У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ-2)
Валентина Михайловна Илькевич, партизанская связная
«В партизаны мы пришли вдвоем с мамой... Она обстирывала всех, варила. Надо - и на посту стояла. Однажды я ушла на задание, а матери передали, что меня повесили. Когда я через несколько дней вернулась, мама увидела меня, ее парализовало, на несколько часов у нее отнялась речь. И все это надо было пережить...
Мы подобрали на дороге женщину, она была без сознания. Она не могла идти, она ползла и думала, что уже мертвая. Чувствует: кровь по ней течет, но решила, что это она чувствует на том свете, а не на этом. И когда мы ее расшевелили, она пришла немного в сознание, мы услышали... Она рассказала, как их расстреливали, вели на расстрел ее и пятерых детей с ней. Пока вели их к сараю, детей убивали. Стреляли и при этом веселились... Остался последний, грудной мальчик. Фашист показывает: подбрасывай, я буду стрелять. Мать бросила ребенка так, чтобы убить его самой... Своего ребенка... Чтобы немец не успел выстрелить... Она говорила, что не хочет жить, не может после всего жить на этом свете, а только на том... Не хочет...
Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню... Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди... Кричали коровы... Кричали куры... Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит.
Это не я говорю, это горе мое говорит...»
Валентина Павловна Кожемякина, партизанка
«Мы знали... Все знали, что мы должны победить...
Потом люди думали, что отца оставили, у него было задание от райкома партии. Никто его не оставлял, никакого задания. Мы сами решили бороться. Я не помню, чтобы в нашей семье была паника. Было большое горе - это да, но паники не было, все верили, что победа будет наша. В первый день, когда вошли немцы в нашу деревню, отец играл вечером на скрипке "Интернационал". Ему хотелось что-то такое сделать. Какой-то протест...
Два месяца прошло или три... Или...
Это был еврейский мальчик... Немец привязал его к велосипеду, и тот бежал за ним, как собачка: «Шнель! Шнель!» Едет и смеется. Молодой немец... Скоро ему надоело, он слез с велосипеда и показывает мальчику: становись на коленки... На четвереньки... И ползи. как собачка... Скачи... «Хундик! Хундик!» Бросил палку: принеси! Мальчик поднялся, прибежал и принес палку в руках. Немец разозлился... Стал его бить. Ругать. Показывает: скачи на четвереньках и принеси в зубах. Мальчик в зубах принес...
Часа два немец играл с этим мальчиком. А затем опять привязал к велосипеду, и они направились назад. Мальчик бежал собачкой... В сторону гетто...
А вы спрашиваете: почему мы стали бороться? Научились стрелять...»
Александра Никифоровна Захарова, партизанский комиссар двести двадцать пятого полка Гомельской области
«Как забыть... Раненые ели ложками соль... В строю называют фамилию, боец выходит и падает вместе с винтовкой от слабости. От голода.
Народ нам помогал. Если бы не помогал, то партизанское движение не могло бы существовать. Народ вместе с нами воевал. Иной раз со слезами, но все-таки отдают:
- Деточки, вместе будем горевать. Победу ждать.
Последнюю дробненькую бульбу высыпят, дадут хлеба. В лес нам мешки соберут. Один говорит: "Я столько-то дам", тот - "Столько". - "А ты, Иван?" - "А ты, Мария?" - "Как все, так и я, но у меня ж дети".
Что мы без населения? Целая армия в лесу, но без них мы бы погибли, они же сеяли, пахали, детей и нас выхаживали, одевали всю войну. Ночью пахали, пока не стреляют. Я помню, как пришли в одну деревню, а там хоронят старого человека. Его ночью убили. Жито сеял. Так зажал зерна в руке, что разогнуть пальцы не смогли. С зернами положили...
У нас же оружие, мы могли защищаться. А они? За то, что хлеба дал партизану, - расстрел, я переночевала и ушла, а если кто донесет, что я в этой хате ночевала, - им всем расстрел. А там женщина одна, без мужа, а с ней трое маленьких детей. Она же не прогоняла нас, когда придем, и печку вытопит, и обстирает... Последнее отдаст: "Ешьте, хлопчики". А бульба весной дробненькая-дробненькая, как горошины. Мы едим, а дети на печи сидят, плачут. Горошины эти последние...»
Вера Сафроновна Давыдова, партизанка
«Я уже плачу... Слезы заливают...
Зашли мы в хату, а там ничего нет, две голые обструганные скамейки и стол стоит. Даже кружки, кажется, не было воды напиться. Все у людей забрали. И только икона в углу, и рушник на ней висит.
Сидят дед с бабкой. Один наш партизан снял сапоги, портянки такие рваные, он их закрутить уже не может. А дождь, а грязь, а сапоги рваные. И вот эта бабка подходит к иконе, снимает рушник и отдает ему: "Детка, а как же ты пойдешь?"
А больше ничего в этой хате нет...»
Рассказывают Иосиф Георгиевич Ясюкевич и его дочь Мария, в войну партизанские связные отряда имени Петракова бригады имени Рокоссовского:
Иосиф Георгиевич:
- Все отдал для победы... Самое родное. Сыны мои воевали на фронте. Двоих племянников расстреляли за связь с партизанами. Сестру мою, их мать, фашисты сожгли... В доме своем... Люди пересказывали, что пока дым не закрыл, стояла она ровненько, как свечка, и икону держала. После войны: солнце заходит, мне кажется, что-то горит...
Мария:
- Я была девочка, тринадцать лет. Я знала, что отец помогает партизанам. Понимала. Приходили какие-то люди ночью. Что-то оставляли, что-то забирали. Часто отец брал с собой меня, посадит на воз: "Сиди и не поднимайся с этого места". Когда приедем куда надо, он достает оттуда оружие или листовки.
Потом стал меня посылать к станции. Научил, что надо запоминать. Я тихонько прокрадусь к кустам и до ночи там, считаю, сколько составов прошло. Запоминаю, что везут, оно видно: оружие, танки или солдаты едут. Два-три раза в день немцы простреливали кусты.
- А не страшно было?
- Я маленькая, проберусь всегда так, что меня никто не заметит. А тот день... Я хорошо помню... Отец два раза пытался выехать с хутора, где мы жили. Под лесом его ждали партизаны. Два раза выезжал, и два раза его возвращали патрули. Стало темнеть. Зовет меня:
"Марийка..." А мать в голос: "Не пущу дитя!" Тянет меня от отца...
Но я побежала через лес, как он велел. Я там все дорожки наизусть знала, правда, темноты боялась. Партизан нашла, они ждали, все передала, что отец сказал. А когда возвращалась назад, уже светать начало. Как обойти немецкие патрули? Кружила по лесу, кружила и провалилась в озеро, пиджак отцовский, сапоги, все утонуло, Из полыньи выбралась... Бежала по снегу босиком... Заболела и как легла, так уже с кровати и не встала. Ноги отнялись. Врачей и лекарств тогда не было. Мама лечила отварами из трав. Глину прикладывала...
После войны повезли к врачам. Но уже было поздно. Осталась я лежать... Могу посидеть, но немного, лежу и смотрю в окно... Войну вспоминаю...
Иосиф Георгиевич:
- Я ее на руках ношу... Сорок лет. Как дитя малое... Два года назад умерла жена. Все, сказала мне, простила. Грехи молодые... Все... А Марийку не простила. По глазам понял... А я умирать боюсь, тогда Марийка одна останется. Кто ее на руках понесет? Кто перекрестит на ночь? Бога попросит...
Вера Григорьевна Седова, подпольщица
«Первое поручение... Принесли мне листовки. Я зашила их в подушку. Мама стелила постель и нащупала. Распорола подушку и увидела эти листовки. Стала плакать. "Ты себя погубишь и меня". Но потом она мне помогала.
К нам часто приезжали партизанские связные. Распрягут лошадь, зайдут. Что вы думаете, соседи не видели? Видели и догадывались. Я говорила, что это от брата, из деревни. Но все хорошо знали, что у меня никакого брата в деревне нет. Я им благодарна, я всей нашей улице должна поклониться. Одного только слова было достаточно, чтобы мы погибли, вся семья. Стоило только пальцем ткнуть в нашу сторону. Но никто... Ни один человек... В войну я так полюбила людей, что никогда уже не смогу их разлюбить...
После освобождения... Я иду по улице и оглядываюсь: уже не могла не бояться, не могла спокойно пройти по улице. Иду и машины считаю, на вокзале поезда... Долго отучивалась...»
Любовь Эдуардовна Кресова, подпольщица
«В гетто мы жили за колючей проволокой... Я даже помню, что это случилось во вторник, почему-то я потом обратила внимание на то, что это был вторник. Вторник... Число и месяц не помню. Но это был вторник... Случайно подошла к окну... На скамейке напротив нашего дома сидели мальчик и девочка и целовались. Я была потрясена. Кругом погромы, расстрелы. А они целуются... У меня - потрясение. Потрясение от этой мирной картины...
С другого конца улицы, наша улица была короткая, показался немецкий патруль. Они тоже все увидели, у них отличный обзор. Я ничего не успела сообразить... Конечно, не успела... Крик. Грохот. Выстрелы... Я... Никаких мыслей... Не успела... Первое чувство - страх... Я только увидела, что мальчик и девочка р-раз встали и вот уже падают. Они упали вместе.
А потом... День прошел, второй... Третий... У меня мысль крутится и крутится. Это же надо понять: они целовались не дома, а на улице. Почему? Они хотели так умереть... Конечно... Знали, что все равно погибнут в гетто, и хотели умереть по-другому. Конечно, это любовь. А что - другое? Что может быть другое... Только любовь...
Рассказала вам... Ну, это же правда, получилось - красиво. А в жизни? В жизни я испытала ужас... Да... Что еще? Я сейчас подумаю... Они боролись... Они хотели красиво умереть. Это, я уверена, был их выбор...»
Вера Митрофановна Толкачева, партизанская связная
«В первые дни...Подобрала я за деревней двух раненых... Один был раненный в голову, у другого солдата - осколок в ноге. Сама этот осколок вытащила, в рану влила керосин, не нашла ничего другого. А я уже знала... Про керосин, что он дезинфицирует...
Выходила я их, подняла на ноги. Сначала один ушел в лес, потом другой. Последний, когда уходил, сразу - мне в ноги. Хотел мне ноги целовать:
- Сестричка милая! Ты мне жизнь спасла.
Не было ни имени, ничего. Только - сестра и брат.
Бабы соберутся вечером у меня в хате:
- Говорят немцы, что Москву взяли.
- Никогда!!
С этими же бабами мы поднимали после освобождения колхоз, меня поставили председателем. Было еще у нас четыре деда и пять подростков по тринадцать лет. Это мои пахари. Было двадцать лошадей, у них короста, их надо лечить. Вот и все наше хозяйство. Не было ни колес, ни хомутов. Лопатами бабы землю поднимали, на коровах и быках бороновали, бычкам хвосты пооткручивали, они лягут, и их не поднять. Хлопчики день боронуют, а вечером узелки развяжут, у всех еда одинаковая - праснаки. Вы и не знаете, что это такое. Семена щавеля, оборотничек... Не знаете? Такая трава есть. Клевер щипали. И все это толкли в ступе. И пекли эти праснаки. Такой хлеб...
Осенью пришла разнарядка: пятьсот восемьдесят кубометров леса повалить. С кем? Взяла своего хлопчика двенадцати лет и девочку десяти лет. И другие бабы так. Сдали мы этот лес...»
Светлана Алексиевич "У войны не женское лицо"
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126177.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126298.html
«В партизаны мы пришли вдвоем с мамой... Она обстирывала всех, варила. Надо - и на посту стояла. Однажды я ушла на задание, а матери передали, что меня повесили. Когда я через несколько дней вернулась, мама увидела меня, ее парализовало, на несколько часов у нее отнялась речь. И все это надо было пережить...
Мы подобрали на дороге женщину, она была без сознания. Она не могла идти, она ползла и думала, что уже мертвая. Чувствует: кровь по ней течет, но решила, что это она чувствует на том свете, а не на этом. И когда мы ее расшевелили, она пришла немного в сознание, мы услышали... Она рассказала, как их расстреливали, вели на расстрел ее и пятерых детей с ней. Пока вели их к сараю, детей убивали. Стреляли и при этом веселились... Остался последний, грудной мальчик. Фашист показывает: подбрасывай, я буду стрелять. Мать бросила ребенка так, чтобы убить его самой... Своего ребенка... Чтобы немец не успел выстрелить... Она говорила, что не хочет жить, не может после всего жить на этом свете, а только на том... Не хочет...
Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню... Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди... Кричали коровы... Кричали куры... Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит.
Это не я говорю, это горе мое говорит...»
Валентина Павловна Кожемякина, партизанка
«Мы знали... Все знали, что мы должны победить...
Потом люди думали, что отца оставили, у него было задание от райкома партии. Никто его не оставлял, никакого задания. Мы сами решили бороться. Я не помню, чтобы в нашей семье была паника. Было большое горе - это да, но паники не было, все верили, что победа будет наша. В первый день, когда вошли немцы в нашу деревню, отец играл вечером на скрипке "Интернационал". Ему хотелось что-то такое сделать. Какой-то протест...
Два месяца прошло или три... Или...
Это был еврейский мальчик... Немец привязал его к велосипеду, и тот бежал за ним, как собачка: «Шнель! Шнель!» Едет и смеется. Молодой немец... Скоро ему надоело, он слез с велосипеда и показывает мальчику: становись на коленки... На четвереньки... И ползи. как собачка... Скачи... «Хундик! Хундик!» Бросил палку: принеси! Мальчик поднялся, прибежал и принес палку в руках. Немец разозлился... Стал его бить. Ругать. Показывает: скачи на четвереньках и принеси в зубах. Мальчик в зубах принес...
Часа два немец играл с этим мальчиком. А затем опять привязал к велосипеду, и они направились назад. Мальчик бежал собачкой... В сторону гетто...
А вы спрашиваете: почему мы стали бороться? Научились стрелять...»
Александра Никифоровна Захарова, партизанский комиссар двести двадцать пятого полка Гомельской области
«Как забыть... Раненые ели ложками соль... В строю называют фамилию, боец выходит и падает вместе с винтовкой от слабости. От голода.
Народ нам помогал. Если бы не помогал, то партизанское движение не могло бы существовать. Народ вместе с нами воевал. Иной раз со слезами, но все-таки отдают:
- Деточки, вместе будем горевать. Победу ждать.
Последнюю дробненькую бульбу высыпят, дадут хлеба. В лес нам мешки соберут. Один говорит: "Я столько-то дам", тот - "Столько". - "А ты, Иван?" - "А ты, Мария?" - "Как все, так и я, но у меня ж дети".
Что мы без населения? Целая армия в лесу, но без них мы бы погибли, они же сеяли, пахали, детей и нас выхаживали, одевали всю войну. Ночью пахали, пока не стреляют. Я помню, как пришли в одну деревню, а там хоронят старого человека. Его ночью убили. Жито сеял. Так зажал зерна в руке, что разогнуть пальцы не смогли. С зернами положили...
У нас же оружие, мы могли защищаться. А они? За то, что хлеба дал партизану, - расстрел, я переночевала и ушла, а если кто донесет, что я в этой хате ночевала, - им всем расстрел. А там женщина одна, без мужа, а с ней трое маленьких детей. Она же не прогоняла нас, когда придем, и печку вытопит, и обстирает... Последнее отдаст: "Ешьте, хлопчики". А бульба весной дробненькая-дробненькая, как горошины. Мы едим, а дети на печи сидят, плачут. Горошины эти последние...»
Вера Сафроновна Давыдова, партизанка
«Я уже плачу... Слезы заливают...
Зашли мы в хату, а там ничего нет, две голые обструганные скамейки и стол стоит. Даже кружки, кажется, не было воды напиться. Все у людей забрали. И только икона в углу, и рушник на ней висит.
Сидят дед с бабкой. Один наш партизан снял сапоги, портянки такие рваные, он их закрутить уже не может. А дождь, а грязь, а сапоги рваные. И вот эта бабка подходит к иконе, снимает рушник и отдает ему: "Детка, а как же ты пойдешь?"
А больше ничего в этой хате нет...»
Рассказывают Иосиф Георгиевич Ясюкевич и его дочь Мария, в войну партизанские связные отряда имени Петракова бригады имени Рокоссовского:
Иосиф Георгиевич:
- Все отдал для победы... Самое родное. Сыны мои воевали на фронте. Двоих племянников расстреляли за связь с партизанами. Сестру мою, их мать, фашисты сожгли... В доме своем... Люди пересказывали, что пока дым не закрыл, стояла она ровненько, как свечка, и икону держала. После войны: солнце заходит, мне кажется, что-то горит...
Мария:
- Я была девочка, тринадцать лет. Я знала, что отец помогает партизанам. Понимала. Приходили какие-то люди ночью. Что-то оставляли, что-то забирали. Часто отец брал с собой меня, посадит на воз: "Сиди и не поднимайся с этого места". Когда приедем куда надо, он достает оттуда оружие или листовки.
Потом стал меня посылать к станции. Научил, что надо запоминать. Я тихонько прокрадусь к кустам и до ночи там, считаю, сколько составов прошло. Запоминаю, что везут, оно видно: оружие, танки или солдаты едут. Два-три раза в день немцы простреливали кусты.
- А не страшно было?
- Я маленькая, проберусь всегда так, что меня никто не заметит. А тот день... Я хорошо помню... Отец два раза пытался выехать с хутора, где мы жили. Под лесом его ждали партизаны. Два раза выезжал, и два раза его возвращали патрули. Стало темнеть. Зовет меня:
"Марийка..." А мать в голос: "Не пущу дитя!" Тянет меня от отца...
Но я побежала через лес, как он велел. Я там все дорожки наизусть знала, правда, темноты боялась. Партизан нашла, они ждали, все передала, что отец сказал. А когда возвращалась назад, уже светать начало. Как обойти немецкие патрули? Кружила по лесу, кружила и провалилась в озеро, пиджак отцовский, сапоги, все утонуло, Из полыньи выбралась... Бежала по снегу босиком... Заболела и как легла, так уже с кровати и не встала. Ноги отнялись. Врачей и лекарств тогда не было. Мама лечила отварами из трав. Глину прикладывала...
После войны повезли к врачам. Но уже было поздно. Осталась я лежать... Могу посидеть, но немного, лежу и смотрю в окно... Войну вспоминаю...
Иосиф Георгиевич:
- Я ее на руках ношу... Сорок лет. Как дитя малое... Два года назад умерла жена. Все, сказала мне, простила. Грехи молодые... Все... А Марийку не простила. По глазам понял... А я умирать боюсь, тогда Марийка одна останется. Кто ее на руках понесет? Кто перекрестит на ночь? Бога попросит...
Вера Григорьевна Седова, подпольщица
«Первое поручение... Принесли мне листовки. Я зашила их в подушку. Мама стелила постель и нащупала. Распорола подушку и увидела эти листовки. Стала плакать. "Ты себя погубишь и меня". Но потом она мне помогала.
К нам часто приезжали партизанские связные. Распрягут лошадь, зайдут. Что вы думаете, соседи не видели? Видели и догадывались. Я говорила, что это от брата, из деревни. Но все хорошо знали, что у меня никакого брата в деревне нет. Я им благодарна, я всей нашей улице должна поклониться. Одного только слова было достаточно, чтобы мы погибли, вся семья. Стоило только пальцем ткнуть в нашу сторону. Но никто... Ни один человек... В войну я так полюбила людей, что никогда уже не смогу их разлюбить...
После освобождения... Я иду по улице и оглядываюсь: уже не могла не бояться, не могла спокойно пройти по улице. Иду и машины считаю, на вокзале поезда... Долго отучивалась...»
Любовь Эдуардовна Кресова, подпольщица
«В гетто мы жили за колючей проволокой... Я даже помню, что это случилось во вторник, почему-то я потом обратила внимание на то, что это был вторник. Вторник... Число и месяц не помню. Но это был вторник... Случайно подошла к окну... На скамейке напротив нашего дома сидели мальчик и девочка и целовались. Я была потрясена. Кругом погромы, расстрелы. А они целуются... У меня - потрясение. Потрясение от этой мирной картины...
С другого конца улицы, наша улица была короткая, показался немецкий патруль. Они тоже все увидели, у них отличный обзор. Я ничего не успела сообразить... Конечно, не успела... Крик. Грохот. Выстрелы... Я... Никаких мыслей... Не успела... Первое чувство - страх... Я только увидела, что мальчик и девочка р-раз встали и вот уже падают. Они упали вместе.
А потом... День прошел, второй... Третий... У меня мысль крутится и крутится. Это же надо понять: они целовались не дома, а на улице. Почему? Они хотели так умереть... Конечно... Знали, что все равно погибнут в гетто, и хотели умереть по-другому. Конечно, это любовь. А что - другое? Что может быть другое... Только любовь...
Рассказала вам... Ну, это же правда, получилось - красиво. А в жизни? В жизни я испытала ужас... Да... Что еще? Я сейчас подумаю... Они боролись... Они хотели красиво умереть. Это, я уверена, был их выбор...»
Вера Митрофановна Толкачева, партизанская связная
«В первые дни...Подобрала я за деревней двух раненых... Один был раненный в голову, у другого солдата - осколок в ноге. Сама этот осколок вытащила, в рану влила керосин, не нашла ничего другого. А я уже знала... Про керосин, что он дезинфицирует...
Выходила я их, подняла на ноги. Сначала один ушел в лес, потом другой. Последний, когда уходил, сразу - мне в ноги. Хотел мне ноги целовать:
- Сестричка милая! Ты мне жизнь спасла.
Не было ни имени, ничего. Только - сестра и брат.
Бабы соберутся вечером у меня в хате:
- Говорят немцы, что Москву взяли.
- Никогда!!
С этими же бабами мы поднимали после освобождения колхоз, меня поставили председателем. Было еще у нас четыре деда и пять подростков по тринадцать лет. Это мои пахари. Было двадцать лошадей, у них короста, их надо лечить. Вот и все наше хозяйство. Не было ни колес, ни хомутов. Лопатами бабы землю поднимали, на коровах и быках бороновали, бычкам хвосты пооткручивали, они лягут, и их не поднять. Хлопчики день боронуют, а вечером узелки развяжут, у всех еда одинаковая - праснаки. Вы и не знаете, что это такое. Семена щавеля, оборотничек... Не знаете? Такая трава есть. Клевер щипали. И все это толкли в ступе. И пекли эти праснаки. Такой хлеб...
Осенью пришла разнарядка: пятьсот восемьдесят кубометров леса повалить. С кем? Взяла своего хлопчика двенадцати лет и девочку десяти лет. И другие бабы так. Сдали мы этот лес...»
Светлана Алексиевич "У войны не женское лицо"
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126177.html
http://skaramanga-1972.livejournal.com/126298.html