельные истории и воспоминания. Вот эта помогла, когда резались зубы. Вот ту подарила лучшая подруга, перед тем, как уехала в Штаты..
- А можно не одну игрушку, а две? - дрогнувшим голосом попросила младшая.
- Можно - ответил я и улыбнулся про себя иезуитской улыбкой. Это послабление не облегчало выбор, а усложняло его. Если самая любимая игрушка всегда одна, то вот кандидаток на второе место оказывается очень много...
Дети растеряно переводили взгляд с одной плюшевой зверушки на другую. Я посмотрел на часы и показал на пальцах, что осталось две минуты. Младшая заплакала, старшая впала в ступор. Возможно, впервые в своей жизни они почувствовали незримое присутствие Беды. Бесконечно далёкой от благополучной ежедневной рутины, и, при этом, такой близкой и реальной. Наверное, что-то дошло... Когда-нибудь это осознание может их спасти.
-----
Был ещё один вопрос. Висел в воздухе и никуда не хотел деваться.
Как теперь, собственно, заниматься обыденными вещами, в просторечие именуемыми жизнью? Как заниматься ежедневной рутиной, огорчаться из-за всякой ерунды, получать удовольствие от мелких радостей? Как всё это делать, видя, что происходит на расстоянии вытянутой руки, в центрах беженцев, складах и на вокзалах? Слушая новости, да что там новости - слыша из первых уст, что рассказывают перешедшие границу люди. Понимая, что самых страшных историй мы не услышим - их просто некому уже будет рассказать.
Вопрос делился на две части: одна - на уровне города или страны, вторая - на личном и персональном уровне.
С городом всё было достаточно просто.
Да, в Варшаве одновременно и параллельно существовало два мира и два города. В одном - рабочая суета, рестораны с гостиницами на любой вкус и премьеры спектаклей.. В другом - очередь за бесплатной едой, раскладушка в “Экспо”, попытка найти местный аналог привычного лекарства для бабушки и тёплую одежду для детей. Да, эти два города находились иногда на расстоянии пяти минут ходьбы друг от друга, и контрастный душ перепадов между ними кидал то в жар, то в холод.
В пятницу вечером внезапно объявился Местный Израильтянин. То есть, на самом деле, ничего неожиданного в этом не было. В любом, абсолютно любом, городе мира, маленьком или большом, всегда найдётся Местный Израильтянин, исправно исполняющий одно из трёх своих предназначений. Во-первых, он всегда рад сообщить тебе на сколько цена той или иной вещи здесь меньше, чем в Израиле. Это очень простое развлечение, поскольку, куда ни ткни - попадёшь в болевую точку. Во-вторых, он исправно отвечает на звонок израильского радио, когда в его городе случаются политические или природные катаклизмы, чтобы с содроганием в голосе сказать, что землетрясениеизвержение вулканавоенный переворот, происходящий вот буквально у него под окнами - это ужас-ужас, но вот спасать и срочно эвакуировать его назад в Израиль не надо, не надо.. И, в-третьих, на вопрос куда тут можно пойти посидеть, дать наводку на самое пафосное место. Шоб знали! Так что когда кем-то из нашей группы был задан в воздух вопрос "а где бы встретить шаббат?..", из этого же самого воздуха соткался Местный Израильтянин и послал нас в какой-то распальцованный ресторан со старыми интерьерами, официантами при галстуках и сложносочинённым меню и многоэтажными десертами. В ресторан мы приехали прямо из продуктовой палатки: в грязных майках и с амбре базарного грузчика. Распорядитель несколько заколодобился от когнитивного диссонанса между внешним видом посетителей и сделанным ими заказом. Но выстоял. Годы тренировок...
Я зашёл в местный сортир и завис. Напротив сверкающего толчка стояло потрясающей красоты полукресло а-ля мастер Гамбс и состовляло этому самому толчку достойную конкуренцию. Философские дилеммы сразу резко отошли на второй план, и всё заслонил только один вопрос - "Чёрт побери, Холмс! Но зачем?!". Услужливое воображение тут же нарисовала идиллическую картину двух сидящих и ведущих между собой неторопливую беседу друзей, и я в ужасе прикрутил фитилёк фантазии.
Но...
Именно тут, в столь подходящем для размышлений месте, пришёл ответ: как два параллельных города - город Беды и город Обычной Жизни - могут одновременно существовать здесь и сейчас.
Польша вообще, и Варшава в частности, приняв на себя столь внезапную и столь огромную волну беженцев, повели себя более, чем достойно. На всех уровнях: государственном, частных фирм и ешё более частных семей и людей. Импровизированно и с потрясающей способностью к самоорганизации. И ещё более потрясающей человечностью. Сначала делая, а потом считая расходы. Без "но" после каждого "да". И без подлых напоминаний о прошлых исторических счётах. Полных, кстати говоря, крови, взаимной несправедливости и упущенных возможностей. Просто у соседа беда. Надо помочь. Всё остальное - побоку.
Я вспомнил бесконечный поток продуктов и вещей, привозимых и приносимых в продуктовую палатку из ресторанов, офисов и кухонь отдельных людей. Вспомнил объявления по матюгальнику в гулкой громадине центра беженцев в "Экспо". "Варшавская семья приглашает к себе на неделю семью беженцев со таким-то количеством детей. Можно с котом или собакой". Я вспомнил курсантов-пожарных и польских волонтёров на вокзале. Вспомнил принимающих бесплатно врачей. Оказалось, что прошло всего несколько дней с момента приземления в Варшаве, а список вещей, за которые хотелось снять шляпу перед поляками, был очень и очень длинным..
Так вот..
Если город, страна, люди ежедневно помогают действием, то после этого можно спокойно сидеть хоть на унитазе с видом на кресло, хоть на кресле с видом на унитаз. Не надо приспущенных флагов и скорбно-сочувствующего вида. Пускай город поддерживает всех тех, кому тяжело, а в паузах закусывает многоступенченными пирожными на театральных премьерах. Эти параллельные миры не противоречат, а помогают друг другу.
После ресторана я откололся от всех и пошёл в гостиницу пешком. И, повернув на какую-то улицу, с удивлением наткнулся на странное для такого позднего времени столпотворение народа. При ближайшем рассмотрении, эта толпа оказалась очередью в маленькое заведение на котором было написано "Украинская домашняя вишнёвка. Часть доходов - беженцам, часть - ВСУ". Отстояв очередь, взял литровую бутылку с собой и бокал - вот на прям щас.
Варшаве и Польше - спасибо! - подняв бокал перед темнотой за стеклом, подумал про себя я - Украине - лехаим! То есть - за жизнь..
И пошёл отстаивать очередь за вторым бокалом.
-----
...а вот на личном уровне ответить на этот же вопрос было гораздо тяжелее...
Происходящую вокруг беду и мелкие радости текущей параллельно и одновременно жизни раскидать внутри одной и той же головы не получалось.
Я посмотрел на часы. Надо было заканчивать мою раннее свидание с варшавским парком и торопиться в гостиницу на перекличку и распределение нарядов. Я ещё раз огляделся по сторонам и постарался зарядиться весной на ближайшие десять лет. В прозрачном свете утреннего солнца любой натюрморт, даже художественные остатки вчерашней пьянки, казались чем-то нежным и лёгким.
И тут в кармане зазвонил телефон линии помощи. Эта часть работы не заканчивалась никогда.
- Доброе утро - в трубке раздался голос женщины, чёткий и громкий, с той нарочитой уверенностью, которая достигается самовнушением перед началом разговора и призвана спрятать растерянность и дрожь - Я нахожусь в Медыке, только что перешла границу, и...
Тут голос запнулся. Логичным продолжением било бы "..и я не знаю, что дальше делать.." или "..и мне нужна ваша помощь...", но произнести эти простые и логичные слова бывает очень и очень тяжело.
- ...и я увидела объявление с вашим номером вашего телефона - после паузы наконец сказала женщина.
- Доброе утро - ответил я и продолжил стандартную фразу приветствия - Меня зовут Евгений, и я мог бы...
- Евгений...Женя.. - эхом отозвалось в трубке - Вот он тоже... Женя....
Женщина заплакала. Я запнулся. Спросить что случилось с моим тёзкой и в каком времени - настоящем или прошедшем - о нём сейчас надо говорить было страшно и, скорее всего, бесполезно. И я переключился на темы, где хоть как-то мог помочь. Подвозка до Варшавы - бабушка с трудом передвигается, значит микроавтобус и инвалидная коляска. Двенадцатилетняя дочка - значит надо отправить в место, где есть надежда на компанию сверстников. Имеется кот - значит в эту гостиницу нельзя, переигрываем на ту.
- ...приедет синяя машина, водителя зовут Яцек, у него будет ваш номер телефона - продолжал я - Вы записали? Что-то непонятно? Хотите чтобы я повторил?
На том конце разговора повисла дышащая пауза. Я замолчал тоже. Давайте делать паузы в словах.
- Господи - раздалось наконец в трубке - А ведь тут весна.. Это же почки.. Почки! Вы это тоже видите?
- Да, я тоже их вижу - поперхнувшись, сказал я. Изгиб разговора был слишком резким - Так мне повторить?
- Не надо - голос женщины стал увереннее, но на этот раз без пионерской декламации - Спасибо. Я буду ждать машину.
Я отключился и мысленно поблагодарил женщину. Она не только ответила мне на последний вопрос экзамена - она дала мне разрешение ответить на него самому себе.
Ты каждый раз, ложась в постель,
Смотри во тьму окна
И помни, что метёт метель
И что идёт война
Это написал Маршак в 1941-м.
И, похоже, это то, с чем и в чём нам надо привыкнуть жить. Но, если уж пройдя пограничный КПП с больной свекровью, ребёнком и котом, человек способен заметить пробивающуюся зелень почки, то и я могу это сделать. И все могут. Собственно, это не только можно, но и нужно сделать. Надо снова научиться замечать весну - хотя бы для того, чтобы хватило сил дотянуть до той настоящей Весны, которая обязательно будет. Не знаю когда именно, не знаю случится ли это посреди летней жары, февральской вьюги или бесконечного ноябрьского дождя. Но Весна - будет.
Единственно и исключительно...
-----
Мы улетали ранним утром.
Как всегда бывает в таких случаях, прощание с Варшавой было быстрым и скомканным. Утренний непроснувшийся город, аэропорт, зал ожидания.
Набитый под завязку самолёт. Большая часть - беженцы. Кто-то летит в Израиль пересидеть несколько месяцев, кто-то насовсем, большинство махнули рукой на дурное дело долгосрочного планирования. Рядом со мной сидел мальчик лет четырнадцати. Маленький городок под Одессой, родители правдами и неправдами переправили его к дальним родственникам во Львов, потом Варшава, а теперь, в рамках какой-то подростковой программы Сохнута, пребывавшей в глубокой заморозке с доисторических времён алии девяностых, он летел один в Израиль и со смесью восторга и ужаса пересказывал то, что ему напел сохнутовский Рабинович об интернате под Хедерой, в котором мальчику предстояло провести ближайшие четыре года до армии.
- Ээээ... - протянул про себя я, знавший очень разные истории о подростковом опыте в таких программах.
Через сидение от меня, по другую сторону от мальчика, сидела женщина из нашей группы, административный директор, решающая любые орг-вопросы в группе из нескольких сотен раскиданных по всему миру программистов. Половину из этих программистов можно было бы уволить, и фирма бы как-нибудь это пережила. Но вот без этой женщины она бы не продержалась и несколько недель.
- О чём он тебе рассказал? - спросила меня женщина на иврите.
Я в двух словах пересказал.
- В четырнадцать лет? Послали одного? - автоматически удивилась она и сама себя прервала на полуслове. За время, проведённое в Польше, мы видели и двенадцатилетних детей, которым пришлось отправиться в самостоятельный полёт из горящих родительских гнёзд.
Женщина отвернулась в сторону иллюминатора и замолчала.
- А у меня дети выросли.. Младшая в армию через месяц уходит.. - наконец сказала она. Не обращаясь ни к кому, разговаривая то ли с самой с собой, то ли с серой ватой тяжёлых дождевых облаков за окном самолёта.
Я улыбнулся про себя. Вертевший головой то в мою, то в сторону женщины, мальчик ещё ничего не понял, но в этот самый момент в воздухе раздался негромкий щелчок - это к поясу мальчика, а возможно и всей его семьи тоже, был пристёгнут тонкий, но очень прочный страховочный тросик. Когда-нибудь, лет через десять, отслужив срочную в армии и отучившись в университете, он с удивлением для самого себя открутит плёнку назад и поймёт, что девочка на стойке польских авиалиний оказала ему очень большую услугу, выписав посадочный талон именно на это место.
- Она просит мой номер телефона - немного испуганно обратился ко мне мальчик - И моей мамы тоже . Это очень странно.. Давать?
- Давай! - уверенно сказал я - И не волнуйся. всё будет хорошо.
На выходе из самолёта наши пути с мальчиком, как впрочем и со всеми беженцами, разошлись. Их взяла под своё широкое крыло дама из министерства абсорбции. У них начиналось что-то новое, а мы же уже обратно ныряли в накопившееся за неделю старое.
- Удачи!.. - тихо сказал я, обращаясь и к мальчику, и всем остальным: и к тем, кто долетел до Израиля, и к раскиданным сейчас по всему свету, и к тем, кто остался в Украине - Пусть вам повезёт! Пожалуйста..
-----
Когда-нибудь, через какое-то количество лет, чиновник из комиссии по взвешиванию на весах человеческих поступков, почешет под форменной фуражкой то ли свой нимб, то ли рога, и скучающе спросит: "А что вы собственно сделали, в выданной вам во временное пользование жизни?" Мой ответ будет очень коротким. Для перечисления списка действительно важных вещей хватит и пальцев одной руки. Даже руки сапёра. Но вот, загибая один из пальцев, я точно упомяну эту неделю в Польше.
- Это? - въедливо спросит чиновник - Вам что, действительно тогда удалось там кому-то помочь?
- Да не особо - придётся признаться мне.
- Но тогда почему?! - удивится он.
- По кочану - подумав, отвечу я.