У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ЧАСТЬ 3. СЕСТРИЧКИ
Рядом со мной, за столом напротив, сидит Борис Алексеевич. Он очень хороший человек и мой коллега по работе. Ему 68 лет, но он бодр и активен, старается во всем мне помогать в работе. Когда я дал ему прочитать этот материал, он плакал… Непривычно видеть, как плачет старик. Но он тонкая натура, очень душевный, добрый и … я сам плакал, когда читал это все. Без эмоций, спокойно читать это я не могу. Комок у горла…
Сегодня я начинаю публиковать очередную часть «У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО». Посвящена она будет медсестрам, санинструкторам, военврачам, фельдшерам. Материал большой, но очень интересный.
Напоминаю, что выкладываю я отрывки из книги Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». Рекомендую…
А теперь читайте…
Мария Васильевна Тихомирова, фельдшер
«Начиналось лето... Я окончила медучилище. Получила диплом. Война! Сразу вызвали в военкомат и приказ: "Вот вам два часа времени. Соберитесь. Отправляем на фронт". Я сложила все в один маленький чемоданчик.
- Что вы взяли с собой на войну?
- Конфеты.
- Как?
- Целый чемодан конфет. Мне там, в той деревне, куда меня после училища распределили, дали подъемные. Деньги были, и я на все эти деньги купила целый чемодан шоколадных конфет. Я знала, что на войне деньги мне не понадобятся. А наверх положила фотографию курса, где все мои девочки. Пришла в военкомат. Военком спрашивает: "Куда вас направить?" Я ему говорю: "А подруга моя куда пойдет?" Мы с ней вместе в Ленинградскую область приехали, она работала в соседней деревне за пятнадцать километров. Он смеется: "Она точно так же спросила". Взял мой чемодан, чтобы поднести к полуторке, которая везла нас к станции: "Что у вас там такое тяжелое? " - "Конфеты. Целый чемодан". Он замолчал. Перестал улыбаться. Я видела, что ему не по себе, даже как-то стыдно. Это был немолодой человек... Он знал, куда меня провожает...»
Лилия Михайловна Бутко, хирургическая медсестра
«Лето... Последний мирный день... Вечером мы на танцах. Нам по шестнадцать лет. Мы ходили еще компанией, проводим вместе одного, потом другого. У нас не было, чтобы отделился кто-то парой. Идем, допустим, шесть мальчиков и шесть девочек.
И вот уже через две недели этих ребят, курсантов танкового училища, которые нас провожали с танцев, привозили калеками, в бинтах. Это был ужас! Ужас! Если услышу: кто-нибудь смеется, я не могла этого простить. Как можно смеяться, как можно чему-то радоваться, когда такая война идет?
Скоро отец ушел в ополчение. Дома остались одни малые братья и я. Братья были с тридцать четвертого и тридцать восьмого года рождения. И я сказала маме, что пойду на фронт. Она плакала, я и сама ночью плакала. Но удрала из дома... Написала маме из части. Оттуда она вернуть меня уже никак не могла...»
Вера Иосифовна Хорева, военный хирург
«Как я собиралась на фронт... Вы не поверите... Думала, что ненадолго. Скоро врага победим! Взяла одну юбку, притом любимую, две пары носков и одни туфли. Из Воронежа мы отступали, но я помню, как мы забежали в магазин, и я купила там себе еще одни туфли на высоких каблуках. Вот помню, что отступаем, все черное, дымное (но магазин открыт - чудо!), и мне почему-то захотелось купить туфли. Как сейчас помню, такие изящные туфельки... И духи еще купила...
Трудно сразу отказаться от жизни, которая до этого была. Не только сердце, а весь организм сопротивлялся. Помню. что радостная выбежала из магазина с этими туфельками. Вдохновенная. А везде дым... Грохот... Я уже была на войне, но о войне еще думать не хотела. Не верила.
А вокруг все гремело...»
Елена Павловна Яковлева, старшина, медсестра
«Мы ходили и ходили в военкомат...
И когда снова пришли, в который уже раз, не помню, военком чуть нас не выставил: "Ну, если бы вы хоть какую-нибудь специальность имели. Были бы вы медсестры, шофера... Ну что вы умеете? Что вы будете делать на войне?" А мы не понимали. Перед нами такого вопроса не стояло: что мы будем делать? Хотели воевать - и все. До нас не доходило, что воевать - это что-то уметь делать. Что-то конкретное. И он нас как огорошил своим вопросом.
Я и еще несколько девочек пошли на курсы медсестер. Нам там сказали, что надо учиться шесть месяцев. Мы решили: нет, это долго, нам не подходит. Были еще курсы, где учились три месяца. Правда, три месяца - это тоже, как мы считали, долго. Но эти курсы как раз подходили к концу. Мы попросили, чтобы нас допустили к экзаменам. Еще месяц шли занятия. Ночью мы были на практике в госпитале, а днем учились. Получилось, что мы учились месяц с небольшим...
Направили нас не на фронт, а в госпиталь. Это было в конце августа сорок первого года... Школы, больницы, клубы были переполнены ранеными. Но в феврале я ушла из госпиталя, можно сказать, убежала, дезертировала, иначе не назовешь. Без документов, без ничего убежала на санитарный поезд. Написала записочку: "На дежурство не приду. Уезжаю на фронт". И все...»
Ольга Митрофановна Ружницкая, медсестра
«Я уходила на фронт... Стоял прекрасный день. Светлый воздух и мелкий-мелкий дождичек. Так красиво! Вышла утром, стою: неужели я больше сюда не вернусь? Не увижу наш сад... Нашу улицу... Мама плакала, схватит меня и не отпускает. Я уже пойду, она догонит, обнимет и не пускает...»
Полина Семеновна Ноздрачева, санинструктор
«Приказ: построиться... Стали мы по росту, я самая маленькая. Командир идет, смотрит. Подходит ко мне:
- А это что за Дюймовочка? Что ты будешь тут делать? Может, вернешься к маме и подрастешь?
А мамы у меня уже не было... Мама погибла под бомбежкой...
Самое сильное впечатление... На всю жизнь... Было это в первый год, когда мы отступали... Я увидела, мы прятались за кустами, как наш солдат бросился с винтовкой на немецкий танк и бил прикладом по броне. Бил, кричал и плакал, пока не упал. Пока его не расстреляли немецкие автоматчики. Первый год воевали с винтовками против танков и «мессеров»...».
Екатерина Михайловна Рабчаева, рядовая, санинструктор
«Я войну прошла из конца в конец...
Первого раненого тащила, у самой ноги подкашивались. Тащу и шепчу: "Хотя б не помер... Хотя б не помер..." Перевязываю его, и плачу, и что-то говорю ему ласковое. А мимо проходил командир. И он накричал на меня, даже что-то такое с матом...
- Почему он накричал на вас?
- Нельзя было так жалеть, плакать, как я. Выбьюсь из сил, а раненых много.
Едем, лежат убитые, стриженые и головы у них зеленые, как картошка от солнца. Они рассыпаны, как картошка... Как бежали, так и лежат на вспаханном поле... Как картошка...»
Надежда Васильевна Анисимова, санинструктор пулеметной роты
«Умирать... Умирать я не боялась. Молодость, наверное, или еще что-то... Вокруг смерть, всегда смерть рядом, а я о ней не думала. Мы о ней не говорили. Она кружила-кружила где-то близко, но все - мимо. Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. "Не ходи, убьют, - не пускали меня бойцы, - видишь, уже светает".
Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: "Заслуживает награды".
В девятнадцать лет у меня была медаль "За отвагу". В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги... И меня посчитали убитой...
В девятнадцать лет... У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее - и не верю. Дите!
Когда я приехала домой с фронта, сестра показала мне похоронку... Меня похоронили...»
Софья Константиновна Дубнякова, старший сержант, санинструктор
«Я до сих пор помню своего первого раненого... Лицо помню... У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость, осколочное ранение, все вывернуто. Эта кость... Я знала теоретически, что делать, но когда я к нему подползла и вот это увидела, мне стало плохо, меня затошнило. И вдруг слышу: "Сестричка, попей водички". Это мне этот раненый говорит. Жалеет. Я эту картину как сейчас вижу. Как он это сказал, я опомнилась: "Ах, думаю, чертова тургеневская барышня! Человек погибает, а ее, нежное создание, видите ли, затошнило". Развернула индивидуальный пакет, закрыла им рану, и мне стало легче, и оказала, как надо, помощь.
Смотрю теперь фильмы о войне: медсестра на передовой, она идет аккуратненькая, чистенькая, не в ватных брюках, а в юбочке, у нее пилоточка на хохолке. Ну, неправда! Разве мы могли вытащить раненого, если бы были такие... Не очень-то в юбочке наползаешь, когда одни мужчины вокруг. А по правде сказать, юбки нам в конце войны только выдали, как нарядные. Тогда же мы получили и трикотаж нижний вместо мужского белья. Не знали, куда деваться от счастья. Гимнастерки расстегивали, чтобы видно было...»
Ольга Васильевна Корж, санинструктор кавалерийского эскадрона
«Увидела первого убитого... Стала над ним и плачу... Оплакиваю... Тут раненый зовет: "Перевяжи ногу! " Нога у него на штанине болтается, ногу оторвало. Отрезаю штанину: "Положи мне ногу! Положи рядом". Положила. Они, если в сознании, не дают оставить ни свою руку, ни свою ногу. Забирают. А если умирают, просят похоронить вместе.
На войне думала: никогда ничего не забуду. Но забывается...
Молодой такой, интересный парень. И лежит убитый. Я представляла, что всех погибших хоронят с воинскими почестями, а его берут и тащат к орешнику. Вырыли могилу... Без гроба, без ничего зарывают в землю, прямо так и засыпали. Солнце ярко светило, и на него тоже... Теплый летний день... Не было ни плащ-палатки, ничего, его положили в гимнастерке, галифе, как он был, и все это еще новое, он, видно, недавно прибыл. Так положили и зарыли. Ямка была неглубокая, только чтобы он лег. И рана небольшая, она смертельная - в висок, но крови мало, и человек лежит, как живой, только очень бледный.
За обстрелом началась бомбежка. Разбомбили это место. Не знаю, что там осталось...
А как в окружении людей хоронили? Тут же, рядом, возле окопчика, где мы сами сидим, зарыли - и все. Бугорок только оставался. Его, конечно, если следом немцы идут или танки, тут же затопчут. Обыкновенная земля оставалась, никакого следа. Часто хоронили в лесу под деревьями... Под этими дубами, под этими березами...
Я в лес до сих пор не могу ходить. Особенно, где растут старые дубы или березы... Не могу там сидеть...»
Елена Ивановна Варюхина, медсестра
«Приказ: прибыть на место через двадцать четыре часа... Направление - в полевой передвижной госпиталь семьсот тринадцать...
Помню, что явилась в госпиталь в черном маркизетовом платье и босоножках, а сверху на мне была плащ-накидка мужа. Сразу выдали военное обмундирование, но я его отказалась получать: все было на три-четыре номера больше моего размера. Начальнику госпиталя доложили, что я не подчиняюсь военной дисциплине. Он никаких мер предпринимать не стал, мол, подождем, через несколько дней переоденется сама.
Через несколько дней мы переезжали в другое место, и нас очень бомбили. Прятались мы в картофельном поле, а перед этим был дождь. Можете себе представить, во что превратилось мое маркизетовое платье и какими стали босоножки? На следующий день я уже оделась солдатом. В полном обмундировании...
Так начался мой военный путь... До Германии...
В сорок втором году в первых числах января мы вошли в село Афоневка Курской области. Стояли сильные морозы. Два школьных здания были битком набиты ранеными: лежали на носилках, на полу, на соломе. Не хватало машин и бензина, чтобы вывезти всех в тыл. Начальник госпиталя принял решение организовать конный обоз из Афоневки и соседних сел. Наутро обоз пришел. Управляли лошадьми исключительно женщины. На санях лежали домотканые одеяла, кожухи, подушки, у некоторых - даже перины. До сих пор не могу вспомнить без слез, как это было... Эти сцены... Каждая женщина выбрала себе своего раненого, стала готовить в путь и тихонько причитать: "Сыночек родименький!", "Ну, мой миленький", "Ну, мой хорошенький!" Каждая захватила с собой немного домашней еды, вплоть до теплой картошки. Они укутывали раненых в свои домашние вещи, осторожно укладывали в сани. До сих пор стоит у меня в ушах эта молитва, это тихое бабье причитание: "Ну, мой миленький", "Ну, мой хорошенький..." Жаль, даже мучит совесть, что тогда мы не спросили фамилий у этих женщин.
Еще я запомнила, как мы двигались по освобожденной Белоруссии и в деревнях совсем не встречали мужчин. Встречали нас одни женщины. Одни женщины остались...»
Нина Владимировна Ковеленова, старший сержант, санинструктор стрелковой роты
«Меня на фронт не брали... Только шестнадцать лет мне, до семнадцати еще далеко. А взяли у нас фельдшера, ей принесли повестку. Она сильно плакала, у нее дома мальчик маленький оставался. Я пошла в военкомат: "Возьмите вместо нее меня". Мама не пускала: "Нина, ну сколько тебе лет? Может, там и война скоро кончится". Мама есть мама.
Бойцы кто сухарик, кто сахару кусочек мне оставит. Оберегали. Я не знала, что у нас "катюша" есть, в прикрытии за нами стоит. Начала она стрелять. Она стреляет, гром вокруг стоит, все горит. И настолько это меня поразило, настолько я испугалась этого грома, огня, шума, что упала в лужу, пилотку потеряла. Бойцы хохочут: "Ты что, Ниночек? Ты что, милая?"
Атаки рукопашные... Я что запомнила? Я запомнила хруст... Начинается рукопашная: и сразу этот хруст - хрящи ломаются, кости человеческие трещат. Звериные крики... Когда атака, я с бойцами иду, ну, чуть-чуть позади, считай - рядом. Все на моих глазах... Мужчины закалывают друг друга. Добивают. Доламывают. Бьют штыком в рот, в глаз... В сердце, в живот... И это... Как описать? Я слаба... Слаба описать... Одним словом, женщины не знают таких мужчин, они их такими дома не видят. Ни женщины, ни дети. Страшно вообще делается...
После войны вернулась домой в Тулу. По ночам все время кричала. Ночью мама с сестрой сидели со мной... Я просыпалась от собственного крика...»
Анна Петровна Калягина, сержант, санинструктор
«Не знаю... Нет, я понимаю, о чем вы спрашиваете, но мне не хватает моего языка... Мой язык... Как описать? Надо... Чтобы... Душил спазм, как он душит меня: ночью лежу в тишине и вдруг вспомню. Задыхаюсь. В ознобе. Вот так...
Где-то есть эти слова... Нужен поэт... Как Данте...»
Мария Петровна Смирнова (Кухарская), санинструктор
«Родилась и выросла я в Крыму... Возле Одессы... В сорок первом году окончила десятый класс Слободской школы Кордымского района. Когда началась война, в первые дни слушала радио... Поняла - отступаем...
Побежала в военкомат, отправили домой. Еще дважды ходила туда и дважды получала отказ. Двадцать восьмого июля двигались через нашу Слободку отступающие части, и я вместе с ними без всякой повестки ушла на фронт.
Когда впервые увидела раненого, упала в обморок. Потом прошло. Когда первый раз полезла под пули за бойцом, кричала так, что, казалось, перекрывала грохот боя. Потом привыкла. Через десять дней меня ранило, осколок вытащила сама, перевязала себя сама...
Двадцать пятое декабря сорок второго года... Наша триста тридцать третья дивизия пятьдесят шестой армии заняла высоту на подступах к Сталинграду. Противник решил ее во что бы то ни стало вернуть. Завязался бой. На нас двинулись танки, но их остановила артиллерия. Немцы откатились назад, на ничейной земле остался раненый лейтенант, артиллерист Костя Худов.
Санитаров, которые пытались вынести его, убило. Поползли две овчарки-санитарки (я их там увидела впервые), но их тоже убило. И тогда я, сняв ушанку, стала во весь рост, сначала тихо, а потом все громче запела нашу любимую довоенную песню "Я на подвиг тебя провожала". Умолкло все с обеих сторон - и с нашей, и с немецкой. Подошла к Косте, нагнулась, положила на санки-волокуши и повезла к нашим. Иду, а сама думаю: "Только бы не в спину, пусть лучше в голову стреляют". Вот сейчас... сейчас... Последние минуты моей жизни... Сейчас! Интересно: я почувствую боль или нет? Как страшно, мамочка! Но не раздалось ни одного выстрела...
Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый - старший лейтенант Белов, мой последний раненый - Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон...
Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь... Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов... И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов - балетный вес. Сейчас уже не верится... Самой не верится...»
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html