ушел
человек, вернувший в современность античный миф о короле-философе.
Не будет недостатка в некрологах, как нет недостатка в биографиях. Я просто выложу текст его знаменитого эссе, которое мне снова не удалось найти в интернете по-русски.
Не получается выложить целиком, так что - по частям.
Вацлав Гавел
СИЛА БЕССИЛЬНЫХ
Памяти Яна Паточки
(Ян Паточка (1907-1977) - философ, преподаватель на философском факультете Карлова университета до 1948 г. и с 1968 по 1971 г. Читал частные лекции и вёл семинары, которые получили название «университет Паточки». Одним из первых подписал Хартию-77.)
1
По Восточной Европе бродит призрак, который на Западе называют «диссидентство».
Этот призрак - не порождение небес. Он органично присущ системе, которая в нынешней фазе своего исторического развития уже давно не опирается, а по ряду причин и не может опираться на неприкрытое и жестокое беззаконие власти, исключающее любое проявление нонконформизма. А с другой стороны, эта система настолько политически инертна, что фактически не допускает никакого протеста в своих официальных структурах.
Кто же, собственно, они, эти так называемые «диссиденты»? На чём основана их позиция и в чём её суть? В чём суть «независимых инициатив», объединяющих диссидентов, и насколько реальны шансы у этих инициатив? Уместно ли употреблять применительно к их деятельности понятие «оппозиция»? Если да, то чем, собственно, такая «оппозиция» - в рамках этой системы - является, каким образом действует, какую роль в обществе играет, на что надеется и на что может надеяться? Под силу ли вообще диссидентам - как людям, которые находятся вне всяких властных структур в положении своего рода «полуграждан», - каким-либо образом влиять на общество и общественную систему? Могут ли они вообще что-либо изменить?
Думаю, что разговор об этих вопросах - разговор о возможностях «бессильных» - лучше всего начать с анализа своеобразия власти, в условиях которой эти «бессильные» действуют.
2
Наша система чаще всего характеризуется как диктатура, точнее, диктатура политической бюрократии над нивелированным обществом.
Опасаюсь, что само это определение - при всей своей кажущейся простоте - скорее затемняет, чем проясняет истинный характер власти в этой системе. С чем же у нас всё-таки связывается понятие «диктатура»?
Я сказал бы, что в нашем сознании оно традиционно связывается с представлением о сравнительно небольшой группе лиц, которая в какой-либо стране насильственно захватывает власть над большей частью общества, открыто утверждает свою власть с помощью определённых рычагов силы, которыми она располагает; в социальном плане эту группу лиц довольно легко можно отделить от подчинённого большинства. «Традиционное», или «классическое», представление о диктатуре включает в себя предположение о её временности, исторической эфемерности и неустойчивости; её существование обычно тесно связывается с жизнью лиц, которые её утвердили; эта зависимость чаще носит локальные размеры и характер, и несмотря на то, что такая диктатура узаконивает ту или иную идеологию, тем не менее опору для себя она находит прежде всего в численности и вооружённости своих армии и полиции. При этом главную угрозу для себя она видит в том, как бы не появился кто-то, кто окажется в этом плане оснащённым лучше и кто свергнет господствующую группировку.
Думаю, что даже поверхностного взгляда достаточно, чтобы убедиться, что система, в которой мы живём, с такой «классической» диктатурой имеет очень мало общего:
1) она не является локализованной, а, напротив, охватывает огромный блок государств, подчинённых одной из двух современных супердержав. И хотя она, естественно, имеет различные исторические и региональные особенности, проявление их заметно ограничено рамками того, что объединяет государственный блок по всей его территории: она не только во всех этих странах основана на одних и тех же принципах и однотипно структурирована (а именно способом, навязанным господствующей сверхдержавой), но, более того, везде опутана сетью органов манипулирования великодержавного центра и тотально подчинена его интересам. Это обстоятельство - в безысходном мире ядерного равновесия сверхдержав - придаёт ей в сравнении с «классическими» диктатурами б”ольшую внешнюю стабильность: множество локальных кризисов, которые в изолированном государстве вызвали бы крушение системы, здесь могут устраняться силовым нажимом остальной части блока;
2) если для «классических» диктатур закономерна неустойчивость - многие из них остаются лишь эпизодами в истории, случайными результатами случайных социальных процессов или же исканий индивидуума и человеческих масс, то о нашей системе вообще ничего подобного сказать нельзя; и хотя от общественных движений, в идейных и социальных недрах которых эта система первоначально складывалась, она уже давно всем своим развитием отчуждена, подлинность этих движений (я имею в виду рабочие и социалистические движения XIX столетия) является ее прочным историческим обоснованием. Это достаточно твёрдая почва, на которую система могла опираться, прежде чем в результате своего развития постепенно воплотиться в некую совершенно новую социальную и политическую реальность, которая как таковая уже прочно вросла в структуру мира и современную эпоху. К этому историческому обоснованию относилось и глубокое понимание социальных противоречий того периода, из которого эти движения первоначально вырастали; при этом несущественно, что уже в самом зародыше этого «глубокого понимания» генетически вызревала предрасположенность к тому чудовищному отчуждению, которое принесло дальнейшее развитие; впрочем, и эта предрасположенность органически вырастала из климата эпохи, таким образом, имея что-то вроде своего «обоснования»;
3) следствием этого первоначального «глубокого понимания» является ещё одна особенность, которая отличает нашу систему от других современных диктатур: она располагает несравненно более уступчивой, логически завершённой, общепонятной и в основе очень гибкой идеологией, которая при своей комплексности и закрытости приобретает характер некоей секуляризованной религии: она предлагает человеку готовый ответ на любой вопрос, требует не частичного, а полного принятия, глубоко проникая при этом в человеческое существование. В эпоху кризиса метафизических и экзистенциальных ценностей, в эпоху человеческого вырождения, отчуждения и утраты смысла былия эта идеология обязана обладать особой гипнотической притягательностью: неприкаянному человеку она предлагает легкодоступное «убежище»; достаточно принять эту идеологию - и всё опять становится ясным, жизнь наполняется смыслом, отступают неясные вопросы, беспокойство и одиночество. Однако за это дешёвое «убежище» человеку приходится дорого платить: отречением от собственного разума, совести и ответственности; неизбежным следствием принятия этой идеологии является делегирование разума и совести вышестоящим, а тем самым отождествление вышестоящей власти с центром правды (в нашем случае это абсолютное копирование византийского цезарепапизма, в котором высшая светская инстанция является одновременно и высшей инстанцией духовной). Следует признать, что вопреки всему этому упомянутая идеология - по крайней мере на территории нашего блока - уже не оказывает на человека слишком большого влияния (пожалуй, кроме России, где всё ещё практически преобладает холопское сознание с его слепым, неикоренимым чинопочитанием и бездумным одобрением всего, что изрекает начальство, в сочетании с великодержавным патриотизмом, при котором интересы империи традиционно берут верх над интересами человека). Но это уже и не важно, поскольку ту роль, которую идеология играет в нашей системе (о ней ещё пойдёт разговор), именно эта идеология - и именно в силу своей специфики - выполняет необычайно успешно;
4) традиционному проявлению диктатуры непременно присущ, если говорить о самой технике власти, элемент определённой импровизации; механизмы власти в болььшинстве своём не являются чрезмерно фиксированными; здесь достаточно места для спонтанного и нерегулируемого произвола; здесь ещё имеются социально-нравственные и материальные условия для некоторых форм сопротивления правительству; коточе говоря, здесь ещё много «поверхностных швов», которые могут разойтись быстрее, чем вся господствующая система успеет стабилизироваться. Шестидесятилетний путь развития нашей системы в СССР и почти три десятилетия её развития в восточноевропейских странах (с опорой преимущественно на некоторые давно сложившиеся структурные модели русского самодержавия) создали, напротив, что касается «физического» аспекта власти, настолько совершенные и отработанные механизмы прямого и косвенного манипулирования обществом, что они предстают как «физическая» основа власти уже в совершенно новом качестве. В то же время их действительность - не забываем об этом - значительно усиливается государственной собственностью и административно-командным управлением всеми средствами производства, что даёт господствующей структуре неограниченные возможности бесконтрольных инвестиций в саму себя (например, в бюрократический аппарат и полицию) и облегчает ей - как единственному работодателю - манипулирование существованием всех граждан;
5) если «классическую» диктатуру характеризует атмосфера революционного подъёма, героизма, самопожертвования и стихийного насилия во всех сферах, то в жизни советского блока ничего подобного не осталось. Этот блок уже давно не является неким анклавом, изолированным от остального цивилизованного мира, он не защищён от процессов, которые там развиваются; более того, являясь его составной частью, разделяет и творит их общую судьбу. На деле это означает, что в нашем обществе неизбежно действует (долголетнее сосуществование с западным миром тому лишь способствует) в сущности та же иерархия жизненных ценностей, что и в развитых западных странах, иными словами, речь тут de facto лишь об иной форме индустриального общества потребителя со всеми вытекающими отсюда социальными и духовными последствиями. Не учитывая это обстоятельство, нельзя постичь характер власти в нашей системе.
Существенное отличие нашей системы - что касается характера власти - от того, что мы традиционно понимаем под словом диктатура, отличие, как мне кажется, очевидное, и задачи чисто внешнего сопоставления заставляют меня выбрать - исключительно для этих заметок - какое-то специальное обозначение. Называя и в дальнейшем её системой посттоталитарной, я, разумеется отдаю себе отчёт, что это не самое удачное определение - лучшее мне в голову не приходит. Этим «пост-» я вовсе не хочу сказать, что перед нами система, которая уже не является тоталитарной; наоборот, я хочу подчеркнуть, что её тоталитаризм принципиально иной, нежели в «классических» тоталитарных диктатурах, с которыми обычно и связывается в нашем сознании понятие тоталитаризма.
Обстоятельства, о которых я говорил, представляют собой, разумеется, лишь обусловливающие факторы и некое событийное обрамление вокруг основ власти посттоталитарной системы. Попытаюсь далее раскрыть отдельные особенности этих основ.
Продолжение
,
Не будет недостатка в некрологах, как нет недостатка в биографиях. Я просто выложу текст его знаменитого эссе, которое мне снова не удалось найти в интернете по-русски.
Не получается выложить целиком, так что - по частям.
Вацлав Гавел
СИЛА БЕССИЛЬНЫХ
Памяти Яна Паточки
(Ян Паточка (1907-1977) - философ, преподаватель на философском факультете Карлова университета до 1948 г. и с 1968 по 1971 г. Читал частные лекции и вёл семинары, которые получили название «университет Паточки». Одним из первых подписал Хартию-77.)
1
По Восточной Европе бродит призрак, который на Западе называют «диссидентство».
Этот призрак - не порождение небес. Он органично присущ системе, которая в нынешней фазе своего исторического развития уже давно не опирается, а по ряду причин и не может опираться на неприкрытое и жестокое беззаконие власти, исключающее любое проявление нонконформизма. А с другой стороны, эта система настолько политически инертна, что фактически не допускает никакого протеста в своих официальных структурах.
Кто же, собственно, они, эти так называемые «диссиденты»? На чём основана их позиция и в чём её суть? В чём суть «независимых инициатив», объединяющих диссидентов, и насколько реальны шансы у этих инициатив? Уместно ли употреблять применительно к их деятельности понятие «оппозиция»? Если да, то чем, собственно, такая «оппозиция» - в рамках этой системы - является, каким образом действует, какую роль в обществе играет, на что надеется и на что может надеяться? Под силу ли вообще диссидентам - как людям, которые находятся вне всяких властных структур в положении своего рода «полуграждан», - каким-либо образом влиять на общество и общественную систему? Могут ли они вообще что-либо изменить?
Думаю, что разговор об этих вопросах - разговор о возможностях «бессильных» - лучше всего начать с анализа своеобразия власти, в условиях которой эти «бессильные» действуют.
2
Наша система чаще всего характеризуется как диктатура, точнее, диктатура политической бюрократии над нивелированным обществом.
Опасаюсь, что само это определение - при всей своей кажущейся простоте - скорее затемняет, чем проясняет истинный характер власти в этой системе. С чем же у нас всё-таки связывается понятие «диктатура»?
Я сказал бы, что в нашем сознании оно традиционно связывается с представлением о сравнительно небольшой группе лиц, которая в какой-либо стране насильственно захватывает власть над большей частью общества, открыто утверждает свою власть с помощью определённых рычагов силы, которыми она располагает; в социальном плане эту группу лиц довольно легко можно отделить от подчинённого большинства. «Традиционное», или «классическое», представление о диктатуре включает в себя предположение о её временности, исторической эфемерности и неустойчивости; её существование обычно тесно связывается с жизнью лиц, которые её утвердили; эта зависимость чаще носит локальные размеры и характер, и несмотря на то, что такая диктатура узаконивает ту или иную идеологию, тем не менее опору для себя она находит прежде всего в численности и вооружённости своих армии и полиции. При этом главную угрозу для себя она видит в том, как бы не появился кто-то, кто окажется в этом плане оснащённым лучше и кто свергнет господствующую группировку.
Думаю, что даже поверхностного взгляда достаточно, чтобы убедиться, что система, в которой мы живём, с такой «классической» диктатурой имеет очень мало общего:
1) она не является локализованной, а, напротив, охватывает огромный блок государств, подчинённых одной из двух современных супердержав. И хотя она, естественно, имеет различные исторические и региональные особенности, проявление их заметно ограничено рамками того, что объединяет государственный блок по всей его территории: она не только во всех этих странах основана на одних и тех же принципах и однотипно структурирована (а именно способом, навязанным господствующей сверхдержавой), но, более того, везде опутана сетью органов манипулирования великодержавного центра и тотально подчинена его интересам. Это обстоятельство - в безысходном мире ядерного равновесия сверхдержав - придаёт ей в сравнении с «классическими» диктатурами б”ольшую внешнюю стабильность: множество локальных кризисов, которые в изолированном государстве вызвали бы крушение системы, здесь могут устраняться силовым нажимом остальной части блока;
2) если для «классических» диктатур закономерна неустойчивость - многие из них остаются лишь эпизодами в истории, случайными результатами случайных социальных процессов или же исканий индивидуума и человеческих масс, то о нашей системе вообще ничего подобного сказать нельзя; и хотя от общественных движений, в идейных и социальных недрах которых эта система первоначально складывалась, она уже давно всем своим развитием отчуждена, подлинность этих движений (я имею в виду рабочие и социалистические движения XIX столетия) является ее прочным историческим обоснованием. Это достаточно твёрдая почва, на которую система могла опираться, прежде чем в результате своего развития постепенно воплотиться в некую совершенно новую социальную и политическую реальность, которая как таковая уже прочно вросла в структуру мира и современную эпоху. К этому историческому обоснованию относилось и глубокое понимание социальных противоречий того периода, из которого эти движения первоначально вырастали; при этом несущественно, что уже в самом зародыше этого «глубокого понимания» генетически вызревала предрасположенность к тому чудовищному отчуждению, которое принесло дальнейшее развитие; впрочем, и эта предрасположенность органически вырастала из климата эпохи, таким образом, имея что-то вроде своего «обоснования»;
3) следствием этого первоначального «глубокого понимания» является ещё одна особенность, которая отличает нашу систему от других современных диктатур: она располагает несравненно более уступчивой, логически завершённой, общепонятной и в основе очень гибкой идеологией, которая при своей комплексности и закрытости приобретает характер некоей секуляризованной религии: она предлагает человеку готовый ответ на любой вопрос, требует не частичного, а полного принятия, глубоко проникая при этом в человеческое существование. В эпоху кризиса метафизических и экзистенциальных ценностей, в эпоху человеческого вырождения, отчуждения и утраты смысла былия эта идеология обязана обладать особой гипнотической притягательностью: неприкаянному человеку она предлагает легкодоступное «убежище»; достаточно принять эту идеологию - и всё опять становится ясным, жизнь наполняется смыслом, отступают неясные вопросы, беспокойство и одиночество. Однако за это дешёвое «убежище» человеку приходится дорого платить: отречением от собственного разума, совести и ответственности; неизбежным следствием принятия этой идеологии является делегирование разума и совести вышестоящим, а тем самым отождествление вышестоящей власти с центром правды (в нашем случае это абсолютное копирование византийского цезарепапизма, в котором высшая светская инстанция является одновременно и высшей инстанцией духовной). Следует признать, что вопреки всему этому упомянутая идеология - по крайней мере на территории нашего блока - уже не оказывает на человека слишком большого влияния (пожалуй, кроме России, где всё ещё практически преобладает холопское сознание с его слепым, неикоренимым чинопочитанием и бездумным одобрением всего, что изрекает начальство, в сочетании с великодержавным патриотизмом, при котором интересы империи традиционно берут верх над интересами человека). Но это уже и не важно, поскольку ту роль, которую идеология играет в нашей системе (о ней ещё пойдёт разговор), именно эта идеология - и именно в силу своей специфики - выполняет необычайно успешно;
4) традиционному проявлению диктатуры непременно присущ, если говорить о самой технике власти, элемент определённой импровизации; механизмы власти в болььшинстве своём не являются чрезмерно фиксированными; здесь достаточно места для спонтанного и нерегулируемого произвола; здесь ещё имеются социально-нравственные и материальные условия для некоторых форм сопротивления правительству; коточе говоря, здесь ещё много «поверхностных швов», которые могут разойтись быстрее, чем вся господствующая система успеет стабилизироваться. Шестидесятилетний путь развития нашей системы в СССР и почти три десятилетия её развития в восточноевропейских странах (с опорой преимущественно на некоторые давно сложившиеся структурные модели русского самодержавия) создали, напротив, что касается «физического» аспекта власти, настолько совершенные и отработанные механизмы прямого и косвенного манипулирования обществом, что они предстают как «физическая» основа власти уже в совершенно новом качестве. В то же время их действительность - не забываем об этом - значительно усиливается государственной собственностью и административно-командным управлением всеми средствами производства, что даёт господствующей структуре неограниченные возможности бесконтрольных инвестиций в саму себя (например, в бюрократический аппарат и полицию) и облегчает ей - как единственному работодателю - манипулирование существованием всех граждан;
5) если «классическую» диктатуру характеризует атмосфера революционного подъёма, героизма, самопожертвования и стихийного насилия во всех сферах, то в жизни советского блока ничего подобного не осталось. Этот блок уже давно не является неким анклавом, изолированным от остального цивилизованного мира, он не защищён от процессов, которые там развиваются; более того, являясь его составной частью, разделяет и творит их общую судьбу. На деле это означает, что в нашем обществе неизбежно действует (долголетнее сосуществование с западным миром тому лишь способствует) в сущности та же иерархия жизненных ценностей, что и в развитых западных странах, иными словами, речь тут de facto лишь об иной форме индустриального общества потребителя со всеми вытекающими отсюда социальными и духовными последствиями. Не учитывая это обстоятельство, нельзя постичь характер власти в нашей системе.
Существенное отличие нашей системы - что касается характера власти - от того, что мы традиционно понимаем под словом диктатура, отличие, как мне кажется, очевидное, и задачи чисто внешнего сопоставления заставляют меня выбрать - исключительно для этих заметок - какое-то специальное обозначение. Называя и в дальнейшем её системой посттоталитарной, я, разумеется отдаю себе отчёт, что это не самое удачное определение - лучшее мне в голову не приходит. Этим «пост-» я вовсе не хочу сказать, что перед нами система, которая уже не является тоталитарной; наоборот, я хочу подчеркнуть, что её тоталитаризм принципиально иной, нежели в «классических» тоталитарных диктатурах, с которыми обычно и связывается в нашем сознании понятие тоталитаризма.
Обстоятельства, о которых я говорил, представляют собой, разумеется, лишь обусловливающие факторы и некое событийное обрамление вокруг основ власти посттоталитарной системы. Попытаюсь далее раскрыть отдельные особенности этих основ.
Продолжение
,