Ален Бадью «Манифест за философию» (1989) - правоверное прочтение 01
Всё познаётся в сравнении-сопоставлении, и разъяснённый моим философским научным руководителем мудрым Иваном Васильевичем Кузнецовым принцип соответствия никто не отменял, и согласно ему каждая научная концепция возникает не по какому-то наитию свыше, а рождается их духа и запроса времени, опирается на достижения предшествующих концепций. Вот и рационально-критическая Правая Вера не просто конкретизирует «философскую веру» Карла Ясперса, но и стремится интегрировать откровения пророков, постижения мудрецов и открытия учёных. Целесообразно сопоставить Правую Веру с достижениями французской философии, которая после Второй Мировой Войны лидирует в интеллектуальной жизни мира. Надо только держать в уме, что великие французы тоже появились не на пустом месте, а «выросли» из прочитанных в Париже в начале 1930-х годов лекций Александра Владимировича Кожевникова (Кожева) о трактате Гегеля «Феноменология духа» (1807), этого «путешествия за открытиями» (Кожев А. Введение в чтение Гегеля. Подборка и публикация Раймона Кено. Перевод с французского А.Г. Погоняйло. - Санкт-Петербург: Наука, 2003. - 792 стр.), а также из потрясшего европейских философов трактата Хайдеггера «Бытие и время» (1927), ключевые идеи которого, кстати, тоже восходят к упомянутому гегелевскому трактату. А среди современных французских философов выделяется почти мой ровесник Ален Бадью (1937.01.17-), переживший других философских корифеев Франции. Краткое изложение его взглядов - в трактате «Манифест за философию» (1989), который отнюдь не устарел. Постараюсь прокомментировать этот манифест, но не следуя примерам Энгельса в его полемике с Дюрингом или Ленина в его ругани с махистами-эмириокритиками, а с надлежащим уважением-пониманием.
В предшествующей заметке «Почему Ален Бадью, как и Мартин Хайдеггер, «недофорсингован» Правой Верой» (6 ноября 2013 года) наметил различия между рацио Правой Веры и интуициями Хайдеггера и Бадью. Если Хайдеггер и Бадью не дают ответа на высшее вопрошание «Почему существует Нечто, а не Ничто» и соответственно «В чем смысл Бытия», то Правая Вера исходит из рационализированного ответа, данного в откровении мировых религий. Нечто существует изначально, воскресая через нырок в Ничто, местоблюстителем же Ничто является человек-субъект как «бытие-к-смерти» = смертный = смертоносный. Воля творения-уничтожения мира-макрокосмоса - в человеке-микрокосмосе, образе и подобии Высшего Начала. И если Бог, «ходящий» в человеке, - это Творец, то сам человек - это Убивец, ибо призван уничтожить мир в высшем акте Богосаможертвоприношения и сопрячь Точку Омега Конца с Точкой Альфа Начала (Круг Времени = Вечное Возвращение). Этот высший акт Богосаможертвоприношения и в то же время Нового Творения через запуск Архипрограммы бытия сущего (Слова) образно-мифически изображен в Гимне 90 древнеарийской Ригведы (Мандала Х), он выявляется в ритуалах язычества, в уходе Будды в Нирвану, в Саможертвоприношении Иисуса Христа на Голгофе и в Его воскресении, в христианском таинстве Евхаристии и т.д. и т.п., не говоря уж о разнообразных эсхатологических пророчествах. Смысл существования человечества - овладеть кодом мира, подготовить Архипрограмму, а для этого воссоздать прошлое («воскресение мертвых») в Судный день, и наконец переформатировать «жесткий диск» бытия сущего и запустить Архипрограмму творения.
Зная высшую цель истории, совсем по-другому осмысляются-осознаются традиционные философские темы. Да, «Бог есть любовь», однако любовь предстаёт не какой-то патокой, а в сопряжении Эроса с Танатосом - «О, как убийственно мы любим» (Фёдор Тютчев). И молитва досубъектных «Господи, помилуй мя!» кажется убогой и даже кощунственной, ибо не Бог для человека, а человек для Бога (Высшего). Бог не играется с человеком, Он пестует его как Своего жертвоприносителя-хотара, как палача, и категорический императив-долг человека - убить Бога (вспомним Голгофу или дзеновское «Убей Будду, убей патриарха!», не говоря об арийской пурушамедхе).
Субъектность человека укоренена в его богоравенстве, что предполагает не только господство-собственничество над миром и над самим собой, но и способность самоубийственного нырка в Ничто, что открыто в гегелевской «Феноменологии духа» и художественно исследовано Достоевским и философски Шопенгауэром (и рядом его последователей типа Эдуарда фон Гартмана или Филиппа Майнлендера). Подчеркну сопряженность субъектности с собственностью. Если человек имеет самодостаточную собственность, он субъектен=свободен, а если он беден и потому экономически зависим от кого-то, то он вряд ли возвысится до независимости-субъектности. Будучи самодостаточным собственником, человек имеет собственный устойчивый интерес и потому склонен к социально-политической субъектности, тогда как несамодостаточный досубъектник живёт врождённым инстинктом и внушенным рефлексом, то есть легко зомбируется кратковременной эмоцией и среди политологов именуется «овощем». Связанное с отношением собственности разделение людей на субъектных и досубъектных объясняет очень многое в истории и политике и включает в себя т.н. «теорию борьбы классов».
Что касается проблемы истины, то она решается в сопряжении с высшей субъектностью-богоравенством. Никак нельзя обрести истину, не прорываясь к богоравенству-саможертвоприносительству, не будучи хотя бы политиком - вершителем судьбы народа и мира. Истина субъектна, а не объективна. Практика победы удостоверяет истину победителя. «Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном» (Откровение святого Иоанна Богослова 21:7). Наполеон был победителем и потому носителем истины. И Гегель в Йене 13 октября 1806 года в день окончания трактата «Феноменология духа» написал Нитхаммеру - «Самого императора - эту мировую душу - я увидел, когда он выезжал на коне на рекогносцировку. Поистине испытываешь удивительное чувство, созерцая такую личность, которая, находясь здесь, в этом месте, восседая на коне охватывает весь мир и властвует над ним». Александр Кожев считает, что именно в этот день завершилась предшествующая история человечества, ибо Наполеон воплощает идею всемирного государства: «Если Наполеон - это являющийся Бог, то являет его не кто иной, как Гегель» (Введение в чтение Гегеля). «Иисус сказал ему /Фоме/: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Евангелие от Иоанна 14:6).
Руководствуясь этими положениями Правой Веры, можно лучше понять подступы к ней Хайдеггера, Бадью и других современных классиков. И «Манифест за философию» Алена Бадью представляется удобным введением в современную философскую проблематику. Буду читать-конспектировать это во многом ключевое для понимания современной философии произведение. Если согласен с автором - оставляю его текст как он есть, если несогласен или у меня есть что добавить - делаю «МОЙ КОММЕНТАРИЙ». И самообразование, и самовыражение во имя Правой Веры.
Воспроизвожу русский перевод, который сделал питерец Виктор Евгеньевич Лапицкий (1951.07.30-), по изданию: Бадью Ален. Манифест философии / Составление и перевод с французского В. Е. Лапицкого. - Санкт-Петербург: Machina, 2003. - 184 стр. /XX век. Критическая библиотека/ (Badiou Alain. Manifeste pour la philosophie, 1989). Редакционное резюме гласит - «“Манифест философии” Алена Бадью (р. 1937) в сжатой и энергичной форме представляет одно из значительнейших событий в истории новейшей мысли - глобальную “философию события”, реализующую небывалый по дерзости замысел: в эпоху пресловутого “конца философии” сделать еще один шаг и, повторив жест Платона, заново отстроить философию в качестве универсальной доктрины, обусловленной положениями науки, искусства, политики и любви и обеспечивающей им возможность гармоничного сосуществования. В качестве Приложений в издание включены тексты посвященного обсуждению концепций Бадью круглого стола (в котором приняли участие Ф. Лаку-Лабарт, Ж. Рансьер, Ж. -Ф. Лиотар) и непосредственно примыкающие к нему уточнения авторской позиции».
/стр. 9:/ 1 Возможность
Во Франции сегодня живет не так уж много философов, хотя их здесь, наверное, больше, чем где бы то ни было. Чтобы их пересчитать, достаточно будет, пожалуй, десяти пальцев. Да, с десяток философов, если понимать под этим тех, кто предлагает нашему времени свои особые, опознаваемые формулировки, и, следовательно, оставить в стороне как комментаторов, так и незаменимых эрудитов и суетных эссеистов.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Из этих десяти почти все уже умерли/
Десять философов? Или, скорее, “философов”? Ибо, как ни странно, большинство из них утверждает, что философия невозможна, исчерпана, передана в ведение чего-то иного. Лаку-Лабарт, к примеру: “Более не следует желать философии”. И почти одновременно Лиотар: “Как архитектура философия лежит в развалинах”. Но можно ли представить себе философию, лишенную всякой архитектоники? “Письмо в развалинах”, “микрология”, претерпевание “граффити” (для Лиотара это метафоры современного стиля мышления) - не омоним ли это уже только “философии”, как ее ни понимай? Или еще: не был ли величайший из наших мертвецов, Лакан, “антифилософом”? И как трактовать тот факт, что Лиотар способен за/10/тронуть судьбы Присутствия, лишь комментируя живопись, что последняя большая книга Делеза посвящена кино, что Лаку-Лабарт (как в Германии Гадамер) занимается поэтическими предвосхищениями Целана, а Деррида не в силах обойтись без Жене? Почти все наши “философы” пребывают в поисках окольного письма, побочной поддержки, косвенных референций, дабы уклончивым образом перейти к захвату позиций на считающейся необитаемой философской территории. И вот что мы обнаруживаем в центре этих обходных маневров - тревожной грезы того, кто не является ни поэтом, ни верующим, ни “евреем”, - усугубленное к тому же бесцеремонными поучениями по поводу национал-социалистической ангажированности Хайдеггера: перед лицом возбужденного против нас эпохой дела, за чтением материалов судебного процесса, важнейшие среди которых Колыма и Освенцим, наши философы, взвалив на свои плечи сей век (а в конечном счете-и череду веков со времен самого Платона), решили признать себя виновными. Ни многажды допрашивавшиеся ученые, ни военные, ни даже политики не сочли, что бойни нашего времени всерьез и надолго повлияли на их гильдии. Социологи, историки, психологи - все процветают в невинности. Одни только философы глубоко усвоили, что мысль, их мысль, столкнулась с историческими и политическими преступлениями нашего века - и всех веков, его породивших - сразу и как с препятствием для какого бы то ни было продолжения, и как с трибуналом, под который идет за интеллектуальные - коллективные и исторические - должностные преступления.
Конечно, в философизации интеллектуальности этого преступления можно узреть изрядную гордыню. Когда Лиотар ставит в заслугу Лаку-Лабарту “первое философское определение нацизма”, он считает само собой разумеющимся, что подобное определение способно пройти по философскому ведомству. А ведь это отнюдь не очевидно. Мы знаем, например, что “определение” законов движения к философии ни в коей мере не относится. Со /стр. 11:/ своей стороны я утверждаю, что даже древний вопрос о бытии как бытии - не только ее вотчина: это вопрос из области математики. И, стало быть, вполне допустимо представить, что определение нацизма (например, нацизма как политики) не подпадает под юрисдикцию той специфической мыслительной формы, которая со времен Платона удостаивается имени философии. Не исключено, что наши скромные провозвестники философского тупика сохраняют, хранят, пестуют идею, согласно которой философии подпадает “все”. А ведь нужно, конечно же, признать, что одним из результатов этого спекулятивного тоталитаризма и была приверженность Хайдеггера к национал-социализму. Что сделал на самом деле Хайдеггер, как не допустил, что воплощенное нацистами “окончательное решение” немецкого народа было переходным к его мысли, мысли профессора герменевтики? Полагать, что философия - и только она одна - ответственна за возвышенные ли, за отталкивающие ли аватары современной политики, это нечто вроде коварной уловки гегелевского разума, проникающего в самые сокровенные порядки наших антидиалектиков. Это - постулировать, что существует некий дух времени, главнейшее определение, а принципом, чтобы схватить и отжать его, служит философия. Начнем уж лучше, вообразив, что, скажем, нацизм как таковой не является возможным предметом философии, что он вне тех условий, которым в рамках своего собственного строя способна придать форму философская мысль. Что он не является для этой мысли событием. Отнюдь не подразумевая при этом, что он не подвластен осмыслению.
Ибо когда наши философы из аксиомы, предписывающей философии бремя ответственности за преступления века, извлекают в связке друг с другом выводы о тупике философии и неосмысляемом характере преступления, гордыня превращается в опасную несостоятельность. Для тех, кто полагает, что мы должны философски оценить истребление в Европе евреев с точки зрения хайдег/12/геровской мысли, тупик и в самом деле бросается в глаза. Чтобы выпутаться из этого, утверждают, будто тут присутствует нечто неосмысляемое, необъяснимое, развал любого понятия. Готовы, чтобы спасти ее гордость, принести в жертву саму философию: коли философия должна осмыслить нацизм, а ее для этого не хватает, значит, она должна осмыслить неосмысляемое, значит, философия зашла в тупик.
Я предлагаю принести императив в жертву и заявить: если философия неспособна осмыслить истребление в
Европе евреев, то дело тут в том, что это осмысление не входит ни в ее обязанности, ни в ее возможности. Дело в том, что сделать эту мысль действительной призван другой строй мысли. Например, историчностная мысль, то есть мысль об Истории, испытуемой с точки зрения политики.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Согласно последнему из 11 марксовых тезисов о Фейербаха, философия как раз призвана изменять мир, то есть быть в эпицентре политики. Разная бывает философия - от аналитической, которая вроде бы далека от политики, до тотальной Правой Веры, которая призвана преодолеть тоталитаризм/
В действительности объявлять о “конце”, завершении, радикальном тупике всегда нескромно. Провозглашение “конца великих повествований” столь же нескромно, как и само великое повествование, убежденность в “конце метафизики” движется в метафизической стихии убежденности, деконструкция понятия субъекта требует некоей центральной категории (например, бытия), историчностная предписанность которой еще более определенна и т. д. Оцепеневшая от трагичности своего предполагаемого предмета-истребления, концлагерей-философия преображает собственную невозможность в трагическую позу. Она рядится в мрачные цвета эпохи, не обращая внимания на то, что эта эстетизация тоже несправедлива по отношению к жертвам. Покаянное олицетворение низостей-точно такая же поза, позерство, как и медные трубы кавалерии второго пришествия Духа, а конец Конца Истории скроен из той же ткани, что и сам этот Конец.
Стоит только ограничить ставки философии, и пафос ее “конца” уступает место совершенно иному вопросу,
вопросу ее положения, ее условий. Я не утверждаю, что /стр. 13:/ философия возможна всегда. Я предлагаю вообще присмотреться, при каких условиях она-сообразно своему предначертанию-становится возможной. Не следует бездумно принимать тот факт, что историческое насилие в силах ее прерывать. Объявить, что Гитлер и его приспешники оказались способны ввести в мысль немыслимое и тем самым довершили приостановку ее архитектурного осуществления,-это просто-напросто признать за ними некую странную победу. Не на счет ли фанатического антиинтеллектуализма нацистов следует отнести тот реванш, что последовал за его военным разгромом, когда сама политическая или философская мысль не в состоянии на самом деле оценить то, что намеревалось ее уничтожить? Я говорю так, как думаю: возводить смерть евреев в причину конца того, во что они внесли определяющую лепту (с одной стороны, революционной политики, с другой-рационалистической философии), означает вторично предавать их смерти. По самой своей сути почтение в отношении жертв не может быть укоренено в оцепенении духа, в его самообличительной нерешительности перед лицом преступления. Оно извечно коренится в продолжении того, что делало их в глазах палачей представителями Человечества.
Я не только утверждаю, что философия сегодня возможна, я утверждаю, что по форме ее возможность не
есть преступание через некий конец. Напротив, предстоит разобраться, что означает сделать еще один шаг. Всего один шаг. Шаг в современную конфигурацию, ту, что со времен Декарта связывает условия философии с тремя узловыми понятиями, каковыми являются бытие, истина и субъект.
2 Условия
Философия некогда началась; она существует не во всех исторических конфигурациях; модус ее бытия -прерыви/14/стость как во времени, так и в пространстве. Следует, стало быть, предположить, что ей требуются определенные условия. Стоит только оценить дистанцию между греческими городами-государствами, абсолютными монархиями классического Запада, обществами буржуазного парламентаризма, и тут же станет ясно, что всякая надежда определить условия философии на основе единственно объективной платформы “общественных формаций” или даже на основе великих идеологических, религиозных или мифологических дискурсов обречена на провал. Условия философии трансверсальны, это некие постоянные, распознаваемые на большом протяжении процедуры, чья соотнесенность с мыслью относительно неизменна. Имя этой неизменности ясно: речь идет об “истине”. Обусловливающие философию процедуры-процедуры истинностные, идентифицируемые в этом качестве своей повторяемостью. Мы уже не способны верить в россказни, которыми группа людей навораживает себе истоки или судьбу. Мы знаем, что Олимп-всего-навсего холм, а Небеса наполняет разве что водород или гелий. Но что ряд простых чисел неограничен, доказывается сегодня в точности так же, как и в “Элементах” Евклида; нет никаких сомнений, что Фидий-великий скульптор; что афинская демократия является политическим изобретением, тема которого занимает нас до сих пор, а то, что любовь свидетельствует о проявлении Двоицы, в котором цепенеет субъект, мы понимаем, читая как Сафо или Платона, так и Корнеля или Беккета.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Ален Бадью упускает главное, с чего, кстати, начинает Хайдеггер свой трактат «Бытие и время», - присущее субъектности всегда и везде вопрошание. Оно не обязательно кристаллизуется в формулах философии, а обычно бытует в ритуалах религии, но вопрошание-субъектность мерцает в душе каждого человека как «искра Божия» в ней/
Тем не менее, все это существовало не всегда. Есть и общества без математики; в других “искусство” в слиянии с устаревшими священными функциями остается для нас непроницаемым; в третьих отсутствует или не имеет выражения любовь; в некоторых, наконец, деспотизм так и не дал места политическому изобретательству и даже не позволил о нем помыслить. И уж подавно эти процедуры не всегда существовали все вместе. Если Греция увидела /стр. 15:/ рождение философии, то не потому, конечно, что хранила Священное в мифическом источнике поэмы, и не потому, что в обличии эзотерических речений о Бытии ей была знакома прикровенность Присутствия. К священному хранилищу бытия в поэтических изречениях имели доступ и другие древние цивилизации. Особенность Греции скорее в том, что она прервала> повествование об истоках секуляризированной и абстрактной речью, подорвала авторитет поэмы авторитетом матемы, представила себе Город-полис как открытую, спорную, вакантную власть и вынесла на публичную сцену бури страсти.
Первая философская конфигурация, которая вознамерилась расположить эти процедуры - совокупность этих процедур - в едином понятийном пространстве, удостоверяя тем самым в мысли, что они совозможны, носит имя Платона. “Не геометр-да не войдет”,-предписывает матема как условие философии. Болезненная отставка поэтов, изгнанных из полиса по причине подражания (читай: излишне восприимчивых в схватывании Идеи), показывает одновременно и что предметом разбирательств служит поэма, и что ее нужно соразмерять с неизбежным прерыванием россказней. “Пир” и “Федр” сочленяют любовь с истиной в непревзойденной форме. Наконец, политическое изобретение преподносится как сама текстура мысли: в конце 9-й книги “Государства” Платон в явном виде указывает, что идеальный Полис-государство не есть ни программа, ни реальность, а вопрос, существует ли или может ли он существовать, не представляет никакого интереса и что речь тем самым идет не просто о политике, а о политике как условии мысли, о внутрифилософской формулировке причин, по которым философия существует только тогда, когда у политики имеется реальный статус некоего возможного изобретения.
Итак, мы заявляем, что имеется четыре условия философии, причем изъян даже в одном из них ведет к ее рассеиванию, точно так же как их совокупное появление обусловило ее возникновение. Эти условия суть: матема, по/16/эма, политическое изобретение и любовь. Мы называем их родовыми процедурами - по причинам, к которым я вернусь далее и которые составляют самый центр моего “Бытия и события”. Этими же причинами и определяется, что четыре типа родовых процедур уточняют и классифицируют в наши дни все способные порождать истины процедуры (истина бывает только научной, художественной, политической или любовной). Тем самым можно сказать, что условием философии служит наличие истин в кждом из классов, где они удостоверяемы.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: За бортом остается безусловность субъектности-вопрошания, являющаяся условием-предпосылкой всех перечисленных Бадью условий философии. Не рациональная системность, а интуитивный позитивизм, хотя как-то коррелирующий с недедуцируемыми «родовыми» множествами неканторовской теории множеств Пола Коэна/
Мы сразу же сталкиваемся с двумя проблемами. Во-первых, если условиями философии служат истинностные процедуры, то это означает, что сама по себе она истин не производит. По сути дела, эта ситуация хорошо известна; кто сможет процитировать хотя бы одно философское высказывание, о котором имело бы смысл говорить, что оно “истинно”? Но тогда что же именно в философии на кону? Во-вторых, мы предполагаем, что философия “одна”,-в том плане, что законно говорить о Философии, определять какой-либо текст как философский. В каком отношении находится это предполагаемое единство с множественностью условий? Каков этот узел четверицы (родовых процедур-матемы, поэмы, политического изобретения и любви) и одного (философии)? Я собираюсь показать, что на обе проблемы имеется один и тот же ответ, и содержится он в определении философии, представленный здесь как недейственная истинность при условии действенности истинного.
Истинностные процедуры, или процедуры родовые, отличаются от накопления знаний своим событийным происхождением. Пока случается только то, что соответствует правилам некоего положения вещей, возможно, конечно же, познание, правильные высказывания, накопление знаний; невозможна здесь истина. Истина парадоксальна тем, что она одновременно и внове, следовательно, - нечто редкостное, исключительное, и, затрагивая само бытие того, истиной чего является, наиболее прочна, наибо/17/лее, говоря онтологически, близка к исходному положению вещей. Рассмотрение этого парадокса требует длительных рассуждений, однако же ясно, что происхождение той или иной истины - из разряда событий.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Понятие события-событийности сопряжено с выбором субъекта, то есть оно субъектно. Вот и раскрыл бы Бадью этот ключевой момент подробнее-понятнее. А он вводит почти аксиоматически/
Короче говоря, назовем “ситуацией” какое-либо положение вещей, произвольную предъявленную множественность. Для разворачивания относящейся к ситуации истинностной процедуры необходимо, чтобы эту ситуацию пополнило некое чистое событие. Это пополнение оказывается неименуемым, не представимым ресурсами самой ситуации (ее структурой, установленным для называния ее терминов языком и т. д.). Оно вносится особым именованием, запуском сверх того еще одного означающего. Именно последствия ввода в игру в данной ситуации еще одного имени и запускают родовую процедуру, вносят предвкушение истины этой ситуации. Ибо изначально в ситуации, если ее не дополняет какое-либо событие, нет никакой истины. В ней есть только то, что я зову правдоподобием. По диагонали, походя, из всех правдоподобных высказываний - всегда есть шанс, что явится истина, стоит какому-либо событию столкнуться со своим избыточным именем.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Это - неотрефлексированный повтор процедуры «форсинга» в неканторовской теории множеств/
Специфическая цель философии-предложить единое понятийное пространство, в котором обретают свое место именования событий, служащих отправной точкой истинностных процедур. Философия стремится собрать вместе все прибавочные имена. Она мысленно рассуждает о совозможном характере обусловливающих ее процедур. Она не устанавливает никакой истины, а предоставляет истинам место. Она формирует родовые процедуры - приятием, предоставлением прибежища, созданного в соответствии с разнобоем их одновременности. Философия приступает к осмыслению своего времени, превращая в общее место положение обусловливающих ее процедур. Ее операторы, каковыми бы они ни были, всегда стремятся осмыслить “совокупно”, сформировать в проведении единой мысли присущую эпохе расстановку матемы, по/18/эмы, политического изобретения и любви (или событийного статуса Двоицы). В этом смысле единственным вопросом философии как раз и является вопрос истины - не потому, что философия какую-либо истину порождает, а потому, что она предлагает модус доступа к единству момента истин, понятийный ландшафт, где родовые процедуры отражаются как совозможные.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Совозможность, если следовать методу "форсинга", сугубо субъектна, ибо есть выбор субъекта, и родовые процедуры производятся-генерируются не сами по себе, а определяются интенциями-намерениями субъекта. Системнее-адекватнее начинать с самоанализа субъекта, как и делали Гегель и Хайдеггер. Создаётся впечатление, что Бадью уступает им по глубине постижения/
Философские операторы, само собой, не следует понимать как суммирование, подведение итога. Событийный и разнородный характер четырех типов истинностных процедур полностью исключает их энциклопедическое ранжирование. Энциклопедия - измерение знания, а не истины, которая образует в знании дыру. Не всегда даже нужно, чтобы философия затрагивала высказывания, сиречь положение на местах, родовых процедур. Философские понятия вынашивают общее пространство, в котором мысль получает доступ ко времени, к своему времени, если только истинностные процедуры этого времени находят здесь прибежище для своей совозможности. Посему в качестве метафоры подобает не регистр сложения и даже не систематическая рефлексия. Скорее уж свобода обращения, самодвижение мысли в сочлененной стихии состояния ее условий. В понятийной среде философии локальные фигуры, столь же по существу разнородные, как могут быть разнородны фигуры поэмы, матемы, политического изобретения и любви, соотнесены - или соотносимы - с особенностью данного времени. Философия изрекает не истину, а стечение, то есть мыслимое соединение, истин.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Время для субъекта - не внешний Zeitgeist, а прежде всего самоаффектация самого субъекта, как показал Хайдеггер в трактатах "Бытие и время" (1927) и "Кант и проблема метафизики" (1929). Данное философское построение Алена Бадью - шаг назад, и оно к тому же искажает суть историзма и отдаёт релятивизмом/
Поскольку философия - занятие мысли пробоиной во времени, искажающее отражение того, что ее обусловливает, она чаще всего полагается на ненадежные, нарождающиеся условия. Она учреждается на подступах к вмешательству именования, посредством которого событие запускает в ход родовую процедуру. Вдали от установленных и закрепленных знаний, всякую большую философию обусловливают кризисы, прорывы и парадоксы /стр. 19:/ математики, потрясения поэтического языка, революции или провокации в изобретенной политике, колебания в отношениях двух полов. Предваряя отчасти пространство приятия и прибежища в мысли этих хрупких процедур, распоряжаясь как совозможными теми траекториями, сама возможность которых еще не до конца установлена, философия усугубляет эти проблемы. Хайдеггер имел все основания писать, что “это и есть подлинная задача философии - усугублять, отягчать здесь-бытие (тем самым историчностное)”, потому что “усугубление - одно из фундаментальных, решающих условий рождения чего бы то ни было великого”. Даже если оставить в стороне двусмысленность “величия”, следует сказать, что философия обременяет возможность истин еще и своим понятием совозможности. Дело в том, что в ее “отягчающие” функции входит и перенос родовых процедур в измерение не их собственной мысли, а их соединенной историчности.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Ощущуние недосубъектности Бадью по сравнению с субъектностью Хайдеггера. Так и торчат уши Альтюссера. Не вкладывает ли Бадью в "родовое" нечто от альтюссеровского надсубъектного структурализма?/
С точки зрения системы ее условий, разрозненное становление которых она формирует, конструируя пространство осмысления для своего времени, философия служит переходом между процедурной действенностью истин и независимым вопросом их временного бытия.
В предшествующей заметке «Почему Ален Бадью, как и Мартин Хайдеггер, «недофорсингован» Правой Верой» (6 ноября 2013 года) наметил различия между рацио Правой Веры и интуициями Хайдеггера и Бадью. Если Хайдеггер и Бадью не дают ответа на высшее вопрошание «Почему существует Нечто, а не Ничто» и соответственно «В чем смысл Бытия», то Правая Вера исходит из рационализированного ответа, данного в откровении мировых религий. Нечто существует изначально, воскресая через нырок в Ничто, местоблюстителем же Ничто является человек-субъект как «бытие-к-смерти» = смертный = смертоносный. Воля творения-уничтожения мира-макрокосмоса - в человеке-микрокосмосе, образе и подобии Высшего Начала. И если Бог, «ходящий» в человеке, - это Творец, то сам человек - это Убивец, ибо призван уничтожить мир в высшем акте Богосаможертвоприношения и сопрячь Точку Омега Конца с Точкой Альфа Начала (Круг Времени = Вечное Возвращение). Этот высший акт Богосаможертвоприношения и в то же время Нового Творения через запуск Архипрограммы бытия сущего (Слова) образно-мифически изображен в Гимне 90 древнеарийской Ригведы (Мандала Х), он выявляется в ритуалах язычества, в уходе Будды в Нирвану, в Саможертвоприношении Иисуса Христа на Голгофе и в Его воскресении, в христианском таинстве Евхаристии и т.д. и т.п., не говоря уж о разнообразных эсхатологических пророчествах. Смысл существования человечества - овладеть кодом мира, подготовить Архипрограмму, а для этого воссоздать прошлое («воскресение мертвых») в Судный день, и наконец переформатировать «жесткий диск» бытия сущего и запустить Архипрограмму творения.
Зная высшую цель истории, совсем по-другому осмысляются-осознаются традиционные философские темы. Да, «Бог есть любовь», однако любовь предстаёт не какой-то патокой, а в сопряжении Эроса с Танатосом - «О, как убийственно мы любим» (Фёдор Тютчев). И молитва досубъектных «Господи, помилуй мя!» кажется убогой и даже кощунственной, ибо не Бог для человека, а человек для Бога (Высшего). Бог не играется с человеком, Он пестует его как Своего жертвоприносителя-хотара, как палача, и категорический императив-долг человека - убить Бога (вспомним Голгофу или дзеновское «Убей Будду, убей патриарха!», не говоря об арийской пурушамедхе).
Субъектность человека укоренена в его богоравенстве, что предполагает не только господство-собственничество над миром и над самим собой, но и способность самоубийственного нырка в Ничто, что открыто в гегелевской «Феноменологии духа» и художественно исследовано Достоевским и философски Шопенгауэром (и рядом его последователей типа Эдуарда фон Гартмана или Филиппа Майнлендера). Подчеркну сопряженность субъектности с собственностью. Если человек имеет самодостаточную собственность, он субъектен=свободен, а если он беден и потому экономически зависим от кого-то, то он вряд ли возвысится до независимости-субъектности. Будучи самодостаточным собственником, человек имеет собственный устойчивый интерес и потому склонен к социально-политической субъектности, тогда как несамодостаточный досубъектник живёт врождённым инстинктом и внушенным рефлексом, то есть легко зомбируется кратковременной эмоцией и среди политологов именуется «овощем». Связанное с отношением собственности разделение людей на субъектных и досубъектных объясняет очень многое в истории и политике и включает в себя т.н. «теорию борьбы классов».
Что касается проблемы истины, то она решается в сопряжении с высшей субъектностью-богоравенством. Никак нельзя обрести истину, не прорываясь к богоравенству-саможертвоприносительству, не будучи хотя бы политиком - вершителем судьбы народа и мира. Истина субъектна, а не объективна. Практика победы удостоверяет истину победителя. «Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном» (Откровение святого Иоанна Богослова 21:7). Наполеон был победителем и потому носителем истины. И Гегель в Йене 13 октября 1806 года в день окончания трактата «Феноменология духа» написал Нитхаммеру - «Самого императора - эту мировую душу - я увидел, когда он выезжал на коне на рекогносцировку. Поистине испытываешь удивительное чувство, созерцая такую личность, которая, находясь здесь, в этом месте, восседая на коне охватывает весь мир и властвует над ним». Александр Кожев считает, что именно в этот день завершилась предшествующая история человечества, ибо Наполеон воплощает идею всемирного государства: «Если Наполеон - это являющийся Бог, то являет его не кто иной, как Гегель» (Введение в чтение Гегеля). «Иисус сказал ему /Фоме/: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Евангелие от Иоанна 14:6).
Руководствуясь этими положениями Правой Веры, можно лучше понять подступы к ней Хайдеггера, Бадью и других современных классиков. И «Манифест за философию» Алена Бадью представляется удобным введением в современную философскую проблематику. Буду читать-конспектировать это во многом ключевое для понимания современной философии произведение. Если согласен с автором - оставляю его текст как он есть, если несогласен или у меня есть что добавить - делаю «МОЙ КОММЕНТАРИЙ». И самообразование, и самовыражение во имя Правой Веры.
Воспроизвожу русский перевод, который сделал питерец Виктор Евгеньевич Лапицкий (1951.07.30-), по изданию: Бадью Ален. Манифест философии / Составление и перевод с французского В. Е. Лапицкого. - Санкт-Петербург: Machina, 2003. - 184 стр. /XX век. Критическая библиотека/ (Badiou Alain. Manifeste pour la philosophie, 1989). Редакционное резюме гласит - «“Манифест философии” Алена Бадью (р. 1937) в сжатой и энергичной форме представляет одно из значительнейших событий в истории новейшей мысли - глобальную “философию события”, реализующую небывалый по дерзости замысел: в эпоху пресловутого “конца философии” сделать еще один шаг и, повторив жест Платона, заново отстроить философию в качестве универсальной доктрины, обусловленной положениями науки, искусства, политики и любви и обеспечивающей им возможность гармоничного сосуществования. В качестве Приложений в издание включены тексты посвященного обсуждению концепций Бадью круглого стола (в котором приняли участие Ф. Лаку-Лабарт, Ж. Рансьер, Ж. -Ф. Лиотар) и непосредственно примыкающие к нему уточнения авторской позиции».
/стр. 9:/ 1 Возможность
Во Франции сегодня живет не так уж много философов, хотя их здесь, наверное, больше, чем где бы то ни было. Чтобы их пересчитать, достаточно будет, пожалуй, десяти пальцев. Да, с десяток философов, если понимать под этим тех, кто предлагает нашему времени свои особые, опознаваемые формулировки, и, следовательно, оставить в стороне как комментаторов, так и незаменимых эрудитов и суетных эссеистов.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Из этих десяти почти все уже умерли/
Десять философов? Или, скорее, “философов”? Ибо, как ни странно, большинство из них утверждает, что философия невозможна, исчерпана, передана в ведение чего-то иного. Лаку-Лабарт, к примеру: “Более не следует желать философии”. И почти одновременно Лиотар: “Как архитектура философия лежит в развалинах”. Но можно ли представить себе философию, лишенную всякой архитектоники? “Письмо в развалинах”, “микрология”, претерпевание “граффити” (для Лиотара это метафоры современного стиля мышления) - не омоним ли это уже только “философии”, как ее ни понимай? Или еще: не был ли величайший из наших мертвецов, Лакан, “антифилософом”? И как трактовать тот факт, что Лиотар способен за/10/тронуть судьбы Присутствия, лишь комментируя живопись, что последняя большая книга Делеза посвящена кино, что Лаку-Лабарт (как в Германии Гадамер) занимается поэтическими предвосхищениями Целана, а Деррида не в силах обойтись без Жене? Почти все наши “философы” пребывают в поисках окольного письма, побочной поддержки, косвенных референций, дабы уклончивым образом перейти к захвату позиций на считающейся необитаемой философской территории. И вот что мы обнаруживаем в центре этих обходных маневров - тревожной грезы того, кто не является ни поэтом, ни верующим, ни “евреем”, - усугубленное к тому же бесцеремонными поучениями по поводу национал-социалистической ангажированности Хайдеггера: перед лицом возбужденного против нас эпохой дела, за чтением материалов судебного процесса, важнейшие среди которых Колыма и Освенцим, наши философы, взвалив на свои плечи сей век (а в конечном счете-и череду веков со времен самого Платона), решили признать себя виновными. Ни многажды допрашивавшиеся ученые, ни военные, ни даже политики не сочли, что бойни нашего времени всерьез и надолго повлияли на их гильдии. Социологи, историки, психологи - все процветают в невинности. Одни только философы глубоко усвоили, что мысль, их мысль, столкнулась с историческими и политическими преступлениями нашего века - и всех веков, его породивших - сразу и как с препятствием для какого бы то ни было продолжения, и как с трибуналом, под который идет за интеллектуальные - коллективные и исторические - должностные преступления.
Конечно, в философизации интеллектуальности этого преступления можно узреть изрядную гордыню. Когда Лиотар ставит в заслугу Лаку-Лабарту “первое философское определение нацизма”, он считает само собой разумеющимся, что подобное определение способно пройти по философскому ведомству. А ведь это отнюдь не очевидно. Мы знаем, например, что “определение” законов движения к философии ни в коей мере не относится. Со /стр. 11:/ своей стороны я утверждаю, что даже древний вопрос о бытии как бытии - не только ее вотчина: это вопрос из области математики. И, стало быть, вполне допустимо представить, что определение нацизма (например, нацизма как политики) не подпадает под юрисдикцию той специфической мыслительной формы, которая со времен Платона удостаивается имени философии. Не исключено, что наши скромные провозвестники философского тупика сохраняют, хранят, пестуют идею, согласно которой философии подпадает “все”. А ведь нужно, конечно же, признать, что одним из результатов этого спекулятивного тоталитаризма и была приверженность Хайдеггера к национал-социализму. Что сделал на самом деле Хайдеггер, как не допустил, что воплощенное нацистами “окончательное решение” немецкого народа было переходным к его мысли, мысли профессора герменевтики? Полагать, что философия - и только она одна - ответственна за возвышенные ли, за отталкивающие ли аватары современной политики, это нечто вроде коварной уловки гегелевского разума, проникающего в самые сокровенные порядки наших антидиалектиков. Это - постулировать, что существует некий дух времени, главнейшее определение, а принципом, чтобы схватить и отжать его, служит философия. Начнем уж лучше, вообразив, что, скажем, нацизм как таковой не является возможным предметом философии, что он вне тех условий, которым в рамках своего собственного строя способна придать форму философская мысль. Что он не является для этой мысли событием. Отнюдь не подразумевая при этом, что он не подвластен осмыслению.
Ибо когда наши философы из аксиомы, предписывающей философии бремя ответственности за преступления века, извлекают в связке друг с другом выводы о тупике философии и неосмысляемом характере преступления, гордыня превращается в опасную несостоятельность. Для тех, кто полагает, что мы должны философски оценить истребление в Европе евреев с точки зрения хайдег/12/геровской мысли, тупик и в самом деле бросается в глаза. Чтобы выпутаться из этого, утверждают, будто тут присутствует нечто неосмысляемое, необъяснимое, развал любого понятия. Готовы, чтобы спасти ее гордость, принести в жертву саму философию: коли философия должна осмыслить нацизм, а ее для этого не хватает, значит, она должна осмыслить неосмысляемое, значит, философия зашла в тупик.
Я предлагаю принести императив в жертву и заявить: если философия неспособна осмыслить истребление в
Европе евреев, то дело тут в том, что это осмысление не входит ни в ее обязанности, ни в ее возможности. Дело в том, что сделать эту мысль действительной призван другой строй мысли. Например, историчностная мысль, то есть мысль об Истории, испытуемой с точки зрения политики.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Согласно последнему из 11 марксовых тезисов о Фейербаха, философия как раз призвана изменять мир, то есть быть в эпицентре политики. Разная бывает философия - от аналитической, которая вроде бы далека от политики, до тотальной Правой Веры, которая призвана преодолеть тоталитаризм/
В действительности объявлять о “конце”, завершении, радикальном тупике всегда нескромно. Провозглашение “конца великих повествований” столь же нескромно, как и само великое повествование, убежденность в “конце метафизики” движется в метафизической стихии убежденности, деконструкция понятия субъекта требует некоей центральной категории (например, бытия), историчностная предписанность которой еще более определенна и т. д. Оцепеневшая от трагичности своего предполагаемого предмета-истребления, концлагерей-философия преображает собственную невозможность в трагическую позу. Она рядится в мрачные цвета эпохи, не обращая внимания на то, что эта эстетизация тоже несправедлива по отношению к жертвам. Покаянное олицетворение низостей-точно такая же поза, позерство, как и медные трубы кавалерии второго пришествия Духа, а конец Конца Истории скроен из той же ткани, что и сам этот Конец.
Стоит только ограничить ставки философии, и пафос ее “конца” уступает место совершенно иному вопросу,
вопросу ее положения, ее условий. Я не утверждаю, что /стр. 13:/ философия возможна всегда. Я предлагаю вообще присмотреться, при каких условиях она-сообразно своему предначертанию-становится возможной. Не следует бездумно принимать тот факт, что историческое насилие в силах ее прерывать. Объявить, что Гитлер и его приспешники оказались способны ввести в мысль немыслимое и тем самым довершили приостановку ее архитектурного осуществления,-это просто-напросто признать за ними некую странную победу. Не на счет ли фанатического антиинтеллектуализма нацистов следует отнести тот реванш, что последовал за его военным разгромом, когда сама политическая или философская мысль не в состоянии на самом деле оценить то, что намеревалось ее уничтожить? Я говорю так, как думаю: возводить смерть евреев в причину конца того, во что они внесли определяющую лепту (с одной стороны, революционной политики, с другой-рационалистической философии), означает вторично предавать их смерти. По самой своей сути почтение в отношении жертв не может быть укоренено в оцепенении духа, в его самообличительной нерешительности перед лицом преступления. Оно извечно коренится в продолжении того, что делало их в глазах палачей представителями Человечества.
Я не только утверждаю, что философия сегодня возможна, я утверждаю, что по форме ее возможность не
есть преступание через некий конец. Напротив, предстоит разобраться, что означает сделать еще один шаг. Всего один шаг. Шаг в современную конфигурацию, ту, что со времен Декарта связывает условия философии с тремя узловыми понятиями, каковыми являются бытие, истина и субъект.
2 Условия
Философия некогда началась; она существует не во всех исторических конфигурациях; модус ее бытия -прерыви/14/стость как во времени, так и в пространстве. Следует, стало быть, предположить, что ей требуются определенные условия. Стоит только оценить дистанцию между греческими городами-государствами, абсолютными монархиями классического Запада, обществами буржуазного парламентаризма, и тут же станет ясно, что всякая надежда определить условия философии на основе единственно объективной платформы “общественных формаций” или даже на основе великих идеологических, религиозных или мифологических дискурсов обречена на провал. Условия философии трансверсальны, это некие постоянные, распознаваемые на большом протяжении процедуры, чья соотнесенность с мыслью относительно неизменна. Имя этой неизменности ясно: речь идет об “истине”. Обусловливающие философию процедуры-процедуры истинностные, идентифицируемые в этом качестве своей повторяемостью. Мы уже не способны верить в россказни, которыми группа людей навораживает себе истоки или судьбу. Мы знаем, что Олимп-всего-навсего холм, а Небеса наполняет разве что водород или гелий. Но что ряд простых чисел неограничен, доказывается сегодня в точности так же, как и в “Элементах” Евклида; нет никаких сомнений, что Фидий-великий скульптор; что афинская демократия является политическим изобретением, тема которого занимает нас до сих пор, а то, что любовь свидетельствует о проявлении Двоицы, в котором цепенеет субъект, мы понимаем, читая как Сафо или Платона, так и Корнеля или Беккета.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Ален Бадью упускает главное, с чего, кстати, начинает Хайдеггер свой трактат «Бытие и время», - присущее субъектности всегда и везде вопрошание. Оно не обязательно кристаллизуется в формулах философии, а обычно бытует в ритуалах религии, но вопрошание-субъектность мерцает в душе каждого человека как «искра Божия» в ней/
Тем не менее, все это существовало не всегда. Есть и общества без математики; в других “искусство” в слиянии с устаревшими священными функциями остается для нас непроницаемым; в третьих отсутствует или не имеет выражения любовь; в некоторых, наконец, деспотизм так и не дал места политическому изобретательству и даже не позволил о нем помыслить. И уж подавно эти процедуры не всегда существовали все вместе. Если Греция увидела /стр. 15:/ рождение философии, то не потому, конечно, что хранила Священное в мифическом источнике поэмы, и не потому, что в обличии эзотерических речений о Бытии ей была знакома прикровенность Присутствия. К священному хранилищу бытия в поэтических изречениях имели доступ и другие древние цивилизации. Особенность Греции скорее в том, что она прервала> повествование об истоках секуляризированной и абстрактной речью, подорвала авторитет поэмы авторитетом матемы, представила себе Город-полис как открытую, спорную, вакантную власть и вынесла на публичную сцену бури страсти.
Первая философская конфигурация, которая вознамерилась расположить эти процедуры - совокупность этих процедур - в едином понятийном пространстве, удостоверяя тем самым в мысли, что они совозможны, носит имя Платона. “Не геометр-да не войдет”,-предписывает матема как условие философии. Болезненная отставка поэтов, изгнанных из полиса по причине подражания (читай: излишне восприимчивых в схватывании Идеи), показывает одновременно и что предметом разбирательств служит поэма, и что ее нужно соразмерять с неизбежным прерыванием россказней. “Пир” и “Федр” сочленяют любовь с истиной в непревзойденной форме. Наконец, политическое изобретение преподносится как сама текстура мысли: в конце 9-й книги “Государства” Платон в явном виде указывает, что идеальный Полис-государство не есть ни программа, ни реальность, а вопрос, существует ли или может ли он существовать, не представляет никакого интереса и что речь тем самым идет не просто о политике, а о политике как условии мысли, о внутрифилософской формулировке причин, по которым философия существует только тогда, когда у политики имеется реальный статус некоего возможного изобретения.
Итак, мы заявляем, что имеется четыре условия философии, причем изъян даже в одном из них ведет к ее рассеиванию, точно так же как их совокупное появление обусловило ее возникновение. Эти условия суть: матема, по/16/эма, политическое изобретение и любовь. Мы называем их родовыми процедурами - по причинам, к которым я вернусь далее и которые составляют самый центр моего “Бытия и события”. Этими же причинами и определяется, что четыре типа родовых процедур уточняют и классифицируют в наши дни все способные порождать истины процедуры (истина бывает только научной, художественной, политической или любовной). Тем самым можно сказать, что условием философии служит наличие истин в кждом из классов, где они удостоверяемы.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: За бортом остается безусловность субъектности-вопрошания, являющаяся условием-предпосылкой всех перечисленных Бадью условий философии. Не рациональная системность, а интуитивный позитивизм, хотя как-то коррелирующий с недедуцируемыми «родовыми» множествами неканторовской теории множеств Пола Коэна/
Мы сразу же сталкиваемся с двумя проблемами. Во-первых, если условиями философии служат истинностные процедуры, то это означает, что сама по себе она истин не производит. По сути дела, эта ситуация хорошо известна; кто сможет процитировать хотя бы одно философское высказывание, о котором имело бы смысл говорить, что оно “истинно”? Но тогда что же именно в философии на кону? Во-вторых, мы предполагаем, что философия “одна”,-в том плане, что законно говорить о Философии, определять какой-либо текст как философский. В каком отношении находится это предполагаемое единство с множественностью условий? Каков этот узел четверицы (родовых процедур-матемы, поэмы, политического изобретения и любви) и одного (философии)? Я собираюсь показать, что на обе проблемы имеется один и тот же ответ, и содержится он в определении философии, представленный здесь как недейственная истинность при условии действенности истинного.
Истинностные процедуры, или процедуры родовые, отличаются от накопления знаний своим событийным происхождением. Пока случается только то, что соответствует правилам некоего положения вещей, возможно, конечно же, познание, правильные высказывания, накопление знаний; невозможна здесь истина. Истина парадоксальна тем, что она одновременно и внове, следовательно, - нечто редкостное, исключительное, и, затрагивая само бытие того, истиной чего является, наиболее прочна, наибо/17/лее, говоря онтологически, близка к исходному положению вещей. Рассмотрение этого парадокса требует длительных рассуждений, однако же ясно, что происхождение той или иной истины - из разряда событий.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Понятие события-событийности сопряжено с выбором субъекта, то есть оно субъектно. Вот и раскрыл бы Бадью этот ключевой момент подробнее-понятнее. А он вводит почти аксиоматически/
Короче говоря, назовем “ситуацией” какое-либо положение вещей, произвольную предъявленную множественность. Для разворачивания относящейся к ситуации истинностной процедуры необходимо, чтобы эту ситуацию пополнило некое чистое событие. Это пополнение оказывается неименуемым, не представимым ресурсами самой ситуации (ее структурой, установленным для называния ее терминов языком и т. д.). Оно вносится особым именованием, запуском сверх того еще одного означающего. Именно последствия ввода в игру в данной ситуации еще одного имени и запускают родовую процедуру, вносят предвкушение истины этой ситуации. Ибо изначально в ситуации, если ее не дополняет какое-либо событие, нет никакой истины. В ней есть только то, что я зову правдоподобием. По диагонали, походя, из всех правдоподобных высказываний - всегда есть шанс, что явится истина, стоит какому-либо событию столкнуться со своим избыточным именем.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Это - неотрефлексированный повтор процедуры «форсинга» в неканторовской теории множеств/
Специфическая цель философии-предложить единое понятийное пространство, в котором обретают свое место именования событий, служащих отправной точкой истинностных процедур. Философия стремится собрать вместе все прибавочные имена. Она мысленно рассуждает о совозможном характере обусловливающих ее процедур. Она не устанавливает никакой истины, а предоставляет истинам место. Она формирует родовые процедуры - приятием, предоставлением прибежища, созданного в соответствии с разнобоем их одновременности. Философия приступает к осмыслению своего времени, превращая в общее место положение обусловливающих ее процедур. Ее операторы, каковыми бы они ни были, всегда стремятся осмыслить “совокупно”, сформировать в проведении единой мысли присущую эпохе расстановку матемы, по/18/эмы, политического изобретения и любви (или событийного статуса Двоицы). В этом смысле единственным вопросом философии как раз и является вопрос истины - не потому, что философия какую-либо истину порождает, а потому, что она предлагает модус доступа к единству момента истин, понятийный ландшафт, где родовые процедуры отражаются как совозможные.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Совозможность, если следовать методу "форсинга", сугубо субъектна, ибо есть выбор субъекта, и родовые процедуры производятся-генерируются не сами по себе, а определяются интенциями-намерениями субъекта. Системнее-адекватнее начинать с самоанализа субъекта, как и делали Гегель и Хайдеггер. Создаётся впечатление, что Бадью уступает им по глубине постижения/
Философские операторы, само собой, не следует понимать как суммирование, подведение итога. Событийный и разнородный характер четырех типов истинностных процедур полностью исключает их энциклопедическое ранжирование. Энциклопедия - измерение знания, а не истины, которая образует в знании дыру. Не всегда даже нужно, чтобы философия затрагивала высказывания, сиречь положение на местах, родовых процедур. Философские понятия вынашивают общее пространство, в котором мысль получает доступ ко времени, к своему времени, если только истинностные процедуры этого времени находят здесь прибежище для своей совозможности. Посему в качестве метафоры подобает не регистр сложения и даже не систематическая рефлексия. Скорее уж свобода обращения, самодвижение мысли в сочлененной стихии состояния ее условий. В понятийной среде философии локальные фигуры, столь же по существу разнородные, как могут быть разнородны фигуры поэмы, матемы, политического изобретения и любви, соотнесены - или соотносимы - с особенностью данного времени. Философия изрекает не истину, а стечение, то есть мыслимое соединение, истин.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Время для субъекта - не внешний Zeitgeist, а прежде всего самоаффектация самого субъекта, как показал Хайдеггер в трактатах "Бытие и время" (1927) и "Кант и проблема метафизики" (1929). Данное философское построение Алена Бадью - шаг назад, и оно к тому же искажает суть историзма и отдаёт релятивизмом/
Поскольку философия - занятие мысли пробоиной во времени, искажающее отражение того, что ее обусловливает, она чаще всего полагается на ненадежные, нарождающиеся условия. Она учреждается на подступах к вмешательству именования, посредством которого событие запускает в ход родовую процедуру. Вдали от установленных и закрепленных знаний, всякую большую философию обусловливают кризисы, прорывы и парадоксы /стр. 19:/ математики, потрясения поэтического языка, революции или провокации в изобретенной политике, колебания в отношениях двух полов. Предваряя отчасти пространство приятия и прибежища в мысли этих хрупких процедур, распоряжаясь как совозможными теми траекториями, сама возможность которых еще не до конца установлена, философия усугубляет эти проблемы. Хайдеггер имел все основания писать, что “это и есть подлинная задача философии - усугублять, отягчать здесь-бытие (тем самым историчностное)”, потому что “усугубление - одно из фундаментальных, решающих условий рождения чего бы то ни было великого”. Даже если оставить в стороне двусмысленность “величия”, следует сказать, что философия обременяет возможность истин еще и своим понятием совозможности. Дело в том, что в ее “отягчающие” функции входит и перенос родовых процедур в измерение не их собственной мысли, а их соединенной историчности.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Ощущуние недосубъектности Бадью по сравнению с субъектностью Хайдеггера. Так и торчат уши Альтюссера. Не вкладывает ли Бадью в "родовое" нечто от альтюссеровского надсубъектного структурализма?/
С точки зрения системы ее условий, разрозненное становление которых она формирует, конструируя пространство осмысления для своего времени, философия служит переходом между процедурной действенностью истин и независимым вопросом их временного бытия.