(no subject)
Битов Андрей Георгиевич
Книга путешествий
М.: Известия, 1986 г., 608 стр.
Приложение к журналу "Дружба народов"
Начиная с "Птиц" стало тяжело читать, приходится продираться.
Автор часто употребляет сочетание "как бы", кажется, не всегда к месту.
Про Армению (о языке и алфавите) интересно читать.
Содержание
Часть первая. ЗАПИСКИ НОВИЧКА
7 .... Одна страна. Путешествие молодого человека. (1960)
Ворота Азии
Начало
С чем я еду
Ещё три начала
Ещё одни ворота
Записки чревоугодника
Как я наелся
Базария
Плов, Ленинград
Хлеб
Досуг
Ночь, день, ещё ночь
Деньги, хлеб и работа
Весёлый человек
Родной голос
Двенадцать коз белых и двенадцать коз чёрных
Междугородная
Гады и фрукты
Энциклопедия
Змеи
Скорпион
Фаланга
Каракурт, что в переводе означает "чёрная смерть"
Формы тепла
Жара
Ташкент
Пишут письма
Наше море
Человек, который не видел моря
День военно-морского флота
Одна страна
Что лучше, Ленинабад или Фергана
Боекомплект
Где Родина?
Слово против Туризма
Возвращаюсь домой
I
II
III
IV
Эпилог
69 ... Путешествие к другу детства. Наша биография. (1963-1965)
(Г. Штейнбергу)
Старое слово
Дорогой мой положительный
Знакомые, знакомые...
Знакомые, знакомые...
Взрослые люди
Знакомые, знакомые...
Седьмой подвиг Генриха
Девятый подвиг Генриха
Первый подвиг Генриха
Третий, четвёртый, пятый подвиги Генриха
Шестой подвиг Генриха
Время в полёте
Об "этом"
Стихи и проза
Моя зависть
Десятый и одиннадцатый подвиги Генриха
Моя коза
Что-то не так
Двенадцатый и все будущие подвиги Генриха
Дело о двух банках тушёнки
Фотоальбом
Рассуждение о подвиге и поступке
Рассыпанное лицо
Моложе тебя
Два соображения
125 .. Колесо. Записки новичка. (1969-1970)
Запись первая
Запись вторая. Командировочный как агрегатное состояние
Запись третья. Почему -- Уфа?
Запись четвёртая. Фальшивый пир
Запись пятая. Роман "Гарантия"
Запись шестая. Квадратное колесо
Запись седьмая. Вид на мототрек
Запись восьмая. Что сказал мой учитель?
Запись девятая. Я ничего в этом не понимаю
Запись десятая. Сколько в России мотоциклов?..
Запись одиннадцатая. Трамвайная Уфа
Запись двенадцатая. Спидвей
Запись тринадцатая. Таланты и поклонники
Запись четырнадцатая. Уфимский лёд
Запись пятнадцатая. В гостях у чемпиона (Репортаж)
Запись шестнадцатая. Детство чемпиона
Запись семнадцатая. Магнат (Репортаж)
Запись восемнадцатая. Моя роль в этих гонках и роль этих гонок в мире
Запись предпоследняя. Судьба чемпиона
Запись последняя. Эпиграф ко всему в целом
187 .. Птицы, или Новые сведения о человеке. (1971, 1975)
(В. Р. Дольнику)
251 .. Азарт. Изнанка путешествия. (1971-1972)
От автора
I. Гость
II. Хозяин
III. Парады
IV. Игра
V. Вид сверху
Прощальные слова автора
Часть вторая. КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК
305 .. Уроки Армении. Путешествие в небольшую страну. (1967-1969)
Урок языка
Азбука
Букварь
Созвучия
Прямая речь
Намёк
Урок истории
Лео
Матенадаран
Развалины (Зварнотц)
Связь времён
Книга
История с географией
Урок географии
Макет
Город
Простор
Озеро
Гора
Кавказский пленник
Тезис
Богатство
Семья и маска
Аэлита из Апарана
Песенка
Попугайчики (Антитезис)
Гехард
Врата
Восхождение
Вершина
Побег
Страсти градостроителя
"Раньше и теперь"
Контрольная работа
Дыхание на камне
У старца
Визит
Конец (Звонок)
После уроков
Перемена
Новая книга
433 .. Выбор натуры. Грузинский альбом. (1970-1973, 1980-1983)
Феномен нормы
Воспоминание об Агарцине (В ожидании Зедазени)
Последний медведь
Город
Судьба
Мужик
Тридцать три года
Вот в чём вопрос
Глухая улица (Памяти Николая Рубцова)
Осень в Заоди (Р. Г.)
Пальма первенства
Мои пограничные впечатления
Почему я ничего не смыслю в балете...
Грузинский альбом
Прямое вдохновение
Не видно Джвари...
Вопрос Иванова
Постскриптум
Грузин и грузин (Портреты начала 70-х с постскриптумами начала 80-х)
Драматург
Писатель
Выход из кинотеатра
Родина, или могила
Родина поэта
Дом поэта
Могила поэта
Рассеянный свет
597 .. Пейзаж (стихотворение)
598 .. СТРАННЫЙ СТРАННИК. Послесловие Л. Аннинского
Цитаты
стр. 47
стр. 78
стр. 97
стр. 128
стр. 134
стр. 164
стр. 225
стр. 234
стр. 246
стр. 254
стр. 282
стр. 306
стр. 310
стр. 312
стр. 328
стр. 329
стр. 351
стр. 357
стр. 384
стр. 421
стр. 436
стр. 485
стр. 558
стр. 580
стр. 47
Вечером Толик выпил. И не то чтобы выпил -- просто встретил приятеля. Ну,
выпили. Выпили в честь того, что выпутались из переделки, в которую впутались,
когда выпивали третьего дня.
стр. 78
И всё моё идиотское поведение, к моему удивлению, кажется ей вполне
естественным, всё работает на образ и, наверно, действительно кажется некой
романтической застенчивостью и диковатостью. Я немножко успокаиваюсь и думаю о
природе женщин и о тщетности наших усилий нравиться им или нет, потому что мы
или нравимся, или нет, и тут уж ничего не поделаешь, и всегда ошибёмся, думая,
что нравимся или не нравимся благодаря таким-то или таким-то своим достоинствам
или недостатками.
стр. 97
Я обменял иголки на жука. Он был МОЙ, коричневый, полированный, с необыкновенным
рогом. Я утаил одну иголку и положил её в коробку. "Это твоя палица", -- сказал
я ему. Я был настолько счастлив, что уже как бы страдал от неспособности чувств
ко всё более сильному выражению.
стр. 128
... девушка гордо отделилась от общей безобразной толпы и поплыла перед нами,
отдельная, пока мы выдавливались, по одному, в турникете. Ах, эта девушка!
Пилотка всплыла на самый гребень золотой перекиси и еле там держится, меня с ума
свела, ах, пиджачок в талию, ещё `уже, `уже, потом шире-шире, ах, нога-другая,
шаг рвёт юбку...
стр. 134
Ах, как, рука в руке, скользили мы, бывало, в Парке культуры и отдыха имени
китайца Цэ Пэ-као (шутка того времени).
стр. 164
Мне стыдно -- и заслуженно: не надо повторять чужих слов, если они про другого
человека. Если ты сам этого не видел и сам этого не подумал, то не стоит и
говорить про другого -- это ли не верно?
стр. 225
По имеющимся у нас сведениям, человек не способен вообразить себе то, чего он
так или иначе не видел. Образные представления человека об аде гораздо более
развиты, дифференцированы и детальны, чем о рае. К тому же ад, так сказать,
хорошо заселён нами и нашими знакомыми. Ад нам как бы понятен. Достаточно
изобразить в тесной близости (скажем, на одном холсте) и одновременности
встреченное нами в повседневном опыте, и ужасное соседство кастрюли, розы и
слизня в раковине (прелестный дворик хозяйки в Крыму, где я пишу вот эту
страницу...) исполнится адского смысла. (И птицы ещё не улетели из этого
повествования... у Босха мы обязательно встретим и птицу и рыбу, причём взгляду
птицы, что самое ужасное, он всегда придаст не устрашающее, а такое
любопытно-добродушное выражение...) Рай мы представляем себе бедно и
непривлекательно до сосущего ощущения скуки во рту: кущи...
стр. 234
Что мы видим: предметы или слова, называющие их? По крайней мере, ясно то, что у
мира, который мы познаём, нет обратной связи с нашим знанием. Даже если оно
точно отражает мир. Оно его лишь отражает. Но мир не смотрится в это зеркало.
стр. 246
-- Я всю ночь думал о нашем разговоре, -- сказал он. -- Я подумал, что нет
ничего беднее, чем богатое воображение. Оно гипнотизирует обладателя яркостью
первой же, как правило, самой банальной и примитивной картины. Пессимистический
взгляд, по той же природе, как бы более убедителен.
стр. 254
По статистике жизнь даётся человеку один раз -- стоит ли так серьёзно относиться
к столь редкостному случаю?
стр. 282
Да, именно достойным было поведение этого человека, занятого сомнительным делом
азартной игры. Если бы у него был вид жулика или пройдохи, суетливый и
мелочный, никогда бы я не соблазнился... А тут, раза два обменявшись с ним как
бы насмешливыми, понимающими наивность играющих взглядами, я и сам не заметил,
как, снисходительно усмехнувшись, протянул ему рубль.
Ах, этот переход! Тут же исчезло всё: улица, базар, играющие... Только
гипнотизм доставшихся мне на игру цифр, вращение круга и -- ненахождение
выигравшей цифры на моей карточке...
Сначала я поставил как бы в шутку, как бы рубль. Рубль дела не менял, и я
поставил второй. Трёх рублей мне уже не было жалко, а пяти -- было, и на пяти я
решил остановиться. Надо сказать, что деньги в последнее время давались мне с
трудом, и я отвык ими раскидываться. На пути я решил остановиться, но тут наш
мастер взглянул на меня с симпатией, как свой на своего, как интеллигент на
интеллигента среди этого базарного, поглощённого простотою судьбы люда, и я
сразу же выиграл, почти столько, сколько проиграл, и теперь с полным основанием
продолжал ставить. Мне теперь "просто не везло", и я залез за пятёрку, когда
снова выиграл. И так дело шло до тех пор, когда я обнаружил, что проиграл уже
десять рублей. Но этих десяти мне было совсем не жаль, мне их было жаль меньше,
чем пяти, потому что я, единственный среди этих завороженных, _понял_ игру.
Ощущение крупности проигрыша было явно качественным, а не количественным: пять
-- было много, десять -- не много, девятнадцать -- опять много, двадцать восемь
-- как раз.
стр. 306
Потом я ждал свой чемодан, привычно размышляя о том, стоит ли так быстро летать,
чтобы столько же ждать свой багаж. Будто он ещё летит, а только я уже прибыл.
стр. 310
(не цитата) Армянский алфавит создал Месроп Маштоц.
Прогресс, врывающийся в словарь, в правописание, унификация правил, упрощение
начертаний -- дело, полезное для всеобщей грамотности, но не для культуры.
Охрана языка от хозяйственных поползновений так же необходима, как и охрана
природы и исторических памятников.
стр. 312
Впервые в жизни я поймал себя на том, что, не понимая языка, я слышу то, чего
никогда не слышу в русской понятной мне речи, а именно: как люди говорят...
Как они замолкают и как ждут своей очереди, как вставляют слово и как отказываются
от намерения вставить его, как кто-нибудь говорит что-то смешное и -- поразительно!
-- как люди не сразу смеются, как они смеются потом и как сказавший смешное
выдерживает некую паузу для чужого смеха, как ждут ответа на вопрос и как ищут
ответ, в какой момент потупляются и в какой взглядывают в глаза, в какой момент
говорят о тебе, ничего не понимающем...
стр. 328
История в своей последовательности трещит по швам. Связывает времена лишь то,
что было всегда, что не имеет времени и что есть общее для всех времен.
У вечного нет истории. История есть лишь для преходящего. История есть
у биологии, но ее нет у жизни. Она есть у государства, но ее нет у народа.
Она есть у религии, но ее нет у бога.
стр. 329
Мой друг -- армянин, а я русский. Нам есть о чем поговорить.
- О, -- сказал друг, -- если ты раз проявил любовь, тебе придется отвечать за это!
- Как это?
- Тебе придется её проявить ещё раз.
- А если я разлюбил?
- То ты предал.
- Почему же?
- А зачем же ты любил до этого?
О чем это мы говорим? А говорим мы вот о чём...
- Если я армянин, -- говорит он, -- то я армянин и никто другой. Есть ли у меня
основание любить какую-нибудь нацию так же, как свою? Нету. Но тогда есть ли
у меня право предпочитать какую-либо нацию другой? Никогда. Нельзя быть армянофилом,
если ты не армянин, также как нельзя быть армянофобом. Вот ты стал армянофилом,
а это не хорошо.
- Почему это я стал армянофилом?
- А так. вот ты написал уже раз обо мне, как об армянине, и похвалил,
написал только хорошее. Просто так написал. Потом ты напишешь еще раз,
об этой поездке. Тоже, конечно, не скажешь об армянах плохо, скажешь
еще раз хорошо. А потом, в третий раз, ты уже обязан будешь любить нас
и стоять на этом, чтобы не быть предателем. Ты уже армянофил.
- М-да, -- сказал я, -- это мне не нравится.
- И мне это не нравится, -- сказал друг, -- именно поэтому я дал себе слово:
никогда ни о какой другой нации не сказать ничего. Ни дурного, ни хорошего.
стр. 351
Со школьной скамьи мы знаем, что уродливая среда и общество с редким постоянством
рождали светлых людей, которые, исчислив неким, отпущенным в учебнике, способом
свои идеалы, с непонятной наивностью и упорством не шли дальше, а возвращались
с этим светом в ту же темень, из которой вышли, чтобы светить людям, которым это
было ненужно, которые щурились, раздражались и самыми примитивными способами
сводили просветителя на нет.
Тут тоже, на мой взгляд, всё не вяжется одно с другим.
Как возникает идеал, если он в тебе не воспитан и если опыт жизни тоже не может
привести нас к его лицезрению? Идеалы ведь не существуют в жизни. Потому они и идеалы.
Может, они врождённые? И тогда воспитание, среда, жизнь и опыт -- лишь благоприятные или
неблагоприятные условия для их выявления?
Природа идеала исключительно неясна мне как материалисту...
Так постепенно я понимал, что материализации идеала просто быть не может. Это даже слишком
просто. Потому что всё, что может материализоваться, уже не идеал. В материальном мире
идеал не существует.
стр. 357
Если бы мне дали задачу определить в двух словах, что такое культура, не та культура,
которая высшее образование и аспирантура, ибо и образованный человек может оказаться хамом,
а та культура, которой бывает наделён и неграмотный человек, я бы определил её как способность
к уважению. Способность уважения к другому, способность уважения к хлебу, земле, природе,
истории и культуре -- следовательно, способность к самоуважению, к достоинству. И поскольку
я не был бы удовлетворён этой формулировкой, мне бы показалось, что она неполна, я бы ещё
добавил -- способность не нажираться. Обжирается и пресыщается всегда нищий, всегда раб,
независимо от внешнего своего достояния. Обжирается пируя, обжирается любя, обжирается дружа...
Выбрасывает хлеб, прогоняет женщину, отталкивает друга... Грязь. Пачкотня. Короткое дыхание,
одышка... Такому положено ничего не иметь -- голодать, только голодный он ещё сохраняет
человеческий облик и способен к сочувствию и пониманию. Он раб. Сытый, он рыгает и презирает
всё то, чем обожрался, и мстит тому, чего жаждал, алкал. Алкал и налакался. Такая мнимая
свобода от мирского, когда уже сыт, такая якобы духовность... Поводит мутным взором, что бы
ещё оттолкнуть, испачкать и сломать. Он исчерпал своё голодное стремление к свободе, нажравшись.
И теперь его свобода -- следующая ступень за сытостью -- хамство. Потому что опять он не имел,
не владел, дорвавшись, и теперь, чтобы убедить себя в своей свободе, он должен плевать на всё то,
к чему так позорно оказался не готов, -- к обладанию.
С изобилием справляется только культура. Некультурный человек не может быть богатым. Богатство
требует культуры. Некультурный всегда разорится, а потом будет разорять.
стр. 384
... армяне приняли христианство задолго до нас, в IV веке ...
стр. 421
Конечно, неплохо бы усвоить некоторые уроки отношения к своей истории, природе, традициям --
это вопросы общей культуры. Но принцип нашего национального существования отличен от
армянского, и национальное самосознание строится по иным законам. И главная роль в этом
отличии принадлежит арифметике. Всё упирается в число. Нас -- много. Нам некому и незачем
доказывать, что мы есть. Все, кроме нас, это знают. Что тут делать?.. То, что прекрасно
в маленькой стране, благородно и вызывает восхищение, не может быть в равной мере и в той же
логике отнесено к стране большой.
стр. 436
Почему-то за любовью признано неоспоримое право. Между тем, следует спросить того, кого
любишь: нужно ли ему это, безответное, льстит ли... Права любимого не учтены. Он -- жертва
нашей страсти.
Но -- не надо и преувеличивать. Нас не спрашивают. Нас не спрашивают даже родители. И
акушеры в каком-то смысле приближают человека к смерти, что и есть норма жизни. Нормальный
её абсурд.
стр. 485
... пусть мелкой души человек так же не любит нас, как мы его жалеем! ибо его нет с нами.
стр. 558
(не цитата) Эрлом Ахвледиани "Агу" (рассказ). В Интернете не нашёл.
стр. 580
Это место явно мне не принадлежало. Я его не назову. На пути из Тбилиси на родину...
Анонимность будет моим оправданием. Описание из опасения быть неточным будет минимальным.
Тот, кто узнает, пусть простит.
Оно было внезапным, это место. Или _стало_ внезапным. За обозримую нашу жизнь это произошло.
Раньше, возможно, оно как бы произрастало из местности более широкой, венчало её. Теперь
оно бьёт по глазам, его не может быть, как не стало же в целом огромного города, её подпиравшего.
Нет, это не описание после атомного удара... Здесь строилось и жилось; всё прямо и прямо,
проспект, ни в чём не изменившись, становился шоссе; те же многоэтажные мертвенно-бледные коробки,
равно нежилые: заселённые и незаселённые, достроенные и недостроенные; людей не было видно,
чтобы они входили или выходили из них; казалось, едешь по одному и тому же месту, то есть
как бы и стоишь; и вот, на пределе города, когда шоссе уже окончательно ныряло в не столь
освоенное пространство России, надо свернуть налево, и усыплённое однообразием дороги сознание
оказывается совершенно не готово к восприятию...
Во-первых, холмы, во-вторых, деревья. Будто земля задышала, будто вздымается и опускается грудь --
вы и дышать-то начинаете в такт взгорбам и поворотам дороги, уже по-человечески узкой. И тут по холму
змеёй побежит белокаменная стена некоего кремля, и вы упрётесь наконец в неправдоподобно прочные
и толстые его ворота, а там на территории -- все другое: ровные газоны, старые деревья, храм божий...
Музей и заповедник, воронье счастье. Пространство. Сначала культурное, а потом окультуренное.
Несвойственно стоят здесь и старинные деревянные постройки, сами по себе очень приятные. Они свезены
с Севера нашей необъятной... Вы посетите избу, в которой останавливался в Архангельске Пётр. Там вы
смеряетесь с ним ростом и ладонью (зарубка на дверном косяке и отливка с отпечатком пятерни).
Постепенно вы минуете уже окончательно отреставрированную и отрепетированную часть заповедника,
всё чаще станете наталкиваться на кучи строительных материалов и мусора с видом на удивительную
колокольню, шедевр русской готики: островерхий многогранник её шатра вписан в подобный ему
многогранник строительных лесов, и эта непривычная глазу острота и гранёность каким-то образом
останется всё-таки русской. Насытившись осмотром всего, что восстановлено и восстанавливается,
вы можете проследовать и дальше...
О, этот незаметный переход из жизнеутверждающей некрасоты стройки в запустение и одичание! Бурьян.
Единственно ли подорожнику под силу победить вытоптанность, или он ее полюбил, предпочёл? Репей,
лопух, одуванчик... И чистый их лист уже пылен. Консервные банки прорастают в землю, ржавея и рыжея;
в газетных клочках выгорает текст; тряпьё дотлевает трупом, тоскуя по человеческому телу; на смену
пыльному лопуху поспевает от рождения пыльный лист, такой ласковый на ощупь, -- это жизнь,
обученная смертью. (Здесь увидел я наконец-то пробивший свалку, непристойно торчащий красный
Петров крест. Как ужас детства пронёс я его -- он оказался потом всего лишь растением -- сквозь
всю жизнь, как слова "война", "фашист", "изолятор": он рос для меня лишь в сорок четвёртом году,
за пищеблоком первого пионерлагеря, и мы называли его рак земли.)
Замечательно борется природа с культурным слоем! Эти мусорные цветы и травки, как пехота, отвоёвывают
ей землю, чтобы восстановить *свою* культуру. Дикая природа не будет такой запущенной. Запущенна она
лишь там, где что-то раньше *было*, пусть даже прекрасный парк. Одичавший и измельчавший малинник
сбежал в овраг, и я за ним. Там струился загнивший ручеёк, и новая дощечка была перекинута через него.
От новой дощечки шла вверх, круто и высоко гнилая лестница с одним обрушенным и другим топорно
восстановленным перилами. Тут была тень и серь, веяло сыростью. Всё то же качество одичалости проявлялось
во всём, особенно в зеленом листе. Лист не был зелен, хотя он уже не был и пылен. Он был такой жестяной
и обесцвеченный, как лист искусственного венка на заброшенном кладбище. Но стоило наконец подняться,
минуя, бочком, глиной, проваленные ступени, чтобы там и оказаться: наверху кладбище и было, с тем же
мусорным венком...
Культура, природа... бурьян, поваленные кресты. Испитое лицо. Тяжко вообразить, как здесь было каких-нибудь
три-четыре века назад, когда строитель пришел сюда впервые... Как тут было плавно, законченно и точно.
Роскошный скелет всё ещё проглядывал сквозь прохудившуюся рвань драпировки: так же крут был берег,
так же широка река, так же внезапно отступал он, оставив под собой нежно-зелёное озеро пойменного луга,
и вдали вдруг поворачивался, как от окрика, и замирал в далёкой синеве леса, словно река, вильнув,
поменялась берегами, и левое стало правым, а правое левым... и небо, разве чуть подвыцвев, оставалось,
наверно, прежним. Какова же была здесь линия, если она ещё оставалась!.. а -- такова, что настоятель
и строитель вздохнули дружно и глубоко, и сомнений у них не стало: здесь!
Большего природа предложить не могла. Завершённость предложенного была очевидна. В такие места просится
храм, кремль, город. За какой-нибудь век люди справились с этим пространством, в него вписавшись, и оно
стало _культурным_. О мере законченности и совершенства этого культурного пространства можно было теперь
лишь судить. По тому "участку" при входе (уже не в монастырь, а на "территорию"), где всё было
восстановлено "как было". В новизне и прибранности видна было скороспелость "плана". И краска тут пошла
какая была, и трава росла не сотню лет, и дерево досок и брёвен еще помнило о торопне топора. Но это --
Бог с ним. В буквальном смысле. Пройдёт время (и небольшое!), и, прежде, чем всё здесь снова начнет
рассыпаться (на этот раз ещё быстрее), будет-таки пауза времени, когда всё станет так: почти как было.
Время ведь тоже трудится, как человек: сначала совершенствуя и лишь потом -- разрушая. Занятное
количество границ! Дикой природы -- с одичавшей культурой, одичавшей культуры -- с культурным
пространством, культурного пространства -- с разрушением, разрухи -- с одичанием, одичания -- с дикостью...
Всё тут было во взаимном переходе, во взаимном обрыве...
Я вскарабкался по нему. Никогда, ни в каком буреломе не можете вы наблюдать той мерзости запустения,
как в разорённом культурном пространстве! О, насколько одичание дичее дикости!.. И ветер победно шуршит
в помойке, бывшей когда-то храмом и кладбищем. Раскачиваются венки, перекатываются банки, перекати-полем
скачет газета. Произрастают кирпичи и мерзкие кучки. Вспархивают вороны, кружась -- над былым, не над
настоящим. И слой сквозит сквозь слой, как строй сквозь строй.
Сквозь ларьково-праздничный слой реставрации просматривался халтурно размазанный слой разрушения (дьявол --
не мастер!); сквозь слой разорения -- тщательная работа старого мастера, а сквозь истончившуюся плоть его
работы -- изначальное совершенство творения. И вот, из слоя в слой, оскальзываясь и огибая, попадёшь
во внезапную точку, и в ней -- острый, со свистом (отнюдь не облегчения...), вдох прорвет тебе
прокуренную грудь: отсюда ВСЁ видно! Всё, как было. Каким образом всегда сохранится эта единственная точка,
уже не зрения, а -- луча, с которой вы очнётесь и вспомните, именно _вспомните_, как было?! Боже мой! И --
Господи. И -- что же это?!
Но -- не попробуйте сделать и шага в сторону! Если уж посчастливилось, нет, сподобилось оказаться в такой точке,
-- она единственна. Шаг влево, и стадо подъёмных кранов расклевало пространство на горизонте; шаг вправо,
и вы летите под кручу, в помойку и свалку; шаг назад -- и либо наступите, либо порвёте брюки о колючую проволоку...
В мире -- осталось! В мире осталось и никогда не пребудет: чертёж, нет, его обрывок, нет, след, нет, тень, нет...
всё-таки поступь Творца. Сеть Его всё ещё наброшена -- каркас, леса строительные. Куда несомненнее меридианов и
параллелей эта сеть, эта нить, за которую может уцепиться реставратор. Память утрачена -- воспоминание осталось.
Я стоял, покачнувшись, опасаясь, или робея, или не смея сделать хоть шаг. Неустойчивость позы объяснялась
единственностью точки зрения. Бредя с тыльной и пыльной стороны холста, сквозь варварскую дыру, попал я на
маслянный слой...
Попался. Опять пиши "Путешествие...", "Человек в пейзаже" -- "Новые сведения о птицах"...
Нет, домой!
Книга путешествий
М.: Известия, 1986 г., 608 стр.
Приложение к журналу "Дружба народов"
Начиная с "Птиц" стало тяжело читать, приходится продираться.
Автор часто употребляет сочетание "как бы", кажется, не всегда к месту.
Про Армению (о языке и алфавите) интересно читать.
Содержание
Часть первая. ЗАПИСКИ НОВИЧКА
7 .... Одна страна. Путешествие молодого человека. (1960)
Ворота Азии
Начало
С чем я еду
Ещё три начала
Ещё одни ворота
Записки чревоугодника
Как я наелся
Базария
Плов, Ленинград
Хлеб
Досуг
Ночь, день, ещё ночь
Деньги, хлеб и работа
Весёлый человек
Родной голос
Двенадцать коз белых и двенадцать коз чёрных
Междугородная
Гады и фрукты
Энциклопедия
Змеи
Скорпион
Фаланга
Каракурт, что в переводе означает "чёрная смерть"
Формы тепла
Жара
Ташкент
Пишут письма
Наше море
Человек, который не видел моря
День военно-морского флота
Одна страна
Что лучше, Ленинабад или Фергана
Боекомплект
Где Родина?
Слово против Туризма
Возвращаюсь домой
I
II
III
IV
Эпилог
69 ... Путешествие к другу детства. Наша биография. (1963-1965)
(Г. Штейнбергу)
Старое слово
Дорогой мой положительный
Знакомые, знакомые...
Знакомые, знакомые...
Взрослые люди
Знакомые, знакомые...
Седьмой подвиг Генриха
Девятый подвиг Генриха
Первый подвиг Генриха
Третий, четвёртый, пятый подвиги Генриха
Шестой подвиг Генриха
Время в полёте
Об "этом"
Стихи и проза
Моя зависть
Десятый и одиннадцатый подвиги Генриха
Моя коза
Что-то не так
Двенадцатый и все будущие подвиги Генриха
Дело о двух банках тушёнки
Фотоальбом
Рассуждение о подвиге и поступке
Рассыпанное лицо
Моложе тебя
Два соображения
125 .. Колесо. Записки новичка. (1969-1970)
Запись первая
Запись вторая. Командировочный как агрегатное состояние
Запись третья. Почему -- Уфа?
Запись четвёртая. Фальшивый пир
Запись пятая. Роман "Гарантия"
Запись шестая. Квадратное колесо
Запись седьмая. Вид на мототрек
Запись восьмая. Что сказал мой учитель?
Запись девятая. Я ничего в этом не понимаю
Запись десятая. Сколько в России мотоциклов?..
Запись одиннадцатая. Трамвайная Уфа
Запись двенадцатая. Спидвей
Запись тринадцатая. Таланты и поклонники
Запись четырнадцатая. Уфимский лёд
Запись пятнадцатая. В гостях у чемпиона (Репортаж)
Запись шестнадцатая. Детство чемпиона
Запись семнадцатая. Магнат (Репортаж)
Запись восемнадцатая. Моя роль в этих гонках и роль этих гонок в мире
Запись предпоследняя. Судьба чемпиона
Запись последняя. Эпиграф ко всему в целом
187 .. Птицы, или Новые сведения о человеке. (1971, 1975)
(В. Р. Дольнику)
251 .. Азарт. Изнанка путешествия. (1971-1972)
От автора
I. Гость
II. Хозяин
III. Парады
IV. Игра
V. Вид сверху
Прощальные слова автора
Часть вторая. КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК
305 .. Уроки Армении. Путешествие в небольшую страну. (1967-1969)
Урок языка
Азбука
Букварь
Созвучия
Прямая речь
Намёк
Урок истории
Лео
Матенадаран
Развалины (Зварнотц)
Связь времён
Книга
История с географией
Урок географии
Макет
Город
Простор
Озеро
Гора
Кавказский пленник
Тезис
Богатство
Семья и маска
Аэлита из Апарана
Песенка
Попугайчики (Антитезис)
Гехард
Врата
Восхождение
Вершина
Побег
Страсти градостроителя
"Раньше и теперь"
Контрольная работа
Дыхание на камне
У старца
Визит
Конец (Звонок)
После уроков
Перемена
Новая книга
433 .. Выбор натуры. Грузинский альбом. (1970-1973, 1980-1983)
Феномен нормы
Воспоминание об Агарцине (В ожидании Зедазени)
Последний медведь
Город
Судьба
Мужик
Тридцать три года
Вот в чём вопрос
Глухая улица (Памяти Николая Рубцова)
Осень в Заоди (Р. Г.)
Пальма первенства
Мои пограничные впечатления
Почему я ничего не смыслю в балете...
Грузинский альбом
Прямое вдохновение
Не видно Джвари...
Вопрос Иванова
Постскриптум
Грузин и грузин (Портреты начала 70-х с постскриптумами начала 80-х)
Драматург
Писатель
Выход из кинотеатра
Родина, или могила
Родина поэта
Дом поэта
Могила поэта
Рассеянный свет
597 .. Пейзаж (стихотворение)
598 .. СТРАННЫЙ СТРАННИК. Послесловие Л. Аннинского
Цитаты
стр. 47
стр. 78
стр. 97
стр. 128
стр. 134
стр. 164
стр. 225
стр. 234
стр. 246
стр. 254
стр. 282
стр. 306
стр. 310
стр. 312
стр. 328
стр. 329
стр. 351
стр. 357
стр. 384
стр. 421
стр. 436
стр. 485
стр. 558
стр. 580
стр. 47
Вечером Толик выпил. И не то чтобы выпил -- просто встретил приятеля. Ну,
выпили. Выпили в честь того, что выпутались из переделки, в которую впутались,
когда выпивали третьего дня.
стр. 78
И всё моё идиотское поведение, к моему удивлению, кажется ей вполне
естественным, всё работает на образ и, наверно, действительно кажется некой
романтической застенчивостью и диковатостью. Я немножко успокаиваюсь и думаю о
природе женщин и о тщетности наших усилий нравиться им или нет, потому что мы
или нравимся, или нет, и тут уж ничего не поделаешь, и всегда ошибёмся, думая,
что нравимся или не нравимся благодаря таким-то или таким-то своим достоинствам
или недостатками.
стр. 97
Я обменял иголки на жука. Он был МОЙ, коричневый, полированный, с необыкновенным
рогом. Я утаил одну иголку и положил её в коробку. "Это твоя палица", -- сказал
я ему. Я был настолько счастлив, что уже как бы страдал от неспособности чувств
ко всё более сильному выражению.
стр. 128
... девушка гордо отделилась от общей безобразной толпы и поплыла перед нами,
отдельная, пока мы выдавливались, по одному, в турникете. Ах, эта девушка!
Пилотка всплыла на самый гребень золотой перекиси и еле там держится, меня с ума
свела, ах, пиджачок в талию, ещё `уже, `уже, потом шире-шире, ах, нога-другая,
шаг рвёт юбку...
стр. 134
Ах, как, рука в руке, скользили мы, бывало, в Парке культуры и отдыха имени
китайца Цэ Пэ-као (шутка того времени).
стр. 164
Мне стыдно -- и заслуженно: не надо повторять чужих слов, если они про другого
человека. Если ты сам этого не видел и сам этого не подумал, то не стоит и
говорить про другого -- это ли не верно?
стр. 225
По имеющимся у нас сведениям, человек не способен вообразить себе то, чего он
так или иначе не видел. Образные представления человека об аде гораздо более
развиты, дифференцированы и детальны, чем о рае. К тому же ад, так сказать,
хорошо заселён нами и нашими знакомыми. Ад нам как бы понятен. Достаточно
изобразить в тесной близости (скажем, на одном холсте) и одновременности
встреченное нами в повседневном опыте, и ужасное соседство кастрюли, розы и
слизня в раковине (прелестный дворик хозяйки в Крыму, где я пишу вот эту
страницу...) исполнится адского смысла. (И птицы ещё не улетели из этого
повествования... у Босха мы обязательно встретим и птицу и рыбу, причём взгляду
птицы, что самое ужасное, он всегда придаст не устрашающее, а такое
любопытно-добродушное выражение...) Рай мы представляем себе бедно и
непривлекательно до сосущего ощущения скуки во рту: кущи...
стр. 234
Что мы видим: предметы или слова, называющие их? По крайней мере, ясно то, что у
мира, который мы познаём, нет обратной связи с нашим знанием. Даже если оно
точно отражает мир. Оно его лишь отражает. Но мир не смотрится в это зеркало.
стр. 246
-- Я всю ночь думал о нашем разговоре, -- сказал он. -- Я подумал, что нет
ничего беднее, чем богатое воображение. Оно гипнотизирует обладателя яркостью
первой же, как правило, самой банальной и примитивной картины. Пессимистический
взгляд, по той же природе, как бы более убедителен.
стр. 254
По статистике жизнь даётся человеку один раз -- стоит ли так серьёзно относиться
к столь редкостному случаю?
стр. 282
Да, именно достойным было поведение этого человека, занятого сомнительным делом
азартной игры. Если бы у него был вид жулика или пройдохи, суетливый и
мелочный, никогда бы я не соблазнился... А тут, раза два обменявшись с ним как
бы насмешливыми, понимающими наивность играющих взглядами, я и сам не заметил,
как, снисходительно усмехнувшись, протянул ему рубль.
Ах, этот переход! Тут же исчезло всё: улица, базар, играющие... Только
гипнотизм доставшихся мне на игру цифр, вращение круга и -- ненахождение
выигравшей цифры на моей карточке...
Сначала я поставил как бы в шутку, как бы рубль. Рубль дела не менял, и я
поставил второй. Трёх рублей мне уже не было жалко, а пяти -- было, и на пяти я
решил остановиться. Надо сказать, что деньги в последнее время давались мне с
трудом, и я отвык ими раскидываться. На пути я решил остановиться, но тут наш
мастер взглянул на меня с симпатией, как свой на своего, как интеллигент на
интеллигента среди этого базарного, поглощённого простотою судьбы люда, и я
сразу же выиграл, почти столько, сколько проиграл, и теперь с полным основанием
продолжал ставить. Мне теперь "просто не везло", и я залез за пятёрку, когда
снова выиграл. И так дело шло до тех пор, когда я обнаружил, что проиграл уже
десять рублей. Но этих десяти мне было совсем не жаль, мне их было жаль меньше,
чем пяти, потому что я, единственный среди этих завороженных, _понял_ игру.
Ощущение крупности проигрыша было явно качественным, а не количественным: пять
-- было много, десять -- не много, девятнадцать -- опять много, двадцать восемь
-- как раз.
стр. 306
Потом я ждал свой чемодан, привычно размышляя о том, стоит ли так быстро летать,
чтобы столько же ждать свой багаж. Будто он ещё летит, а только я уже прибыл.
стр. 310
(не цитата) Армянский алфавит создал Месроп Маштоц.
Прогресс, врывающийся в словарь, в правописание, унификация правил, упрощение
начертаний -- дело, полезное для всеобщей грамотности, но не для культуры.
Охрана языка от хозяйственных поползновений так же необходима, как и охрана
природы и исторических памятников.
стр. 312
Впервые в жизни я поймал себя на том, что, не понимая языка, я слышу то, чего
никогда не слышу в русской понятной мне речи, а именно: как люди говорят...
Как они замолкают и как ждут своей очереди, как вставляют слово и как отказываются
от намерения вставить его, как кто-нибудь говорит что-то смешное и -- поразительно!
-- как люди не сразу смеются, как они смеются потом и как сказавший смешное
выдерживает некую паузу для чужого смеха, как ждут ответа на вопрос и как ищут
ответ, в какой момент потупляются и в какой взглядывают в глаза, в какой момент
говорят о тебе, ничего не понимающем...
стр. 328
История в своей последовательности трещит по швам. Связывает времена лишь то,
что было всегда, что не имеет времени и что есть общее для всех времен.
У вечного нет истории. История есть лишь для преходящего. История есть
у биологии, но ее нет у жизни. Она есть у государства, но ее нет у народа.
Она есть у религии, но ее нет у бога.
стр. 329
Мой друг -- армянин, а я русский. Нам есть о чем поговорить.
- О, -- сказал друг, -- если ты раз проявил любовь, тебе придется отвечать за это!
- Как это?
- Тебе придется её проявить ещё раз.
- А если я разлюбил?
- То ты предал.
- Почему же?
- А зачем же ты любил до этого?
О чем это мы говорим? А говорим мы вот о чём...
- Если я армянин, -- говорит он, -- то я армянин и никто другой. Есть ли у меня
основание любить какую-нибудь нацию так же, как свою? Нету. Но тогда есть ли
у меня право предпочитать какую-либо нацию другой? Никогда. Нельзя быть армянофилом,
если ты не армянин, также как нельзя быть армянофобом. Вот ты стал армянофилом,
а это не хорошо.
- Почему это я стал армянофилом?
- А так. вот ты написал уже раз обо мне, как об армянине, и похвалил,
написал только хорошее. Просто так написал. Потом ты напишешь еще раз,
об этой поездке. Тоже, конечно, не скажешь об армянах плохо, скажешь
еще раз хорошо. А потом, в третий раз, ты уже обязан будешь любить нас
и стоять на этом, чтобы не быть предателем. Ты уже армянофил.
- М-да, -- сказал я, -- это мне не нравится.
- И мне это не нравится, -- сказал друг, -- именно поэтому я дал себе слово:
никогда ни о какой другой нации не сказать ничего. Ни дурного, ни хорошего.
стр. 351
Со школьной скамьи мы знаем, что уродливая среда и общество с редким постоянством
рождали светлых людей, которые, исчислив неким, отпущенным в учебнике, способом
свои идеалы, с непонятной наивностью и упорством не шли дальше, а возвращались
с этим светом в ту же темень, из которой вышли, чтобы светить людям, которым это
было ненужно, которые щурились, раздражались и самыми примитивными способами
сводили просветителя на нет.
Тут тоже, на мой взгляд, всё не вяжется одно с другим.
Как возникает идеал, если он в тебе не воспитан и если опыт жизни тоже не может
привести нас к его лицезрению? Идеалы ведь не существуют в жизни. Потому они и идеалы.
Может, они врождённые? И тогда воспитание, среда, жизнь и опыт -- лишь благоприятные или
неблагоприятные условия для их выявления?
Природа идеала исключительно неясна мне как материалисту...
Так постепенно я понимал, что материализации идеала просто быть не может. Это даже слишком
просто. Потому что всё, что может материализоваться, уже не идеал. В материальном мире
идеал не существует.
стр. 357
Если бы мне дали задачу определить в двух словах, что такое культура, не та культура,
которая высшее образование и аспирантура, ибо и образованный человек может оказаться хамом,
а та культура, которой бывает наделён и неграмотный человек, я бы определил её как способность
к уважению. Способность уважения к другому, способность уважения к хлебу, земле, природе,
истории и культуре -- следовательно, способность к самоуважению, к достоинству. И поскольку
я не был бы удовлетворён этой формулировкой, мне бы показалось, что она неполна, я бы ещё
добавил -- способность не нажираться. Обжирается и пресыщается всегда нищий, всегда раб,
независимо от внешнего своего достояния. Обжирается пируя, обжирается любя, обжирается дружа...
Выбрасывает хлеб, прогоняет женщину, отталкивает друга... Грязь. Пачкотня. Короткое дыхание,
одышка... Такому положено ничего не иметь -- голодать, только голодный он ещё сохраняет
человеческий облик и способен к сочувствию и пониманию. Он раб. Сытый, он рыгает и презирает
всё то, чем обожрался, и мстит тому, чего жаждал, алкал. Алкал и налакался. Такая мнимая
свобода от мирского, когда уже сыт, такая якобы духовность... Поводит мутным взором, что бы
ещё оттолкнуть, испачкать и сломать. Он исчерпал своё голодное стремление к свободе, нажравшись.
И теперь его свобода -- следующая ступень за сытостью -- хамство. Потому что опять он не имел,
не владел, дорвавшись, и теперь, чтобы убедить себя в своей свободе, он должен плевать на всё то,
к чему так позорно оказался не готов, -- к обладанию.
С изобилием справляется только культура. Некультурный человек не может быть богатым. Богатство
требует культуры. Некультурный всегда разорится, а потом будет разорять.
стр. 384
... армяне приняли христианство задолго до нас, в IV веке ...
стр. 421
Конечно, неплохо бы усвоить некоторые уроки отношения к своей истории, природе, традициям --
это вопросы общей культуры. Но принцип нашего национального существования отличен от
армянского, и национальное самосознание строится по иным законам. И главная роль в этом
отличии принадлежит арифметике. Всё упирается в число. Нас -- много. Нам некому и незачем
доказывать, что мы есть. Все, кроме нас, это знают. Что тут делать?.. То, что прекрасно
в маленькой стране, благородно и вызывает восхищение, не может быть в равной мере и в той же
логике отнесено к стране большой.
стр. 436
Почему-то за любовью признано неоспоримое право. Между тем, следует спросить того, кого
любишь: нужно ли ему это, безответное, льстит ли... Права любимого не учтены. Он -- жертва
нашей страсти.
Но -- не надо и преувеличивать. Нас не спрашивают. Нас не спрашивают даже родители. И
акушеры в каком-то смысле приближают человека к смерти, что и есть норма жизни. Нормальный
её абсурд.
стр. 485
... пусть мелкой души человек так же не любит нас, как мы его жалеем! ибо его нет с нами.
стр. 558
(не цитата) Эрлом Ахвледиани "Агу" (рассказ). В Интернете не нашёл.
стр. 580
Это место явно мне не принадлежало. Я его не назову. На пути из Тбилиси на родину...
Анонимность будет моим оправданием. Описание из опасения быть неточным будет минимальным.
Тот, кто узнает, пусть простит.
Оно было внезапным, это место. Или _стало_ внезапным. За обозримую нашу жизнь это произошло.
Раньше, возможно, оно как бы произрастало из местности более широкой, венчало её. Теперь
оно бьёт по глазам, его не может быть, как не стало же в целом огромного города, её подпиравшего.
Нет, это не описание после атомного удара... Здесь строилось и жилось; всё прямо и прямо,
проспект, ни в чём не изменившись, становился шоссе; те же многоэтажные мертвенно-бледные коробки,
равно нежилые: заселённые и незаселённые, достроенные и недостроенные; людей не было видно,
чтобы они входили или выходили из них; казалось, едешь по одному и тому же месту, то есть
как бы и стоишь; и вот, на пределе города, когда шоссе уже окончательно ныряло в не столь
освоенное пространство России, надо свернуть налево, и усыплённое однообразием дороги сознание
оказывается совершенно не готово к восприятию...
Во-первых, холмы, во-вторых, деревья. Будто земля задышала, будто вздымается и опускается грудь --
вы и дышать-то начинаете в такт взгорбам и поворотам дороги, уже по-человечески узкой. И тут по холму
змеёй побежит белокаменная стена некоего кремля, и вы упрётесь наконец в неправдоподобно прочные
и толстые его ворота, а там на территории -- все другое: ровные газоны, старые деревья, храм божий...
Музей и заповедник, воронье счастье. Пространство. Сначала культурное, а потом окультуренное.
Несвойственно стоят здесь и старинные деревянные постройки, сами по себе очень приятные. Они свезены
с Севера нашей необъятной... Вы посетите избу, в которой останавливался в Архангельске Пётр. Там вы
смеряетесь с ним ростом и ладонью (зарубка на дверном косяке и отливка с отпечатком пятерни).
Постепенно вы минуете уже окончательно отреставрированную и отрепетированную часть заповедника,
всё чаще станете наталкиваться на кучи строительных материалов и мусора с видом на удивительную
колокольню, шедевр русской готики: островерхий многогранник её шатра вписан в подобный ему
многогранник строительных лесов, и эта непривычная глазу острота и гранёность каким-то образом
останется всё-таки русской. Насытившись осмотром всего, что восстановлено и восстанавливается,
вы можете проследовать и дальше...
О, этот незаметный переход из жизнеутверждающей некрасоты стройки в запустение и одичание! Бурьян.
Единственно ли подорожнику под силу победить вытоптанность, или он ее полюбил, предпочёл? Репей,
лопух, одуванчик... И чистый их лист уже пылен. Консервные банки прорастают в землю, ржавея и рыжея;
в газетных клочках выгорает текст; тряпьё дотлевает трупом, тоскуя по человеческому телу; на смену
пыльному лопуху поспевает от рождения пыльный лист, такой ласковый на ощупь, -- это жизнь,
обученная смертью. (Здесь увидел я наконец-то пробивший свалку, непристойно торчащий красный
Петров крест. Как ужас детства пронёс я его -- он оказался потом всего лишь растением -- сквозь
всю жизнь, как слова "война", "фашист", "изолятор": он рос для меня лишь в сорок четвёртом году,
за пищеблоком первого пионерлагеря, и мы называли его рак земли.)
Замечательно борется природа с культурным слоем! Эти мусорные цветы и травки, как пехота, отвоёвывают
ей землю, чтобы восстановить *свою* культуру. Дикая природа не будет такой запущенной. Запущенна она
лишь там, где что-то раньше *было*, пусть даже прекрасный парк. Одичавший и измельчавший малинник
сбежал в овраг, и я за ним. Там струился загнивший ручеёк, и новая дощечка была перекинута через него.
От новой дощечки шла вверх, круто и высоко гнилая лестница с одним обрушенным и другим топорно
восстановленным перилами. Тут была тень и серь, веяло сыростью. Всё то же качество одичалости проявлялось
во всём, особенно в зеленом листе. Лист не был зелен, хотя он уже не был и пылен. Он был такой жестяной
и обесцвеченный, как лист искусственного венка на заброшенном кладбище. Но стоило наконец подняться,
минуя, бочком, глиной, проваленные ступени, чтобы там и оказаться: наверху кладбище и было, с тем же
мусорным венком...
Культура, природа... бурьян, поваленные кресты. Испитое лицо. Тяжко вообразить, как здесь было каких-нибудь
три-четыре века назад, когда строитель пришел сюда впервые... Как тут было плавно, законченно и точно.
Роскошный скелет всё ещё проглядывал сквозь прохудившуюся рвань драпировки: так же крут был берег,
так же широка река, так же внезапно отступал он, оставив под собой нежно-зелёное озеро пойменного луга,
и вдали вдруг поворачивался, как от окрика, и замирал в далёкой синеве леса, словно река, вильнув,
поменялась берегами, и левое стало правым, а правое левым... и небо, разве чуть подвыцвев, оставалось,
наверно, прежним. Какова же была здесь линия, если она ещё оставалась!.. а -- такова, что настоятель
и строитель вздохнули дружно и глубоко, и сомнений у них не стало: здесь!
Большего природа предложить не могла. Завершённость предложенного была очевидна. В такие места просится
храм, кремль, город. За какой-нибудь век люди справились с этим пространством, в него вписавшись, и оно
стало _культурным_. О мере законченности и совершенства этого культурного пространства можно было теперь
лишь судить. По тому "участку" при входе (уже не в монастырь, а на "территорию"), где всё было
восстановлено "как было". В новизне и прибранности видна было скороспелость "плана". И краска тут пошла
какая была, и трава росла не сотню лет, и дерево досок и брёвен еще помнило о торопне топора. Но это --
Бог с ним. В буквальном смысле. Пройдёт время (и небольшое!), и, прежде, чем всё здесь снова начнет
рассыпаться (на этот раз ещё быстрее), будет-таки пауза времени, когда всё станет так: почти как было.
Время ведь тоже трудится, как человек: сначала совершенствуя и лишь потом -- разрушая. Занятное
количество границ! Дикой природы -- с одичавшей культурой, одичавшей культуры -- с культурным
пространством, культурного пространства -- с разрушением, разрухи -- с одичанием, одичания -- с дикостью...
Всё тут было во взаимном переходе, во взаимном обрыве...
Я вскарабкался по нему. Никогда, ни в каком буреломе не можете вы наблюдать той мерзости запустения,
как в разорённом культурном пространстве! О, насколько одичание дичее дикости!.. И ветер победно шуршит
в помойке, бывшей когда-то храмом и кладбищем. Раскачиваются венки, перекатываются банки, перекати-полем
скачет газета. Произрастают кирпичи и мерзкие кучки. Вспархивают вороны, кружась -- над былым, не над
настоящим. И слой сквозит сквозь слой, как строй сквозь строй.
Сквозь ларьково-праздничный слой реставрации просматривался халтурно размазанный слой разрушения (дьявол --
не мастер!); сквозь слой разорения -- тщательная работа старого мастера, а сквозь истончившуюся плоть его
работы -- изначальное совершенство творения. И вот, из слоя в слой, оскальзываясь и огибая, попадёшь
во внезапную точку, и в ней -- острый, со свистом (отнюдь не облегчения...), вдох прорвет тебе
прокуренную грудь: отсюда ВСЁ видно! Всё, как было. Каким образом всегда сохранится эта единственная точка,
уже не зрения, а -- луча, с которой вы очнётесь и вспомните, именно _вспомните_, как было?! Боже мой! И --
Господи. И -- что же это?!
Но -- не попробуйте сделать и шага в сторону! Если уж посчастливилось, нет, сподобилось оказаться в такой точке,
-- она единственна. Шаг влево, и стадо подъёмных кранов расклевало пространство на горизонте; шаг вправо,
и вы летите под кручу, в помойку и свалку; шаг назад -- и либо наступите, либо порвёте брюки о колючую проволоку...
В мире -- осталось! В мире осталось и никогда не пребудет: чертёж, нет, его обрывок, нет, след, нет, тень, нет...
всё-таки поступь Творца. Сеть Его всё ещё наброшена -- каркас, леса строительные. Куда несомненнее меридианов и
параллелей эта сеть, эта нить, за которую может уцепиться реставратор. Память утрачена -- воспоминание осталось.
Я стоял, покачнувшись, опасаясь, или робея, или не смея сделать хоть шаг. Неустойчивость позы объяснялась
единственностью точки зрения. Бредя с тыльной и пыльной стороны холста, сквозь варварскую дыру, попал я на
маслянный слой...
Попался. Опять пиши "Путешествие...", "Человек в пейзаже" -- "Новые сведения о птицах"...
Нет, домой!