У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ЧАСТЬ 2. В АВИАЦИИ
Антонина Григорьевна Бондарева, гвардии лейтенант, старший летчик
«Я была летчица...
Когда училась еще в седьмом классе, к нам прилетел самолет. Это в те годы, представляете, в тридцать шестом году. Тогда это была диковинка. И тогда же появился призыв: "Девушки и юноши - на самолет!" Я, конечно, как комсомолка, была в передовых рядах. Сразу записалась в аэроклуб. Отец, правда, категорически выступал против. До этого в семье нашей все были металлурги, несколько поколений металлургов-доменщиков. И отец считал, что металлургом быть - женская работа, а летчиком - нет. Начальник аэроклуба узнал об этом и разрешил покатать отца на самолете. Я так и сделала. Мы поднялись с отцом в воздух, и с того дня он молчал. Ему понравилось. Закончила аэроклуб с отличием, хорошо прыгала с парашютом. До войны успела еще выйти замуж, родила девочку.
С первых дней войны в нашем аэроклубе начались переустройства: мужчин забирали, а заменяли их мы, женщины. Учили курсантов. Работы было много, с утра до ночи. Муж мой ушел на фронт одним из первых. Осталась у меня только фотография: стоим с ним вдвоем у самолета, в летчицких шлемах... Жили мы теперь вдвоем с дочкой, жили все время в лагерях. А как жили? Я с утра ее закрою, дам каши, и с четырех часов утра мы уже летаем. Возвращаюсь к вечеру, а она поест или не поест, вся измазанная этой кашей. Уже даже не плачет, а только смотрит на меня. Глаза у нее большие, как у мужа...
К концу сорок первого мне прислали похоронную: муж погиб под Москвой. Он был командир звена. Я любила свою дочку, но отвезла ее к его родным. И стала проситься на фронт...
В последнюю ночь... Всю ночь простояла у детской кроватки на коленях...»
Евгения Сергеевна Сапронова, гвардии сержант, авиамеханик
«Я просила маму... Я ее умоляла: только не надо плакать... Это происходило не ночью, но было темно, и стоял сплошной вой. Они не плакали, наши матери, провожавшие своих дочерей, они выли. Моя мама стояла, как каменная. Она держалась, она боялась, чтобы я не заревела. Я же была маменькина дочка, меня дома баловали. А тут постригли под мальчика, только маленький чубчик оставили. Они с отцом меня не пускали, а я только одним жила: на фронт, на фронт! На фронт! Вот эти плакаты, которые сейчас висят в музее: "Родина-мать зовет!", "Что ты сделал для фронта?" - на меня, например, очень действовали. Все время были перед глазами. А песни? «Вставай, страна огромная... Вставай на смертный бой...»
Когда мы ехали, нас поразило, что прямо на перронах лежали убитые. Это уже была война... Но молодость брала свое, и мы пели. Даже что-то веселое. Какие-то частушки.
К концу войны у нас вся семья воевала. Отец, мама, сестра - они стали железнодорожниками. Они продвигались сразу за фронтом и восстанавливали дорогу. Медаль "За победу" у нас получили все: отец, мама, сестра и я...»
Антонина Григорьевна Бондарева, гвардии лейтенант, старший летчик
«А сколько было смешного...
Дисциплина, уставы, знаки различия - вся эта военная премудрость не давалась сразу. Стоим, охраняем самолеты. А в уставе говорится, что если кто идет, надо останавливать: "Стой, кто идет?" Подружка моя увидела командира полка и кричит: "Стойте, кто идет? Вы меня извините, но я буду стрелять!" Вообразите это себе. Она кричит: "Вы меня извините, но я буду стрелять!" Вы меня извините... Ха-ха-ха...»
Анна Семеновна Дубровина-Чекунова, гвардии старший лейтенант, летчица
«Я даже не задумывалась... У меня была специальность, нужная фронту. И я ни секунды не размышляла и не колебалась. Вообще я мало тогда встречала людей, которые хотели пересидеть это время. Переждать. Одну помню... Молодую женщину, нашу соседку... Она мне честно призналась: «Я люблю жизнь. Я хочу пудриться и краситься, я не хочу умирать». Больше таких не видела. Может быть, они молчали, таились. Не знаю, что вам ответить...
Помню, что вынесла цветы из своей комнаты и попросила соседей:
- Поливайте, пожалуйста. Я скоро вернусь.
А вернулась через четыре года...
Девчонки, которые оставались дома, нам завидовали, а женщины плакали. Одна из девушек, которая ехала со мной, стоит, все плачут, а она нет. Потом взяла и помочила водой себе глаза. Раз-другой. Носовым платочком. А то, мол, неудобно, все плачут. Разве мы понимали, что такое война? Молодые... Это теперь я просыпаюсь ночью от страха, мне приснится, что я на войне... Самолет летит, мой самолет, набирает высоту и... падает... Я понимаю, что я падаю. Последние минуты... И так страшно, пока не проснешься, пока этот сон не улетучится. Старый человек боится смерти, а молодой смеется... Он - бессмертный! Я не верила, что умру...»
Клавдия Ивановна Терехова, капитан авиации
«Девушки приехали в училище с длинными косами... С прическами... У меня тоже косы вокруг головы... А как их промыть? Сушить где? Вы их только помыли, а тревога, вам надо бежать. Наш командир Марина Раскова велела всем косы состричь. Девчонки стригли и плакали. А Лиля Литвяк, впоследствии прославленная летчица, никак не хотела со своей косой расстаться.
Я иду к Расковой:
- Товарищ командир, ваш приказ выполнен, только Литвяк отказалась.
Марина Раскова, несмотря на свою женскую мягкость, могла быть очень строгим командиром. Она меня отправила:
- Какой ты парторг, если не можешь добиться выполнения приказа! Кругом шагом марш!
Платья, туфельки на каблуках... Как нам жалко их, в мешочки позапрятывали. Днем в сапогах, а вечером хоть немножко в туфельках перед зеркалом. Раскова увидела - и через несколько дней приказ: всю женскую одежду отправить домой в посылках. Вот так! Зато новый самолет мы изучили за полгода вместо двух лет, как это положено в мирное время.
В первые дни тренировок погибло два экипажа. Поставили четыре гроба. Все три полка, все мы плакали навзрыд.
Выступила Раскова:
- Подруги, вытрите слезы. Это первые наши потери. Их будет много. Сожмите свое сердце в кулак...
Потом, на войне, хоронили без слез. Перестали плакать.
Летали на истребителях. Сама высота была страшной нагрузкой для всего женского организма, иногда живот прямо в позвоночник прижимало. А девочки наши летали и сбивали асов, да еще каких асов! Вот так! Знаете, когда мы шли, на нас мужчины смотрели с удивлением: летчицы идут. Они восхищались нами...»
«Война слишком интимное переживание. И такое же бесконечное, как и человеческая жизнь...
Один раз женщина (летчица) отказалась со мной встретиться. Объяснила по телефону: «Не могу... Не хочу вспоминать. Я была три года на войне... И три года я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не было, почти никаких женских желаний. А я была красивая... Когда мой будущий муж сделал мне предложение... Это уже в Берлине, у рейхстага... Он сказал: "Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж". Я хотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всего этого - замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей... Ты посмотри на меня... Посмотри - какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай, говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила... Хотела ударить... А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: он все понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам... И сама не верю тому, что говорю: "Да, я выйду за тебя замуж".
Но рассказывать не могу. Нет сил... Это надо еще раз все это прожить...»
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
«Я была летчица...
Когда училась еще в седьмом классе, к нам прилетел самолет. Это в те годы, представляете, в тридцать шестом году. Тогда это была диковинка. И тогда же появился призыв: "Девушки и юноши - на самолет!" Я, конечно, как комсомолка, была в передовых рядах. Сразу записалась в аэроклуб. Отец, правда, категорически выступал против. До этого в семье нашей все были металлурги, несколько поколений металлургов-доменщиков. И отец считал, что металлургом быть - женская работа, а летчиком - нет. Начальник аэроклуба узнал об этом и разрешил покатать отца на самолете. Я так и сделала. Мы поднялись с отцом в воздух, и с того дня он молчал. Ему понравилось. Закончила аэроклуб с отличием, хорошо прыгала с парашютом. До войны успела еще выйти замуж, родила девочку.
С первых дней войны в нашем аэроклубе начались переустройства: мужчин забирали, а заменяли их мы, женщины. Учили курсантов. Работы было много, с утра до ночи. Муж мой ушел на фронт одним из первых. Осталась у меня только фотография: стоим с ним вдвоем у самолета, в летчицких шлемах... Жили мы теперь вдвоем с дочкой, жили все время в лагерях. А как жили? Я с утра ее закрою, дам каши, и с четырех часов утра мы уже летаем. Возвращаюсь к вечеру, а она поест или не поест, вся измазанная этой кашей. Уже даже не плачет, а только смотрит на меня. Глаза у нее большие, как у мужа...
К концу сорок первого мне прислали похоронную: муж погиб под Москвой. Он был командир звена. Я любила свою дочку, но отвезла ее к его родным. И стала проситься на фронт...
В последнюю ночь... Всю ночь простояла у детской кроватки на коленях...»
Евгения Сергеевна Сапронова, гвардии сержант, авиамеханик
«Я просила маму... Я ее умоляла: только не надо плакать... Это происходило не ночью, но было темно, и стоял сплошной вой. Они не плакали, наши матери, провожавшие своих дочерей, они выли. Моя мама стояла, как каменная. Она держалась, она боялась, чтобы я не заревела. Я же была маменькина дочка, меня дома баловали. А тут постригли под мальчика, только маленький чубчик оставили. Они с отцом меня не пускали, а я только одним жила: на фронт, на фронт! На фронт! Вот эти плакаты, которые сейчас висят в музее: "Родина-мать зовет!", "Что ты сделал для фронта?" - на меня, например, очень действовали. Все время были перед глазами. А песни? «Вставай, страна огромная... Вставай на смертный бой...»
Когда мы ехали, нас поразило, что прямо на перронах лежали убитые. Это уже была война... Но молодость брала свое, и мы пели. Даже что-то веселое. Какие-то частушки.
К концу войны у нас вся семья воевала. Отец, мама, сестра - они стали железнодорожниками. Они продвигались сразу за фронтом и восстанавливали дорогу. Медаль "За победу" у нас получили все: отец, мама, сестра и я...»
Антонина Григорьевна Бондарева, гвардии лейтенант, старший летчик
«А сколько было смешного...
Дисциплина, уставы, знаки различия - вся эта военная премудрость не давалась сразу. Стоим, охраняем самолеты. А в уставе говорится, что если кто идет, надо останавливать: "Стой, кто идет?" Подружка моя увидела командира полка и кричит: "Стойте, кто идет? Вы меня извините, но я буду стрелять!" Вообразите это себе. Она кричит: "Вы меня извините, но я буду стрелять!" Вы меня извините... Ха-ха-ха...»
Анна Семеновна Дубровина-Чекунова, гвардии старший лейтенант, летчица
«Я даже не задумывалась... У меня была специальность, нужная фронту. И я ни секунды не размышляла и не колебалась. Вообще я мало тогда встречала людей, которые хотели пересидеть это время. Переждать. Одну помню... Молодую женщину, нашу соседку... Она мне честно призналась: «Я люблю жизнь. Я хочу пудриться и краситься, я не хочу умирать». Больше таких не видела. Может быть, они молчали, таились. Не знаю, что вам ответить...
Помню, что вынесла цветы из своей комнаты и попросила соседей:
- Поливайте, пожалуйста. Я скоро вернусь.
А вернулась через четыре года...
Девчонки, которые оставались дома, нам завидовали, а женщины плакали. Одна из девушек, которая ехала со мной, стоит, все плачут, а она нет. Потом взяла и помочила водой себе глаза. Раз-другой. Носовым платочком. А то, мол, неудобно, все плачут. Разве мы понимали, что такое война? Молодые... Это теперь я просыпаюсь ночью от страха, мне приснится, что я на войне... Самолет летит, мой самолет, набирает высоту и... падает... Я понимаю, что я падаю. Последние минуты... И так страшно, пока не проснешься, пока этот сон не улетучится. Старый человек боится смерти, а молодой смеется... Он - бессмертный! Я не верила, что умру...»
Клавдия Ивановна Терехова, капитан авиации
«Девушки приехали в училище с длинными косами... С прическами... У меня тоже косы вокруг головы... А как их промыть? Сушить где? Вы их только помыли, а тревога, вам надо бежать. Наш командир Марина Раскова велела всем косы состричь. Девчонки стригли и плакали. А Лиля Литвяк, впоследствии прославленная летчица, никак не хотела со своей косой расстаться.
Я иду к Расковой:
- Товарищ командир, ваш приказ выполнен, только Литвяк отказалась.
Марина Раскова, несмотря на свою женскую мягкость, могла быть очень строгим командиром. Она меня отправила:
- Какой ты парторг, если не можешь добиться выполнения приказа! Кругом шагом марш!
Платья, туфельки на каблуках... Как нам жалко их, в мешочки позапрятывали. Днем в сапогах, а вечером хоть немножко в туфельках перед зеркалом. Раскова увидела - и через несколько дней приказ: всю женскую одежду отправить домой в посылках. Вот так! Зато новый самолет мы изучили за полгода вместо двух лет, как это положено в мирное время.
В первые дни тренировок погибло два экипажа. Поставили четыре гроба. Все три полка, все мы плакали навзрыд.
Выступила Раскова:
- Подруги, вытрите слезы. Это первые наши потери. Их будет много. Сожмите свое сердце в кулак...
Потом, на войне, хоронили без слез. Перестали плакать.
Летали на истребителях. Сама высота была страшной нагрузкой для всего женского организма, иногда живот прямо в позвоночник прижимало. А девочки наши летали и сбивали асов, да еще каких асов! Вот так! Знаете, когда мы шли, на нас мужчины смотрели с удивлением: летчицы идут. Они восхищались нами...»
«Война слишком интимное переживание. И такое же бесконечное, как и человеческая жизнь...
Один раз женщина (летчица) отказалась со мной встретиться. Объяснила по телефону: «Не могу... Не хочу вспоминать. Я была три года на войне... И три года я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не было, почти никаких женских желаний. А я была красивая... Когда мой будущий муж сделал мне предложение... Это уже в Берлине, у рейхстага... Он сказал: "Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж". Я хотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всего этого - замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей... Ты посмотри на меня... Посмотри - какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай, говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила... Хотела ударить... А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: он все понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам... И сама не верю тому, что говорю: "Да, я выйду за тебя замуж".
Но рассказывать не могу. Нет сил... Это надо еще раз все это прожить...»
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html