ВОЕННЫЙ ДНЕВНИК ЛЕНЫ КАРПОВОЙ. ЧАСТЬ 2
"Вот мы и в 222 ОМСБ. Командир роты Г.А. Астапенко взял нас с собой в разведку - разведать место для дислокации. Мы ехали на санитарке по московскому шоссе, но нам приказали остановиться в деревне Каменка, так как шоссе простреливалось. Над головой беспрерывно шли на Москву вражеские самолёты. Сосчитать их было невозможно. С нами вместе комиссар батальона Тарасов. В деревне большое скопление машин с боеприпасами, но немцы идут пока мимо или потому, что машины хорошо замаскированы, или хотят донести до Москвы свой смертоносный груз. Какой-то солдат стал обстреливать самолёты из зенитного пулемёта и, конечно, немцам никакого вреда не причинил, но машины демаскировал. И двенадцать юнкерсов отделились от остальных и начали пикировать на опушку леса, где стояла наша машина. Я была вместе с Женей Дегтяревой (мы ходили в деревню). Она первая добежала до машины и упала на землю. Я до машины добежать не успела, взрывная волна опрокинула меня прямо в лужу. Первые бомбы разорвались там, где стояла наша машина. В воздух взметнулись огонь, земля, какие-то обломки (я подумала - как в кино), но тут же обожгла мысль - неужели наши погибли? Я увидела ясно, как бомбы летели на нас, и уткнулась лицом в лужу. Вот она - смерть! В это мгновение жизнь моя передо мной не проносилась - на это не хватило бы времени, несмотря на то, что она была очень короткой. Я только успела подумать - какой же идиотской меркой мы все измеряли?! Из-за случайной двойки по физике я когда-то ревела чуть ли не целую неделю.
Раздался сильный взрыв. Землю основательно тряхнуло. На меня посыпались комья земли. Я хотела вскочить и бежать к своим, но бомбы продолжали рваться, выли пикирующие юнкерсы, раздавались крики и стоны раненых. Я подбежала к Жене. Она была вся в крови, капитану, лежащему рядом с ней, оторвало обе ноги. Он сказал только - какие вы счастливые!
У нас не было ни одного индивидуального пакета, все было в машине. Случайно нашлись косынки, и мы постарались превратить их в жгут. Но разве они помогут при таком сильном кровотечении? Откуда-то здесь оказались гражданские. К нам бежала женщина с девочкой на руках и кричала: «Окажите ей помощь! Окажите ей помощь!» - но девочка уже не нуждалась ни в чьей помощи. Я впервые увидела убитых детей. Это так страшно, невозможно найти слова, чтобы передать. Раненые просили помощи, воды. Горели ветви деревьев, которыми были замаскированы машины, огонь змейкой уже бегал по многим из них. Сейчас, если не успеют их отогнать, начнут рваться боеприпасы. Самолёты пошли на второй заход. Шофера отгоняли машины, солдаты вытаскивали раненых, мы помогали. Нужно бежать к своим, может быть, их уже нет в живых. Но они оказались живы. Ранена только одна из наших девчонок в руку. Ира так усердно пряталась, что голова её попала между двух деревьев, и мы еле-еле её вытащили. От страха мы плохо соображали. Нашей раненой нужно было снять телогрейку и гимнастёрку и перевязать руку, а мы обрезали ей рукав на телогрейке и на гимнастёрке, и потом пришлось прикалывать булавками.
А бомбы всё продолжали рваться, и мы с большим трудом покинули эту поляну. Только вечером нам удалось снова двинуться к Москве.
На ночь остановились в Малом-Ярославце. Шофёр достал на складе чудесных белых маринованных грибов, приготовленных на экспорт. Мы съели целое ведро грибов и таз картошки. Так мы давно не пировали. Спали как убитые, а утром еле-еле вырвались из города. Прибежала хозяйка, сказала, что в городе немцы. Хорошо ещё, что остановились на окраине. Нас обстреливали из пулемётов, по дороге рвались снаряды, спаслись просто чудом.
Ночью въехали в Москву. Всех нас охватило необыкновенное волнение. Вот она - столица нашей Родины (которой я ни разу не видала[1]). В голову приходят всякие высокие слова, вспоминаешь Пушкина и Лермонтова. Какой раз уже за нашу историю враги рвутся к ней. И эти, которые сейчас находятся на её подступах, мечтающие повернуть колесо истории, в какой-то степени уже добились этого. В смысле жестокости они ничуть не уступают татаро-монгольским ордам, а, пожалуй, уже и переплюнули их.
Меня просто трясёт от волнения. Москва затемнена, только в необходимых местах огни маскировки. Мы проезжали по Крымскому мосту, так красиво отражаются в воде эти мерцающие огоньки.
Но темно в Москве только в минуты затишья. Во время вражеских налётов, а они длятся почти непрерывно, ночь отступает. Вот оно - "небо в алмазах". Московское небо превращается в какой-то светящийся шатёр, во всех направлениях его перерезают снопы трассирующих пуль и снарядов, то здесь, то там скрещиваются бесчисленные гигантские лучи прожекторов, и часто в это перекрестье виден ослеплённый, тщетно пытающиеся уйти вражеский самолёт, но они держат его крепко. Кажется, нет уголка на московской земле, который не стрелял бы. Почти на каждом доме зенитки. Стоит такой грохот, что разве только прямое попадание можно будет ощутить.
Фашисты бросили все силы на Москву, они знают, что если теперь не возьмут её, то план блицкрига, который должен был, по замыслу Гитлера, осуществиться ещё в июле, сорвётся окончательно, а затяжная война и русская зима никак не входили в их планы.
Мы ночевали на квартире профессора мед.института - друга Астапенко. Расположились на полу под роялем. С нами вместе адъютант командира дивизии лейтенант Зураб Гвелисьяни. Какой замечательный парень - настоящий рыцарь. На днях мы попали под сильную бомбёжку и, когда самолёты израсходовали весь запас бомб, стали поливать нас из пулемётов на бреющем полете, меня прошила бы пулемётная очередь, если бы не Зураб.
Мы узнали, что будем на Волоколамском направлении. Кто-то сочинил новую «Катюшу»:
Шли бои на море и на суше,
Над землёй гудел снарядный вой,
Выезжала из лесу Катюша,
На рубеж знакомый, огневой.
Выезжала, мины заряжала,
Против немца, изверга, врага.
Ахнет раз - роты не бывало,
Бахнет два - и нет уже полка.
Не удастся замысел злодейский,
Не видать врагам родной Москвы.
От катюши нашей, от гвардейской,
Врассыпную бегают враги.
Пока мы находимся в деревне Некрасино. Наша дивизия вот-вот должна быть введена в бой. К нам приходил из дивизии какой-то командир (знаков различия у него нет), беседовал с нами. Мы ему обо всём рассказали: как мы убежали из своей части, не хотели быть в тылу и попали в МСБ. Ночью совершенно неожиданно нас арестовали и повели на допрос. Первой вызвали меня. Я вошла в комнату и чуть не упала - за столом сидел этот самый тип из дивизии, с которым мы незадолго до этого разговаривали. Мы ведь ему описали свой побег со всеми подробностями, а он оказался начальником особого отдела дивизии и вот теперь вызвал нас на допрос. Для какой цели? Неужели он думает, что мы что-нибудь скрывали? На столе у него стоит трехцветный немецкий фонарь, и зелёный цвет направлен на стул, куда он посадил меня. Освещалось только это место, остальная часть комнаты была в темноте. Каким отвратительным выглядел он в это время. В первую минуту я подумала, что это плен, и меня допрашивает немец и никак не могла отделаться от этой мысли. Я сказала, что ему уже всё известно и добавить к этому мне нечего. Особист говорит, что наш побег - это дезертирство. Я ему ответила, что он может считать как ему угодно, но мы это дезертирством не считаем. Мы в армии добровольно и хотим быть на передовой, а не в тылу. В ответ на это он сказал, что совсем не уверен в том, что мы не к немцам бежали, и меня спасает несовершеннолетие, в противном случае он бы меня расстрелял. Женя плакала, он назвал её мужа предателем, а муж у неё был военврачом-пограничником и погиб в первый день войны. Потом ввели Олюшку, и у меня поднялось настроение, она так стала ему грубить, что он прекратил допрос и выгнал нас.
Солдат с винтовкой, охранявший нас, ушёл. Мы помчались к комиссару, он нас успокоил, сказал, что брал нас он, и отвечать будет тоже он. Так закончилась наша эпопея с побегом. Особиста в дивизии звали бубновый король (теперь, когда я переписываю дневник, давно уже знаю, что он расстрелян в 42 году как немецкий шпион).
ДИВИЗИЯ ВСТУПИЛА В БОЙ [2]
Первый раз разлучилась с Олюшкой и Ирой. МСБ разбили на несколько эшелонов, чтобы приблизить помощь раненым. Немцы наступают, они всё ещё во много раз превосходят нас во всём - в людях, танках, артиллерии и самолётах, - последние целыми днями висят в воздухе.
Раненые поступают без конца уже несколько дней, а нас с Люсей никто не сменяет - некому.
Все эти дни мы не ели и не спали, разве будешь думать об этом, когда для некоторых ребят секунды решают: жить или не жить. Приказали надеть каски и сверху обтянуть марлей (осколки стали попадать даже на операционный стол).
Первыми нашими ранеными под Москвой были ребята из курсантского полка, образованного из училища имени Верховного Совета РСФСР. Какие это мальчишки! Диву можно даваться. Самолёты шли сотнями, танкам не было конца, а они держались. Израненные, изрешеченные пулями и осколками, не покидали поля боя. У некоторых мы насчитывали буквально десятки ран, не хватало места в карточке передового района, чтобы записать все раны. Очень многие подрываются на минах (к сожалению, на наших). Самый первый курсант, которого я приняла, 22 года рождения из Житомира Степан Волоптовский с тяжёлым ранением в брюшную полость. Шок, перитонит. Когда я развязала повязку, наспех завязанную товарищами после ранения, пришла в ужас - рана была громадной с выпадением кишечника, на кишках сухие листья. Оперировали его больше двух часов, но умер через два часа после операции.
Я ненавижу старшую операционную сестру К. Трофименко - мальчик умирал, я рыдала, а она, сволочь, в этой же комнате хохотала, не знаю по какому поводу.
Мы с Люсей уже выходим из строя, нас никто не сменяет, у нас даже нет санитаров.
Сегодня обрабатывала ногу одному из курсантов (он подорвался на мине). Больше половины стопы совсем оторвана, а оставшаяся часть как будто бы рассечена специально, как веер, на множество полосок, и каждая из них дрожит, и всё это залито кровью. А он терпит и даже не стонет. Я держала-держала в руках эту ногу и повалилась под стол.
Я больше не могу стоять над столом - только развяжу повязку и падаю под стол. Но работы хватает и в новом положении. На коленках заполняю карточки передового района, делаю противостолбнячную, проверяю жгуты, повязки, собираю оружие, гранаты, запалы, таскаю на стол, занимаюсь сортировкой. У нас нет сейчас приёмо-сортировочного взвода, разбились на несколько эшелонов, и людей не хватает. Врач у нас в перевязочной тоже один, и его некому сменить. Наконец, прибыли наши, и мы сможем несколько часов отдохнуть. Люся ушла раньше, а я шла и спала на ходу. Меня дважды задерживали патрули, отводили в свои штабы, выясняли личность. Наконец, добралась до дома, где были наши вещмешки и где уже, сидя на скамье, спала Люся. Вместе с ней влезли на печку и уснули как убитые, не снимая шинелей, а хотели только согреться.
Бой шёл уже за деревню, задерживались потому, что не успели ещё всех эвакуировать. Как сумасшедший бегал дежурный по части по всей деревне - комбат приказал найти Дробкову и Карпову немедленно. Прошло уже сорок минут, уезжают последние машины батальона, дежурный за ноги стащил нас с печки. Вытянувшись стояли мы перед комбатом, размахивающим пистолетом перед нашими носами, так толком и не поняв, чего от нас хотели. Мы забились в последнюю машину, груженную какими-то ящиками. Слышна автоматная стрельба, бьют по дороге.
В Болдино комбат вызвал к себе Дробкову и Карпову. Предчувствуя что-то недоброе, мы вошли и козырнули - он был не один. «Товарищ начкомдив, разрешите обратиться к командиру батальона» - комбат улыбался, значит, он забыл про вчерашнее, и краснеть не придётся. «Садись, Лена, - просто сказал комбат, - Обижаешься? Я вызвал тебя, чтобы от имени командования батальона объявить тебе благодарность. Молодцы, так будете работать, с орденами домой поедете (рад, что не похожа на Шашкину-машкину)».
Утром комвзвода читал приказ по части: «Дружинницам Карповой и Дробковой за образцовое выполнение... и т.д. ... объявляю благодарность».
- Служим Советскому Союзу! - браво отвечали мы с Люсей (она тоже Елена).
Мы отступаем, деревни меняются, как в калейдоскопе. В некоторых только развернёмся, выроем щели и, не успев принять раненых, уезжаем. В большинстве же из них, где хоть ненадолго задерживаемся, оставляем братские могилы, а в них мальчишки.
Мимо нас на передовую прошла 17 армянская горно-стрелковая кавалерийская дивизия, прибывшая из Ирана.
А через несколько часов мимо нас отступали остатки дивизии. Это не Иран, где их встречали цветами. Нас без конца бомбят, но мы не обращаем внимания. Раненые всё прибывают, их некуда класть - на полу, на соломе нет места. Дополнительно разбивают палатки. Где же он - бог? Что же не видит, что здесь творится? Нет никаких сил смотреть на эти страдания, они не поддаются никаким описаниям. Временами кажется, что это страшный сон или галлюцинации, но тебя тут же возвращают к действительности.
- Сестра, сестрёнка, сестрица, - слышится со всех сторон. Сердце разрывается на части. Тяжелейшие ранения в голову, в живот, в грудную клетку, открытые пневмотораксы, жгуты, которые нужно снимать, подорвавшиеся на минах, раненые разрывными пулями. Вот лежит танкист-лейтенант Борис Шпак, у него тяжёлое ранение верхней трети бедра с открытым переломом, ранение грудной клетки. Вместо шины товарищ привязал ему лыжу, жгут наложен уже почти два часа, под ним лужа крови, но он держится и только временами тихо стонет.
Рядом с ним хорошенький мальчик-лейтенант в белом полушубке, со светлым чубом просит подойти к нему. Я подползла, так как ходить негде.
- Сестрица... - прошептал он и стал сжимать мою руку. Каким-то неестественным показалось это пожатие - я схватилась за пульс: лейтенант умирал, я погладила его по лицу, слёзы душили меня, но я не имела права плакать здесь. Да и что такое плакать, когда такой ужас?
Девятнадцатилетний лейтенант, Герой Советского Союза, отказался ампутировать руку и погиб. Срочно нужно тащить на стол раненого в шею - он задыхается, на губах всё время появляется розовая пена. Проклятые фрицы, вы ещё ответите за всё это, придёт час расплаты.
На мотоцикле примчался комбат - через пять минут ни одного раненого не должно остаться здесь - срочно грузить и в Высоковск. Хорошо хоть машин много, меховых одеял, спальных мешков... Срочно грузим раненых, в машины бросаем печенье, масло, хлеб, пачки сахара, а в деревне рвутся снаряды.
Астапенко был в Москве и привёз нам подарки: Ире большую коробку - набор духи, одеколон и прочее «XXIV годовщине Октября», а нам маленькие флакончики синие, похожие на фонарики затемнённой Москвы - «Огни Москвы». Какое это чудо, в жизни я не ощущала подобного запаха. Пахло чем-то неземным, прекрасным. Закроешь глаза, вдохнёшь этот запах - и вот уже нет войны, и ты в каком-то другом мире.
Вот какие чудеса может делать маленький волшебный флакончик-фонарик. А выпустишь из рук этот флакончик, и перед тобой Волоколамское шоссе, занесённое снегом, мороз выше - 45 градусов, гул юнкерсов, грохот взрывов. Снега выпало так много, что машины не могут пробиться, и мы по очереди ходим за кровью. Почти целый день уходит на это - и кровь тяжёлая, и мы не легко одеты (тёплое белье, суконное обмундирование, свитер, телогрейка и ватные брюки, шинель, подшлемник, шапка, шерстяные портянки, валенки) и, несмотря на это, мы обморозились. Полдня идёшь, а полдня лежишь в снегу, самолёты не дают подняться. У меня обморожены нос и щеки. А вообще обмороженные почти не поступают, только изредка I степени. Эвакуацией занимается Олюшка. Достаёт где-то сани и лошадей. Часть раненых (тяжёлых) укладывают на сани, тех, кто как-то может передвигаться, ведёт пешком по лесу, а в лесу и немцы встречаются, но она ничего не боится.
Мы поехали вперёд с Астапенко на новое место в голубом автобусе (так и не смогли его перекрасить). Была такая чудесная погода - мороз, лес, занесённый снегом, тишина вдруг такая, как будто бы не было войны. Мы вышли из автобуса и следом пошли пешком - он ехал очень медленно. С нами вместе был старший лейтенант из особого отдела, он остался в автобусе. Мы шли и любовались зимним лесом. Вдруг впереди раздались выстрелы, и автобус наш окружили немцы. Мы были без оружия, только у Астапенко пистолет, он приказал нам отползать, так как тем, кто остался в автобусе, мы помочь не сможем.
Мокрые, окоченевшие, добрались мы до деревни. В автобусе было всё наше имущество - дневники (вот почему запрещают их вести), фото, «Огни Москвы» и самое главное - вся ротная документация (Ира - ротный писарь). Ночью, когда мы принимали раненых, привезли старшего лейтенанта из особого отдела, того, что был в голубом автобусе. Как он мог доползти, понять было невозможно - у него не было живого места - весь изранен. Он не может себе простить - как мы могли так развесить уши. Обманула нас тишина. Он не сразу сообразил, когда увидел у дверцы машины фашиста в очках, что это фашист. Открыл дверцу и врезал немцу автоматом по морде, тот упал, а особист успел прыгнуть в кусты, вернее низкие елочки, занесённые снегом, и стал отстреливаться. Шофёра убили, а в него бросали гранаты, стреляли, и ему всё-таки удалось отползти, а там его подобрали солдаты, услышавшие стрельбу. Ира трясётся, за утерю документов могут отдать под трибунал. Мы вспомнили ещё один случай с машиной. Мы вышли и шли пешком, а машина ехала впереди, и вдруг раздался взрыв, и от машины ничего не осталось. Налетела на противотанковую мину, и шофёр погиб.
Настроение ужасное, хотя все и уверены, что Москву не отдадим. Солдаты стоят насмерть, немцы прорываются только там, где уже некому стоять, где действительно стояли насмерть. Большую помощь оказывают москвичи. Мальчишки-школьники 9-10 классов стали бойцами лыжных батальонов. Без конца мимо нас мчатся они в лыжной форме цвета хаки (сверху белые маскировочные костюмы). Их забрасывают частично в тыл на аэросанях. Они тоже стоят насмерть. Ближние подступы к Москве все изрыты противотанковыми рвами, кругом опоясывают надолбы, ежи, зарытые в землю танки, доты, минные поля. Сотни тысяч москвичей работают от темна до темна, роя эти рвы, окопы, ходы сообщений. И всё же некоторые начинают поговаривать, что «Москва не есть Россия», это, так сказать, запасные позиции. Нет уж, надеяться на такие «запасные» не будем.
У меня ко всему ещё и личная большая неприятность. Могут отдать под трибунал - как посмотрит начальство. Я очень устала, почти ничего не соображала, - несколько суток не спала и вдруг поступает тяжело раненый прокурор дивизии. Он отдал мне свой крохотный пистолетик, который умещается на ладошке и документы на четырёх самострелов. Они были у нас в санбате, и мне их срочно нужно было разыскать. Я пистолет положила в карман брюк, бумаги взяла в руки, села на мешок с перевязочным материалом и ... уснула. Растолкал меня Астапенко. Бумаги у меня не было, самострелов тоже не было - их эвакуировали. Можно себе представить моё самочувствие! Прокурор меня просил, чтобы пистолетик был у меня, и я никуда его не сдавала, но я помчалась в штаб и немедленно сдала, пока цел. Вот и жду теперь решения своей участи.
Сегодня мы остановились в деревне, и нам крупно повезло. Хозяйка выделила нам кровать и громадную перину. Мы извлекли из вещмешков шёлковые рубашки (всё, что осталось от мирной жизни), надели их и втроём Ира, Оля и я улеглись на перину. Какое это было блаженство - передать невозможно. Во-первых, сон, во-вторых, перина, в‑третьих, разделись, как в мирное время. А солдатики на полу - автомат под голову и только расслабили ремни - в общем, готовность номер один. Уснули, конечно, как убитые. Сколько проспали - неизвестно, и вдруг страшный грохот разбудил нас - в избу что-то попало. Кругом грохотало - рядом горело. Ничего нельзя понять и увидеть. Я успела схватить только телогрейку, уткнулась в сапоги. Больше ничего найти не могла. Выбежали на улицу, вскочили в первую попавшуюся машину и еле унесли ноги. Пропало моё обмундирование, документы и комсомольский билет.
У нас новая подружка - Тоня Скрупская, москвичка, пришла к нам из авиации в унтах. Отчество у неё не очень популярное - Адольфовна. Нам всем она очень понравилась, теперь нас четверо.
Мы остановились в деревне Городище, забито всё - не поймёшь кем и чем. Мы отыскали одну избу, но там экипаж бомбардировщика, двое раненых. Они никого к себе не пускают, но нас пустили. На двери повесили - «сыпной тиф», чтобы больше никто не лез. Ребята мировые. Вместе готовили обед, продукты авиационные, нам такие и не снились. Садимся обедать вместе, кто последний выходит из-за стола, моет котелки и посуду.
Настроение у всех такое - есть очень хочется - вкуснота необыкновенная, а мыть никому не хочется. К концу трапезы начинаем выставлять из-за стола по одной ноге и таким образом на скамейке сидим уже верхом, почти боком к столу и потом, как по команде шарахаемся в сторону. Кто-то зацепил ногой скамейку, и мы все под громовой хохот растягиваемся на полу, и за столом никого не остаётся.
Тютин принёс Оле чемоданчик с вкусными вещами, так что пир продолжается. Очень жаль было расставаться с ребятами.
Наконец-то мы увидели «катюшу». Огневую позицию выбрали почти рядом с нами. Зрелище потрясающее! Сделали несколько залпов и уехали. И сейчас же появились юнкерсы, но бомбёжка никому вреда не причинила, а «катюш» уже и след простыл.
Мы остановились в большом селе, оно настолько забито войсками, что найти свободную избу - просто невозможно. Село сильно бомбят. Все ушли в кино. Иногда нам показывают фильмы в каком-нибудь большом сарае. И настолько у всех выработалась реакция на звук бомб и снарядов: как только в кино услышат - все пригибаются, а кто и ложится, ведь сидят-то на земле. А я осталась, очень хотела спать, да и ночью мне работать. И вот началась ужасная бомбёжка. Мне казалось, что скамейка, на которой я лежала, прыгает по комнате, но я продолжала спать. Было темно, самолёты спускались почти на бреющий, и кто-то ракетами им указывал объекты. Задержать никого не удалось. Ночью я дежурила, раненых у нас ещё не было, ко мне вдруг явился лётчик. Лётчик как лётчик - в шлеме, в комбинезоне и унтах, с планшетом и стал требовать, чтобы ему сказали, куда отправили лётчиков из их части, якобы находившихся у нас. Лётчиков, как он утверждал, было четверо. У меня хорошая память на фамилии, я без журнала почти всех помню, мы обслуживаем не только свою дивизию, отказывать никому не имеем права, и все рода войск у нас были, но лётчиков никогда не было, уж их-то я бы запомнила непременно.
Лётчик этот целый час морочил нам голову, рассказывал анекдоты, предлагал мне махнуть унты на валенки и т.д. Потом пошел к начштаба - жаловаться. Романов вызвал меня и учинил разнос, но лётчиков у нас не было - это я знала точно. Ночью прибежал шофёр и сказал, что в его машине были наши вещмешки, а ему нужно ехать за ранеными, и он стал выгружать эти мешки. Один из мешков оказался очень тяжёлым, и он принёс его к нам. Вместе мы развязали мешок и ахнули - в нем было две ракетницы и ракеты. Это диверсант, который всю ночь сигналил самолётам, хранил один из своих мешков в нашей машине. Вызвали дежурного по части, начштаба. Я сказала Романову ещё раз, что лётчик ищет у нас того, кого никогда не было. И что ему вообще здесь делать, когда аэродромы от нас стоят за тридевять земель?
Лётчика задержали, вызвали в особый отдел. Ракеты больше не взлетали, хотя самолёты очень ждали их.
Лётчик оказался фрицем. А нам он всем сначала так понравился. Старший лейтенант из особого отдела рассказал, что в соседней деревне часовой стоял у штаба, и в это время низко над деревней идёт самолёт. И вдруг часовой увидел, как совсем рядом незнакомый политрук, со звёздочкой на рукаве выстрелил из ракетницы. Самолёт сбросил бомбы, накрыл штаб, отвалившейся стеной солдату придавило ноги, но он все же успел выстрелить в "политрука", он оказался диверсантом. А в один из политотделов прибыл полковник. Секретарь партийной организации, принимая взносы, обратил внимание, что за последние два месяца сумма взносов начислена неправильно. Он сообщил в особый отдел. Полковник оказался шпионом.
А положение всё ещё очень тяжёлое, и без конца раненые, раненые, раненые.
Я - в приёмно-сортировочном взводе, днями и ночами таскаю, колю, проверяю жгуты, готовлю к операционной. В уголке на соломе примостили патефон с единственной пластинкой «Письмо в Москву, в далёкую столицу, которой я ни разу не видал». Столица уже очень близка, ближе некуда, но многие действительно не видели её ни разу. Поступила первая партия раненых. Среди них ранее поступивший политрук увидел лейтенанта из своей части, и первый вопрос - как ребята? И лейтенант стал перечислять: убит, убит, убит, убит, убит и зарыдал, упав лицом в солому. Разве можно чем-нибудь утешить? Разве есть на земле такие слова?
Я заболела, высокая температура. Смотрели меня наши врачи, показывали армейским специалистам - профессорам - никто толком ничего не знает. Наш МСБ должен был срочно передислоцироваться, а меня в таком состоянии везти с собой нельзя было - я не держалась на ногах. Временно сдали в латышский МСБ, их дивизия рядом с нами. Я потеряла сознание. Рано утром, когда я очнулась, впору снова было терять сознание.
Все, кто лежал рядом со мной на полу в небольшой палатке, умерли. Им, видно, своевременно не могли оказать помощь, да может быть, и это им бы не помогло, и теперь уже мёртвым делали перевязки. Был строгий приказ, несмотря ни на что, в МСБ обязательно производить первичную обработку ран. Вскрывали братские могилы, проводили экспертизу, и после этого вышел строжайший приказ. Хотя я ни слова не понимала по-латышски, да и врачи их больше походили на евреев, понятно было одно, что таким путём они реабилитируют себя, делают то, что не смогли сделать вовремя.
Боясь как бы и меня не приняли за умершую, я потихоньку выбралась из шоковой палатки, но, к счастью, нового места искать не пришлось - за мной приехали наши и отвезли меня в Пушкино.
Мы снова с Люсей и на этот раз потерялись. Где искать своих - не знаем, как бы не угодить к фрицам. Пока обдумываем, что делать дальше; сидим в деревне Погорелки недалеко от Дмитрова. Решили переночевать ночь, а утром начинать поиски. На полу спать было очень холодно, и мы влезли на печку. Вдруг среди ночи слышим, как кто-то сверху стелет плащ-палатку. Мы дружно брыкнули ногами, и этот "кто-то", оказавшийся лейтенантом-артиллеристом, загремел вниз со всей своей амуницией. И чего на нём только не навешано было! Он оказался командиром огневого взвода, они заняли эту избу, пушки стоят во дворе, в подвал носят боеприпасы, у печки примостился телефонист. Совсем недалеко лес, а там немцы - в орудийную панораму хорошо видно, как они ползают, но наши идеально себя замаскировали, чтобы себя не выдать. Ни с чьей стороны не раздаётся ни единого выстрела, стоит такая необычная тишина, от которой давно отвыкли. У артиллеристов нет медиков, и они просят остаться у них. И мы решили пока остаться, начнётся бой - некому будет оказать помощь. Но наши оказались рядом, они чуть к немцам не попали - влезли за наше боевое охранение. Нам с Люсей приходится ехать со своими, артиллеристы остаются на огневой позиции. Дальше немец не пройдёт, отступать нам больше некуда - за нашей спиной Москва.
Мы едем в Бабушкин.
Наша дивизия разбита, и нас передали в новую 1-ю Ударную Армию, которая будет здесь формироваться. Формировка уже идёт, формируют её из моряков Тихоокеанского флота. Состоять она будет из морских бригад, а мы теперь будем именоваться 222 ППГ. На нашу новую армию возлагают большие надежды. Она должна стать ударной силой, которая начнёт разгром немцев. Говорят, что за формировкой следит Сталин.
Выдают самое лучшее обмундирование - белые полушубки, суконные гимнастёрки и брюки, свитера отличные, подшлемники, валенки, меховые безрукавки и рукавицы. Командующий армией - Кузнецов Василий Иванович.
Мы работаем на полную катушку. Рядом били «катюши». Ни на что уже не обращаем внимания, всё притупилось. И вдруг кто-то заметил, что снаряды начали лететь через нас. Между нами и фрицами наших никого не было, боевое охранение - позади нас. Как это случилось - никто не знает. Еле унесли ноги, нас уже за своих признавать не хотели.
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/68488.html
[1] Подразумеваются строки из песни: «Письмо в Москву, в далёкую столицу, которой я ни разу не видал».
[2] Позже как комментарий будет сказано: «Для нас это означало, что мы стали задыхаться от раненых».