"Сила бессильных", продолжение (части 12-15)
12
Одним из понятий, порождающих множество неясностей прежде всего потому, что в наши условия оно привнесено из условий совершенно иных, является понятие «оппозиция».
Что же представляет собой «оппозиция» в посттоталитарной системе?
В демократическом обществе традиционного парламентского типа под политической оппозицией понимается такая политическая сила на уровне существующей власти (чаще всего это партия или коалиция партий), которая, не находясь у руля, предлагает какую-то альтернативную политическую программу, стремится к власти и самой властью воспринимается как органичная часть политической жизни страны; которая действует политическими средствами и борется за власть в рамках допустимых законом правил. Помимо этой оппозиции, существует также феномен «внепарламентской оппозиции», под которой опять-таки подразумеваются силы, организующиеся в общем-то на уровне фактической власти, однакo действующие вне правил, созданных системой, и пользующиеся средствами, которые эти правила не предусматривают.
В “классической» диктатуре под оппозицией понимают политические силы, также заявляющие о себе альтернативной политической программой. Действуя или легально, или же на грани легальности, они не имеют, однако, возможности бороться за власть в рамках каких-то установленных правил. И потому часто формируются в различные партизанские группы или повстанческие движения для открытой силовой конфронтации с государственной властью (или в эту конфронтацию непосредственно втягиваются).
Ни в одном из этих значений оппозиции в посттоталитарной системе не существует. Тогда в каком же смысле и в какой связи с ней употребляется это понятие?
1. Периодически в него включаются (главным образом западной журналистикой) лица или группы лиц внутри правящей структуры, которые оказываются в некой скрытой силовой конфронтации с верхами; при этом мотивом их конфронтации могут быть определенные (разумеется, не слишком ярко выраженные) концептуальные отличия, которыми чаще всего бывает примитивное стремление к власти или личная неприязнь к отдельным ее представителям.
2. В данном случае под «оппозицией» можно также понимать все, что имеет и способно иметь косвенные политические последствия, в том смысле, в каком о них была речь, то есть все, в чем посттоталитарная система как таковая ощущает угрозу для себя с точки зрения чистых интересов своего «самодвижения» и что ей как таковой действительно угрожает. С этой точки зрения оппозицией является практически каждая попытка «жизни в правде»: от отказа зеленщика поместить в витрину предписанный лозунг и до свободно написанного стихотворения, то есть все, в чем интенции жизни действительно переходят границы, разрешенные им интенциями системы.
3. Между тем чаще, чем «жизнь в правде», под оппозицией большинство (и в первую очередь опять-таки западные наблюдатели) понимает такие группы, которые свои нонконформистские позиции и критические взгляды выражают постоянно и открыто, которые не таятся своего независимого политического мышления и которые сами себя в той или иной степени воспринимают уже непосредственно как определенную политическую силу. Понятие «оппозиция» в этом смысле в какой-то мере совпадает с понятием «диссидентство», причем между теми, кого сюда относят, разумеется, существуют большие расхождения в зависимости от того, в какой мере они принимают или отвергают подобное название: это зависит не только от того, считают ли они себя и в какой мере непосредственной политической силой и имеют ли определенные амбиции на уровне фактической власти, но и от того, что каждая из этих групп вкладывает в понятие «оппозиция».
Снова приведу пример: Хартия-77 в своем первом заявлении акцентирует внимание на том, что она не является оппозицией, поскольку не собирается выдвигать альтернативные политические программы. Ее предназначение совершенно иное, такие программы она действительно не выдвигает, а поскольку наличие таких программ - обязательное условие оппозиции в посттоталитарной системе, то ее действительно нельзя считать оппозицией.
Конечно, правительство с первой минуты восприняло Хартию как явно оппозиционное объединение и продолжает относиться к ней как к таковой. Это означает, что правительство - и это вполне естественно - воспринимает «оппозицию» практически в том смысле, в каком я ее описал во втором пункте, то есть видит ее в сущности везде, где есть неподчинение тотальному манипулированию и где, следовательно, отрицается принцип абсолютного права системы на человека. Если мы примем данную формулировку «оппозиции», то будем вынуждены, следуя логике правительства, считать Хартию на самом деле оппозицией, ибо она действительно серьезно нарушает целостность посттоталитарной власти, основанной на универсальности «жизни во лжи».
Другой вопрос , в какой степени подписавший Хартию-77 сам себя воспринимает как оппозиционера. Полагаю, что большинство подписавших Хартию отталкивается от традиционного значения этого понятия, каким оно закрепилось в демократическом обществе (или в «классической» диктатуре), и воспринимает, следовательно, оппозицию и у нас как политически сформированную силу, которая действует пусть не на уровне фактической власти, и уж тем более не в рамках какиX-TO правил, одобренных правительством, однако, имей онa такую возможность, не отказалась бы от власти, поскольку имеет определенную альтернативную политическую программу, приверженцы которой готовы взять на себя и непосредственную политическую ответственность. Среди разделяющих это представление об оппозиции одни - их большинство - себя к ней, видимо, не причисляют, другие - меньшинство - видимо, напротив, причисляют, вполне осознавая, что для «оппозиционной деятельности» в полном смысле Хартия им возможности не дает. Однако при этом практически почти все хартисты в достаточной степени осознают и специфичность отношений в посттоталитарной системе, и то, что не только борьба за права человека, но и несравнимо более «невинные» действия имеют в этих условиях свою особенную политическую силу, и что, следовательно, их тоже можно считать элементами «оппозиционными». Против своей «оппозиционности» в этом смысле не может достаточно убедительно возражать ни один хартист.
Весь вопрос, однако, осложняет еще одно обстоятельство: в общественных кругах советского блока уже в течение многих десятилетий понятие «оппозиция» употребляется как наихудшее из мыслимых обвинений, являясь синонимом слова «враг»; причислить кого-то к оппозиции равнозначно обвинению в желании свергнуть правительство и ликвидировать социализм (естественно, в пользу империализма); и были времена, когда подобное причисление вело прямо на плаху. Это, естественно, никак не способствует желанию людей называть самих себя этим словом, тем более, что это лишь слово, и гораздо важнее то, что на самом деле делается, нежели то, чем называется.
И наконец, еще одна причина, почему многие противятся этому названию, состоит в том, что понятие «оппозиция» содержит негативный оттенок: назвавшийся так определяет тем самым себя по отношению к какой-то «позиции» и явно причисляет себя к общественной силе, через которую сам себя определяет, а ее позицию проецирует на себя и свое положение. Людям, которые просто отважились «жить в правде», говорить без оглядки, что они думают, солидаризироваться с согражданами, творить так, как они считают необходимым, и просто вести себя в соответствии со своим «лучшим Я», естественно, неприятно, что свою собственную своеобразную и позитивную «позицию» их принуждают определять как негативную, опосредованную и что они должны воспринимать самих себя как тех, которые против того или другого, а не просто тех, которые являются самими собой.
Таким образом, избежать различных недоразумений можно, лишь четко определив, в каком смысле понятие «оппозиция» употребляется и что под ним в наших условиях подразумевается.
13
Если понятие «оппозиция» было перенесено из демократического общества в посттоталитарную систему до того, как были тщательно обдуманы и определены его значение и сфера употребления в этих новых, столь отличных условиях, то понятие «диссидент», напротив, предложено западной журналистикой и общепринято как обозначение феномена посттоталитарной системы, практически не существующего в демократическом обществе, по крайней мере, в такой форме.
Собственно говоря, кто же такой «диссидент»?
На мой взгляд, этот титул заслужили прежде всего те граждане советкого блока, которые решили жить в правде и которые к тому же отвечают следующим условиям:
1) свою нонконформистскую позицию и критические взгляды они выражают, даже в рамках своих ограниченных возможностей, публично, систематически, а это способствует их популярности на Западе;
2) благодаря этой позиции они, несмотря на то, что не могут публиковаться у себя и что правительство их всеми способами преследует, рано или поздно приобрели и в своих странах определенный вес в глазах общественности и у правительств, и, следовательно, какой-то - пусть и довольно ограниченной и удивительной - мерой косвенной фактической силы все-таки и в своем окружении располагают; эта сила, особенно в обстановке постоянных преследований, либо оберегает их от наихудшего, либо дает, по крайней мере, гарантию, что их преследование будет стоить правительсву определенных политических осложнений;
3) сфера их критического внимания и деятельности выходит за рамки их непосредственного окружения или узкопрофессионального интереса, охватывая таким образом вопросы всеобщие, и приобретает в определенной мере все же политический характер, хотя степень, в какой они сами себя воспринимают как непосредственную политическую силу, может быть довольно различной;
4) в большинстве своем это люди интеллектуального склада, люди «пишущие», для которых письменное выступление является главным - а часто и единственным - политическим средством, доступным им и гарантирующим интерес к ним, особенно за границей; другие способы «жизни в правде», таким образом, не воспринимаются зарубежным наблюдателем, ибо они либо теряются в трудно обозримых границах определенного регионального пространства, либо - если выходят за эти границы - кажутся каким-то незначительным дополнением к письменному самовыражению;
5) это люди, о которых независимо от их профессии на Западе чаще говорят в связи с их гражданской позицией или с политическим аспектом их деятельности, нежели с их paботой в сугубо профессиональной области; из собственного опыта знаю, что существует какая-то невидимая граница, которую человек, должен был - и сам того не желая и не зная, когда и как он это сделал - перейти, чтобы о нем перестали упоминать как о писателе, который в той или иной форме выступает как гражданин, а стали говорить как о «диссиденте», который (как бы между делом, видимо, в свободное время?) пишет к тому же еще какие-то театральные пьесы.
Бесспорно, существуют люди, которые соответствуют всем этим условиям. Однако весьма спорно, стоит ли употреблять для столь случайно - в основе своей - выделенной группы какой-то специальный термин и должно ли им быть именно слово «диссидент».
Однако это происходит, и, очевидно, мы тут ничего не изменим; да и мы сами время от времени и вопреки, в конце концов, желанию, а лишь для того, чтобы быстрее договориться, скорее иронически и всегда в кавычках прибегаем к этому определению.
Вероятно, самое время пояснить, почему «диссидентам» чаще всего не нравится, когда их так называют. Прежде всего это определение проблематично уже с этимологической точки зрения: «диссидент», как известно, означает «отступник», но «диссиденты» не чувствуют себя отступниками, поскольку попросту ни от чего не отступали. Скорее наоборот, они примкнули к самим себе, и если даже некоторые от чего-то и отступились, так, вероятно, только от того, что было в их жизни фальшивым и чуждым, - от «жизни во лжи». Это, однако, не главное.
Определение «диссидент» вызывает, естественно, предположение, что речь идет о какой-то специальной профессии и будто бы наряду с самыми нормальными способами пропитания существует еще один особенный способ - «диссидентское» роптание на обстоятельства; будто бы «диссидент» не является просто физиком, социологом, рабочим или поэтом, который лишь поступает так, как велит ему долг, и которого сама внутренняя логика его мышления, поведения и работы (часто противоречащая более или менее случайным внешним обстоятельствам) привела - по существу без каких-то определенных усилий, да и надежд - к открытому столкновению с властью, а будто это, наоборот, человек, который просто выбрал себе специальность профессионального недовольного, примерно так, как человек выбирает, быть ли ему сапожником или кузнецом.
В действительности же все происходит иначе: что он «диссидент», человек обычно узнает и осознает это уже после того, как давно им является; это положение - следствие его конкретной жизненной позиции, основанной на совершенно иных мотивах, нежели приобретение того или иного титула; таким образом, ни его КОНкретная жизненная позиция, ни его конкретная работа не являются следствием какого-то предварительного умысла стать «диссидентом». «Диссидентство», собственно, не есть профессия, даже если человек посвящает ему двадцать четыре часа в сутки, это изначально и в первую очередь определенная экзистенциальная позиция, к тому же вообще не являющаяся исключительной принадлежностью тех, кто, выполняя по чистой случайности те внешние условия, о которых шла речь, заслужил звание «диссидента».
Если из всех этих тысяч безымянных людей, которые пытаются жить в правде, и из тех миллионов, которые хотели бы в правде жить, но не могут (хотя бы только потому, что из-зa случайного внешнего стечения обстоятельств это потребовало бы от них десятикратной отваги по сравнению с теми, кто этот шаг сделал), если из такого множества выбрать - и вдобавок ко всему столь случайно - несколько десятков лиц и составить из них особую общественную категорию, то возникнет совершенно искаженный образ ситуации в целом; может сложиться представление, что «диссиденты» - некая исключительность, эксклюзивная группа «охраняемых животных», которым разрешено то, что остальным запрещено, и которых правительство даже культивирует как живое доказательство своей значимости; или же, наоборот, может укрепиться иллюзия, что поскольку так мало тех, кто постоянно недоволен, и поскольку ничего особого с ними не происходит, то все остальные, собственно, довольны: если бы не были довольны, стали бы также «диссидентами»!
Но это не все: подобной классификацией невольно поддерживается представление, будто бы «диссиденты» преследуют прежде всего какой-то свой групповой интерес и что весь спор с правительством - лишь некий абстрактный спор двух противостоящих групп, спор, происходящий вне общества и общество в сущности, по-видимому, не затрагивающий. В каком-то глубоком противоречии, однако, находится такое представление с подлинной сутью «диссидентской» позиции: ведь эта позиция все-таки продиктована заботой о других, о том, чем страдает общество как целое, а значит, и все те «остальные», которые не подают голоса. Если «диссиденты» все же пользуются определенным авторитетом и пока еще не истреблены как некое экзотическое насекомое, попавшее куда не следует, то это происходит вовсе не потому, что правительство питает расположение именно к этой странной группке и оригинальным мыслям, а потому, что оно верно чувствует ту потенциальную политическую силу, которая поддерживает «жизнь в правде» в «скрытой сфере»; потому, что верно чувствует, из какого мира то, чем эта группка занимается, откуда вырастает и в какой мир возвращается: в мир человеческой повседневности, ежедневного противостояния между интенциями жизни и интенциями системы. (Может ли быть тому лучшее подтверждение, чем то, что предприняло правительство после выступления Хартии-77, когда начало добиваться от всего народа заявления, что Хартия не права? Между тем миллионы тех вынужденных подписей засвидетельствовали как раз противоположное - что она права.) Огромное внимание, которым пользуются «диссиденты» со стороны политических органов и полиции и которое может, вероятно, в ком-то вызвать подозрение, что правительство боится «диссидентов» как какой-то альтернативной правителям группы, объясняется на самом деле не тем, что они действительно являются таковыми, что они - нечто всесильное, что возносится, подобно самому правительству, над обществом, а как раз наоборот - тем, что они являются «обыкновенными людьми, живущими «обычными» заботами и отличающимися от остальных только тем, что говорят открыто то, о чем остальные говорить не могут или не отваживаются. Я говорил уже о политической силе Солженицына: она заключается не в его политической мощи как одиночки, она - в опыте миллионов жертв ГУЛАГа, о котором он открыто прокричал во весь голос, воззвав к миллионам людей доброй воли.
Стремление узаконить некую особую категорию известных или выдающихся «диссидентов» означало бы в действительности отрицание самого существа нравственных истоков их начинаний: как мы видели, к ним относится основанный на неделимости прав и свобод человека принцип равноправия, из которого и вырастают «диссидентские движения»; разве известные диссиденты» объединились в КОР * не для того, чтобы заступиться за неизвестных рабочих - и не стали ли они «известными диссидентами» именно благодаря этому? Разве «известные диссиденты» объединились в Хартию-77 не после того, как они солидаризировались с неизвестными музыкантами и объединились с ними, и разве не благодаря этому они и стали «известными диссидентами»? Поистине жестокий парадокс: чем более некоторые граждане вступаются за других граждан, тем чаще они обозначаются словом, которое их от тех, «других граждан», отделяет!
Надеюсь, теперь ясно, почему в ходе этих рассуждений я последовательно заключал слово «диссидент» в кавычки.
14
В те времена, когда Чехия и Словакия составляли часть Австро-Венгерской империи и когда не имелось ни материальных, ни политических, ни социально-психологических предпосылок для того, чтобы наши народы могли представить свое существование вне рамок этой империи, Т.Г. Масарик разработал чешскую национальную программу основанную на идее «малых дел», то есть на идее честной ответственной работы в рамках существующего устройства в самых различных областях жизни, работы, направленной и возрождение творчества и национального самосознания. Особое значение при этом придавалось, естественно, просветительскому, воспитательному, образовательному, нравственному и гуманитарному аспектам. Единственно возможное начало выхода нации к более достойной жизни Масарик видел в человеке, в необходимости создавать прежде всего yсловия для более достойного человеческого существования; изменение положения народа он не представлял себе без изменения самого человека.
Это понятие «труда во имя нации» укоренилось в нашем обществе, оно было во многих отношениях удачно и сохранилось до сего дня: наряду с теми, кто за ним - как за наиболее надежным типом «алиби» - скрывает свое пособничество властям, и сегодня немало таких, которые его действительно придерживаются и могут в этом направлении добиться, по крайней мере в некоторых областях, неоспоримых успехов. Трудно предположить, насколько было бы хуже, если бы множество трудолюбивых людей, которые просто болеют за дело, не стремились бы изо дня в день делать то лучшее, что можно сделать, отдавая лишь неизбежный минимум «жизни во лжи», чтобы иметь возможность отдавать максимум подлинным потребностям общества. Эти люди исходят из верного предположения, что любое малое дело является формой непрямой критики недостатков общества и что есть ситуации, когда имеет смысл избрать именно этот путь, даже если он и означает отказ от естественного права каждого на открытую критику.
Тем не менее эта позиция, даже по сравнению с условиями шестидесятых годов, имеет сегодня свои отчетливые пределы: все чаще «малые дела» наталкиваются на стену посттоталитарной системы и оказываются перед дилеммой: или отступить, забыв о честности, ответственности и последовательности, на которых «малые дела» зиждутся, и просто приспособиться (выбор большинства), или же продолжать начатый путь и вступить, таким образом, неизбежно в открытую конфронтацию с официальными властями (принцип меньшинства).
Поскольку концепция «малых дел» никогда не содержала требования любой ценой удержаться в существующей структуре (с этой точки зрения каждый, кто позволил бы себя из нее изгнать, неизбежно уподобился бы тому, кто отказался от «труда во имя нации»), то сегодня это тем более не имеет смысла. Не существует, разумеется, никакой общей модели поведения, равно как нет и какого-то универсального, пригодного для любой ситуации критерия, чтобы определить момент, когда «малые дела» перестают быть «трудом во имя нации» и становятся «трудом против нации». Совершенно очевидно, однако, что опасность такой перемены угрожает «малым делам» все реже, но зато «малые дела» все чаще рискуют натолкнуться на эту стену, избежать столкновения с которой означало бы изменить собственной сущности.
Когда я в 1974 году работал на пивоваренном заводе, был моим шефом некто Ш., человек, который разбирался в пивоваренном деле, обладал чем-то вроде чувства сословной гордости и которому было небезразлично, хорошее ли пиво варят на нашем заводе. IIочти все свободнос время он проводил на работе, без конца придумывал какие-то улучшения, надоедал нам, убеждая, что все мы любим пивоваренное дело, как он: трудно было представить себе более дельного работника в условиях социалистического разгильдяйства. Руководство пивоваренного завода, в основном состоявшее из людей, не очень-то разбирающихся в своей специальности и еще менее влюбленных в нее, но зато политически более влиятельных, не только уверенно вело завод к полному развалу, вообще не реагируя на инициативы Ш., но и по отношению к Ш. все более ожесточалось и любыми путями мешало его собственной работе. Дело зашло так далеко, что Ш. ничего не оставалось, как написать подробное письмо в вышестоящую инстанцию, в котором он попытался проанализировать все беспорядки на заводе, убедительно разъяснить, почему завод худший в районе, и назвать истинных виновников. Его голос мог быть услышан; политически авторитетный, но не разбирающийся в пиве директор, занимающийся интриганством и пренебрежительно относящийся к рабочим, мог быть смещен, а дела на пивоваренном заводе могли благодаря инициативе Ш. измениться к лучшему. Если бы это тогда произошло, то мы бы наверняка имели пример счастливого финала «малых дел». К сожалению, произошло все как раз наоборот: директор завода как член районного комитета партии имел «наверху» хороших знакомых и позаботился о таком исходе дела, который его устраивал: письмо Ш. было названо «пасквилем». Сам Ш. как политически опасный был уволен с нашего завода, переведен на другой, на неквалифицированную работу. Политика «малых дел» натолкнулась на стену - на посттоталитарную систему. Ш., сказав правду, вышел из подчинения, нарушил «игру», «выделился» и закончил с клеймом врага, как «полугражданин», который уже может говорить что угодно, но без надежды когда-либо в принципе быть услышанным. Он стал «диссидентом» пивоваренных заводов Восточной Чехии.
Я думаю, что речь идет о типичном случае, показывающем с другой стороны то, о чем я сказал в предыдущей главе: «диссидентом» человек становится не потому, что однажды решился на эту своеобразную карьеру; в это положение его поставила внутренняя ответственность в сочетании с целым комплексом внешних обстоятельств; он выброшен из существующих структур и противопоставлен им. Вначале не было ничего иного, кроме желания хорошо выполннять свою работу, а в конце - клеймо врага.
Хорошая работа, таким образом, действительно является формой критики плохой политики. Иногда это ей, как говорится, сходит с рук, а иногда - ни за что. Сходит с рук ей это, однако, все реже. Разумеется, не по ее вине.
Давно прошли времена Австро-Венгрии, когда чешский народ имел (в самый тяжелый период баховского абсолютизма <А. Бах - в 1851-1859 гг. министр внутренних дел, проводивший политику германизации и преследования всего чешского народа>) одного-единственного настоящего диссидента: того, который был сослан в Бриксен <Речь идет о Карле Гавличеке-Боровском (1821-1856) - выдающемся чешском поэте, публицисте, авторе сатирических поэм, направленных против венского абсолютизма, о борце за национальную независимость>. Если не трактовать слово «диссидент» снобистски,то следует признать, что сегодня можно повстречать «диссидента» буквально на каждом шагу.
Абсурдно упрекать этих «диссидентов» в том, что они отказались от «малых дел». Ведь диссидентство не является альтернативой масариковской концепции «малых дел», но, наоборот, часто ее единственно возможным результатом.
Я говорю «часто» для того, чтобы подчеркнуть, что так было не «всегда»: я далек от мысли, что единственными честными и ответственными людьми являются те, кто очутился вне существующих структур и в конфронтации с ними. Ведь и пивовар Ш. мог выиграть схватку. Осуждать других, кто удержался на своем месте, только за то, что они удержались и что, следователыю, не являются «диссидентами», было бы столь же бессмысленно, как и ставить их в пример «диссидентам» только за это. В конце концов, всей «диссидентской» позиции как попытке «жить в правде» свойственно стремление оценивать человеческое поведение по тому, каково оно само по себе и в какой степени является или не является как таковое хорошим, а не по тому, в чей лагерь привело оно человека.
15
Попытка нашего зеленщика «жить в правде» могла бы ограничиться тем, что зеленщик просто отказался бы от ряда поступков: не стал бы вывешивать за окна флаги из боязни, что на него донесет дворник, не пошел бы на выборы, которые не считает выборами, не скрывал бы перед начальст вом свои взгляды. Его попытка, следовательно, может состоять лишь в «чистом» отказе исполнять некоторые требования системы (что, в общем, тоже немало!). Она может между тем перерасти во что-то большее: зеленщик может начать делать что-то конкретное, что перейдет границы непосредственно личного протеста против манипулирования и в чем практически осуществится его вновь обретенная «высшая ответственность»: он может, например, организовать своих сотрудников для совместных выступлений в защиту их общих интересов; писать в различные инстанции, чтобы обратить внимание на бесправие и непорядки вокруг, доставать запрещенную литературу, переписывать ее и передавать другим.
Хотя то, что я назвал «жизнью в правде», является основополагающим экзистенциальным (и, конечно, потенциально политическим) выходом для всех «независимых гражданских инициатив» и «диссидентских» или «оппозиционных» движений, о которых в этих рассуждениях идет речь, это, разумеется, не означает, что каждая попытка «жизни в правде» уже автоматически является чем-то таковым. Наоборот, «жизнь в правде» в первоначальном и самом широком слова представляет весьма обширную, нечетко очерченную, с трудом поддающуюся описанию область отдельных человеческих проявлений, которые навсегда в большинсве своем могут остаться безвестными и чья политическая значимость вряд ли когда-нибудь будет подробно осмыслена и описана, разве что в контексте какого-то «глобального» очерка общественного климата или настроений. Большинство этих попыток так и остается на стадии элементарного бунта против манипулирования, когда человек просто позволит себе распрямиться и жить достойнее, как и полагается человеку.
Только кое-где благодаря характеру, способностям и профессии отдельных людей, а также ряду абсолютно случайных обстоятельств (какими, например, являются региональные особенности, дружеские контакты и т.д.) вырастет из этого обширного и анонимного тыла какая-то более осмысленная и ощутимая инициатива, которая выйдет за рамки «чисто» индивидуального бунта и превратится в конкретную осмысленную, более организованную и целенаправленную работу. Граница, где «жизнь в правде» перестает быть «только» отрицанием «жизни во лжи» и начинает определенным способом сама себя творчески выделять, и есть начало возникновения того, что можно было бы назвать «независимой духовной, социальной и политической жизнью общества». Эта «независимая» жизнь, разумеется, не отделена от остальной («зависимой») жизни какой-то четкой границей; часто она даже сосуществует с ней; при этом ее самые крупные очаги отличаются достаточно высокой степенью внутренней свободы: их можно уподобить суденышкам, плывущим по океану манипулируемой жизни среди огромных волн. Всегда, однако, они выныривают из волн как зримые посланники «жизни в правде», «убедительно» свидетельствующие о подавленных интенциях жизни.
Из чего слагается эта «независимая жизнь общества»?
Спектр ее выражения, разумеется, широк: от самообразования и независимого постижения мира, через свободные культуру и творчество во всех их проявлениях до самых разнообразных гражданских поступков, в том числе создания и общественных организаций. Так выглядит в общих чертах та сфера, в которой «жизнь в правде» начинает сама о себе заявлять и по-настоящему ощутимо реализовываться.
Из глубин этой «независимой жизни общества» появляется - как та пресловутая одна десятая айсберга, которая находится над водой, - что, что названо «гражданской инициативой», «диссидентским движением» или, в конце концов, «оппозицией». Другими словами, подобно тому, как «независимая жизнь общества» вырастает из нечетко очерченной «жизни в правде» в самом широком смысле слова как ее четкое - «явное» - проявление, из той же «независимой жизни» впоследствии вырастает и это пресловутое «диссидентство». Есть тут, конечно, и существенная разница: если «независимую жизнь общества» возможно лишь на первый взгляд принять как «высшую форму» «жизни в правде», то нельзя однозначно утверждать обратное, что «диссидентское движение» обязательно есть «высшая форма» «независимой жизни общества». Оно просто одно из ее проявлений: возможно, самое очевидное из ее проявлений, на первый взгляд, и самое политическое, и в своей политичности наиболее отчетливо выраженное, но это вовсе еще не означает, что оно должно быть самым зрелым и самым важным из ее проявлений, и не только в общепринятом политическом значении. Таким образом, как мы видим, перед нами явление, искусственно изъятое из своей природной среды уже потому, что имеет специальное название. Между тем в действительности оно немыслимо без всего того, целого, из недр которого оно вырастает, составной частью которого является и из чего черпает свою жизненную силу. Все, что уже было сказано об особенностях посттоталитарной системы, подводит к выводу, что та сила, которая в определенный момент проявляется в ней как сугубо политическая и на это претендующая, не обязательно должна в условиях, где каждая независимая политическая сила является прежде всего силой потенциальной, действительно таковой быть. А если ей это на самом деле удается, то исключительно благодаря своему «до-политическому» контексту.
Что из всех этих наблюдений следует?
Не что иное, как понимание того, что всяким дебатам о том, чем непосредственно «диссиденты» занимаются и каковы результаты их деятельности, должен предшествовать разговор о работе всех, кто так или иначе участвует в «независимой жизни общества» и кого вообще не следует считать «диссидентами»: о писателях, которые пишут так, как хотят, без оглядки на цензуру и официальные точки зрения, распространяя свои произведения - пока их не берут официальные издательства - в «самиздате»; о философах, историках, социологах и всех других ученых, которые идут путем независимых научных исследований, а поскольку это невозможно в рамках официальных структур или вне их, распространяют свои труды тоже в «самиздате» или организуют частные дискуссии, лекции и семинары; об учителях, которые в частном порядке обучают молодых людей всему тому, что обычная школа от них утаивает; о священниках, которые пытаются в своих приходах, а не имея их - в других местах, осуществлять религиозное проповедничество; о художниках, музыкантах и певцах, которые творят независимо от того, что о них думают в официальных инстанциях; о всех людях, которые эту независимую культуру поддерживают и пропагандируют; о людях, которые разными доступными способами пытаются выражать и отстаивать подлинные социальные интересы трудящихся, возвращать профсоюзам их действительное назначение или основывать независимые профсоюзы; о людях, которые не боятся настойчиво обращать внимание органов управления на бесправие и борются за соблюдение законов; о различных объединениях молодежи, пытающейся освободиться от манипулирования и жить по-своему, по шкале собственных ценностей, и т.д. и т.п.
Наверняка немногим пришло бы в голову назвать всех этих людей «диссидентами». И все-таки те, «известные диссиденты», разве не из их числа? И разве все то, о чем шел разговор выше, собственно, не есть то главное, что делают и «диссиденты»? Может быть, «диссиденты» не пишут научных работ и не издают их в «самиздате»? Не пишут беллетристику? Не читают лекции студентам в частных университетах? Не выступают против всех форм бесправия и не пытаются изучать и выражать подлинные социальные интересы различных групп населения?
Сделав попытку проследить истоки, внутреннюю структуру и некоторые другие аспекты деятельности «диссидентов» как таковой, попытаюсь взглянуть на это явление в целом как бы «извне» и проанализировать, что же, собственно, «диссиденты» делают, как практически их инициативы осуществляются и к чему конкретно ведут.
Первым в этом направлении обращает на себя внимание то обстоятельство, что исходным, наиважнейшим и все остальное предопределяющим мотивом устремлений диссидентов является естественное желание создавать и поддерживать «независимую жизнь общества» как отчетливое проявление «жизни в правде» и тем самым согласованно и целенаправленно - «скрупулезно» - служить правде и обеспечивать эту службу. Все остальное само собой разумеется: если «жизнь в правде» является элементарным следствием любой попытки человека противостоять отчуждающему давлению системы, если это единственное разумное начало всякой независимой политической деятельности и если это, наконец, и самый характерный экзистенциальный источник «диссидентской» позиции, то вряд ли можно представить, чтобы на практике «диссидентская» работа могла бы опираться на что-то иное, чем на служение истине и истинной жизни и на желание открывать простор проявлению подлинных интенций жизни.
Продолжение
Одним из понятий, порождающих множество неясностей прежде всего потому, что в наши условия оно привнесено из условий совершенно иных, является понятие «оппозиция».
Что же представляет собой «оппозиция» в посттоталитарной системе?
В демократическом обществе традиционного парламентского типа под политической оппозицией понимается такая политическая сила на уровне существующей власти (чаще всего это партия или коалиция партий), которая, не находясь у руля, предлагает какую-то альтернативную политическую программу, стремится к власти и самой властью воспринимается как органичная часть политической жизни страны; которая действует политическими средствами и борется за власть в рамках допустимых законом правил. Помимо этой оппозиции, существует также феномен «внепарламентской оппозиции», под которой опять-таки подразумеваются силы, организующиеся в общем-то на уровне фактической власти, однакo действующие вне правил, созданных системой, и пользующиеся средствами, которые эти правила не предусматривают.
В “классической» диктатуре под оппозицией понимают политические силы, также заявляющие о себе альтернативной политической программой. Действуя или легально, или же на грани легальности, они не имеют, однако, возможности бороться за власть в рамках каких-то установленных правил. И потому часто формируются в различные партизанские группы или повстанческие движения для открытой силовой конфронтации с государственной властью (или в эту конфронтацию непосредственно втягиваются).
Ни в одном из этих значений оппозиции в посттоталитарной системе не существует. Тогда в каком же смысле и в какой связи с ней употребляется это понятие?
1. Периодически в него включаются (главным образом западной журналистикой) лица или группы лиц внутри правящей структуры, которые оказываются в некой скрытой силовой конфронтации с верхами; при этом мотивом их конфронтации могут быть определенные (разумеется, не слишком ярко выраженные) концептуальные отличия, которыми чаще всего бывает примитивное стремление к власти или личная неприязнь к отдельным ее представителям.
2. В данном случае под «оппозицией» можно также понимать все, что имеет и способно иметь косвенные политические последствия, в том смысле, в каком о них была речь, то есть все, в чем посттоталитарная система как таковая ощущает угрозу для себя с точки зрения чистых интересов своего «самодвижения» и что ей как таковой действительно угрожает. С этой точки зрения оппозицией является практически каждая попытка «жизни в правде»: от отказа зеленщика поместить в витрину предписанный лозунг и до свободно написанного стихотворения, то есть все, в чем интенции жизни действительно переходят границы, разрешенные им интенциями системы.
3. Между тем чаще, чем «жизнь в правде», под оппозицией большинство (и в первую очередь опять-таки западные наблюдатели) понимает такие группы, которые свои нонконформистские позиции и критические взгляды выражают постоянно и открыто, которые не таятся своего независимого политического мышления и которые сами себя в той или иной степени воспринимают уже непосредственно как определенную политическую силу. Понятие «оппозиция» в этом смысле в какой-то мере совпадает с понятием «диссидентство», причем между теми, кого сюда относят, разумеется, существуют большие расхождения в зависимости от того, в какой мере они принимают или отвергают подобное название: это зависит не только от того, считают ли они себя и в какой мере непосредственной политической силой и имеют ли определенные амбиции на уровне фактической власти, но и от того, что каждая из этих групп вкладывает в понятие «оппозиция».
Снова приведу пример: Хартия-77 в своем первом заявлении акцентирует внимание на том, что она не является оппозицией, поскольку не собирается выдвигать альтернативные политические программы. Ее предназначение совершенно иное, такие программы она действительно не выдвигает, а поскольку наличие таких программ - обязательное условие оппозиции в посттоталитарной системе, то ее действительно нельзя считать оппозицией.
Конечно, правительство с первой минуты восприняло Хартию как явно оппозиционное объединение и продолжает относиться к ней как к таковой. Это означает, что правительство - и это вполне естественно - воспринимает «оппозицию» практически в том смысле, в каком я ее описал во втором пункте, то есть видит ее в сущности везде, где есть неподчинение тотальному манипулированию и где, следовательно, отрицается принцип абсолютного права системы на человека. Если мы примем данную формулировку «оппозиции», то будем вынуждены, следуя логике правительства, считать Хартию на самом деле оппозицией, ибо она действительно серьезно нарушает целостность посттоталитарной власти, основанной на универсальности «жизни во лжи».
Другой вопрос , в какой степени подписавший Хартию-77 сам себя воспринимает как оппозиционера. Полагаю, что большинство подписавших Хартию отталкивается от традиционного значения этого понятия, каким оно закрепилось в демократическом обществе (или в «классической» диктатуре), и воспринимает, следовательно, оппозицию и у нас как политически сформированную силу, которая действует пусть не на уровне фактической власти, и уж тем более не в рамках какиX-TO правил, одобренных правительством, однако, имей онa такую возможность, не отказалась бы от власти, поскольку имеет определенную альтернативную политическую программу, приверженцы которой готовы взять на себя и непосредственную политическую ответственность. Среди разделяющих это представление об оппозиции одни - их большинство - себя к ней, видимо, не причисляют, другие - меньшинство - видимо, напротив, причисляют, вполне осознавая, что для «оппозиционной деятельности» в полном смысле Хартия им возможности не дает. Однако при этом практически почти все хартисты в достаточной степени осознают и специфичность отношений в посттоталитарной системе, и то, что не только борьба за права человека, но и несравнимо более «невинные» действия имеют в этих условиях свою особенную политическую силу, и что, следовательно, их тоже можно считать элементами «оппозиционными». Против своей «оппозиционности» в этом смысле не может достаточно убедительно возражать ни один хартист.
Весь вопрос, однако, осложняет еще одно обстоятельство: в общественных кругах советского блока уже в течение многих десятилетий понятие «оппозиция» употребляется как наихудшее из мыслимых обвинений, являясь синонимом слова «враг»; причислить кого-то к оппозиции равнозначно обвинению в желании свергнуть правительство и ликвидировать социализм (естественно, в пользу империализма); и были времена, когда подобное причисление вело прямо на плаху. Это, естественно, никак не способствует желанию людей называть самих себя этим словом, тем более, что это лишь слово, и гораздо важнее то, что на самом деле делается, нежели то, чем называется.
И наконец, еще одна причина, почему многие противятся этому названию, состоит в том, что понятие «оппозиция» содержит негативный оттенок: назвавшийся так определяет тем самым себя по отношению к какой-то «позиции» и явно причисляет себя к общественной силе, через которую сам себя определяет, а ее позицию проецирует на себя и свое положение. Людям, которые просто отважились «жить в правде», говорить без оглядки, что они думают, солидаризироваться с согражданами, творить так, как они считают необходимым, и просто вести себя в соответствии со своим «лучшим Я», естественно, неприятно, что свою собственную своеобразную и позитивную «позицию» их принуждают определять как негативную, опосредованную и что они должны воспринимать самих себя как тех, которые против того или другого, а не просто тех, которые являются самими собой.
Таким образом, избежать различных недоразумений можно, лишь четко определив, в каком смысле понятие «оппозиция» употребляется и что под ним в наших условиях подразумевается.
13
Если понятие «оппозиция» было перенесено из демократического общества в посттоталитарную систему до того, как были тщательно обдуманы и определены его значение и сфера употребления в этих новых, столь отличных условиях, то понятие «диссидент», напротив, предложено западной журналистикой и общепринято как обозначение феномена посттоталитарной системы, практически не существующего в демократическом обществе, по крайней мере, в такой форме.
Собственно говоря, кто же такой «диссидент»?
На мой взгляд, этот титул заслужили прежде всего те граждане советкого блока, которые решили жить в правде и которые к тому же отвечают следующим условиям:
1) свою нонконформистскую позицию и критические взгляды они выражают, даже в рамках своих ограниченных возможностей, публично, систематически, а это способствует их популярности на Западе;
2) благодаря этой позиции они, несмотря на то, что не могут публиковаться у себя и что правительство их всеми способами преследует, рано или поздно приобрели и в своих странах определенный вес в глазах общественности и у правительств, и, следовательно, какой-то - пусть и довольно ограниченной и удивительной - мерой косвенной фактической силы все-таки и в своем окружении располагают; эта сила, особенно в обстановке постоянных преследований, либо оберегает их от наихудшего, либо дает, по крайней мере, гарантию, что их преследование будет стоить правительсву определенных политических осложнений;
3) сфера их критического внимания и деятельности выходит за рамки их непосредственного окружения или узкопрофессионального интереса, охватывая таким образом вопросы всеобщие, и приобретает в определенной мере все же политический характер, хотя степень, в какой они сами себя воспринимают как непосредственную политическую силу, может быть довольно различной;
4) в большинстве своем это люди интеллектуального склада, люди «пишущие», для которых письменное выступление является главным - а часто и единственным - политическим средством, доступным им и гарантирующим интерес к ним, особенно за границей; другие способы «жизни в правде», таким образом, не воспринимаются зарубежным наблюдателем, ибо они либо теряются в трудно обозримых границах определенного регионального пространства, либо - если выходят за эти границы - кажутся каким-то незначительным дополнением к письменному самовыражению;
5) это люди, о которых независимо от их профессии на Западе чаще говорят в связи с их гражданской позицией или с политическим аспектом их деятельности, нежели с их paботой в сугубо профессиональной области; из собственного опыта знаю, что существует какая-то невидимая граница, которую человек, должен был - и сам того не желая и не зная, когда и как он это сделал - перейти, чтобы о нем перестали упоминать как о писателе, который в той или иной форме выступает как гражданин, а стали говорить как о «диссиденте», который (как бы между делом, видимо, в свободное время?) пишет к тому же еще какие-то театральные пьесы.
Бесспорно, существуют люди, которые соответствуют всем этим условиям. Однако весьма спорно, стоит ли употреблять для столь случайно - в основе своей - выделенной группы какой-то специальный термин и должно ли им быть именно слово «диссидент».
Однако это происходит, и, очевидно, мы тут ничего не изменим; да и мы сами время от времени и вопреки, в конце концов, желанию, а лишь для того, чтобы быстрее договориться, скорее иронически и всегда в кавычках прибегаем к этому определению.
Вероятно, самое время пояснить, почему «диссидентам» чаще всего не нравится, когда их так называют. Прежде всего это определение проблематично уже с этимологической точки зрения: «диссидент», как известно, означает «отступник», но «диссиденты» не чувствуют себя отступниками, поскольку попросту ни от чего не отступали. Скорее наоборот, они примкнули к самим себе, и если даже некоторые от чего-то и отступились, так, вероятно, только от того, что было в их жизни фальшивым и чуждым, - от «жизни во лжи». Это, однако, не главное.
Определение «диссидент» вызывает, естественно, предположение, что речь идет о какой-то специальной профессии и будто бы наряду с самыми нормальными способами пропитания существует еще один особенный способ - «диссидентское» роптание на обстоятельства; будто бы «диссидент» не является просто физиком, социологом, рабочим или поэтом, который лишь поступает так, как велит ему долг, и которого сама внутренняя логика его мышления, поведения и работы (часто противоречащая более или менее случайным внешним обстоятельствам) привела - по существу без каких-то определенных усилий, да и надежд - к открытому столкновению с властью, а будто это, наоборот, человек, который просто выбрал себе специальность профессионального недовольного, примерно так, как человек выбирает, быть ли ему сапожником или кузнецом.
В действительности же все происходит иначе: что он «диссидент», человек обычно узнает и осознает это уже после того, как давно им является; это положение - следствие его конкретной жизненной позиции, основанной на совершенно иных мотивах, нежели приобретение того или иного титула; таким образом, ни его КОНкретная жизненная позиция, ни его конкретная работа не являются следствием какого-то предварительного умысла стать «диссидентом». «Диссидентство», собственно, не есть профессия, даже если человек посвящает ему двадцать четыре часа в сутки, это изначально и в первую очередь определенная экзистенциальная позиция, к тому же вообще не являющаяся исключительной принадлежностью тех, кто, выполняя по чистой случайности те внешние условия, о которых шла речь, заслужил звание «диссидента».
Если из всех этих тысяч безымянных людей, которые пытаются жить в правде, и из тех миллионов, которые хотели бы в правде жить, но не могут (хотя бы только потому, что из-зa случайного внешнего стечения обстоятельств это потребовало бы от них десятикратной отваги по сравнению с теми, кто этот шаг сделал), если из такого множества выбрать - и вдобавок ко всему столь случайно - несколько десятков лиц и составить из них особую общественную категорию, то возникнет совершенно искаженный образ ситуации в целом; может сложиться представление, что «диссиденты» - некая исключительность, эксклюзивная группа «охраняемых животных», которым разрешено то, что остальным запрещено, и которых правительство даже культивирует как живое доказательство своей значимости; или же, наоборот, может укрепиться иллюзия, что поскольку так мало тех, кто постоянно недоволен, и поскольку ничего особого с ними не происходит, то все остальные, собственно, довольны: если бы не были довольны, стали бы также «диссидентами»!
Но это не все: подобной классификацией невольно поддерживается представление, будто бы «диссиденты» преследуют прежде всего какой-то свой групповой интерес и что весь спор с правительством - лишь некий абстрактный спор двух противостоящих групп, спор, происходящий вне общества и общество в сущности, по-видимому, не затрагивающий. В каком-то глубоком противоречии, однако, находится такое представление с подлинной сутью «диссидентской» позиции: ведь эта позиция все-таки продиктована заботой о других, о том, чем страдает общество как целое, а значит, и все те «остальные», которые не подают голоса. Если «диссиденты» все же пользуются определенным авторитетом и пока еще не истреблены как некое экзотическое насекомое, попавшее куда не следует, то это происходит вовсе не потому, что правительство питает расположение именно к этой странной группке и оригинальным мыслям, а потому, что оно верно чувствует ту потенциальную политическую силу, которая поддерживает «жизнь в правде» в «скрытой сфере»; потому, что верно чувствует, из какого мира то, чем эта группка занимается, откуда вырастает и в какой мир возвращается: в мир человеческой повседневности, ежедневного противостояния между интенциями жизни и интенциями системы. (Может ли быть тому лучшее подтверждение, чем то, что предприняло правительство после выступления Хартии-77, когда начало добиваться от всего народа заявления, что Хартия не права? Между тем миллионы тех вынужденных подписей засвидетельствовали как раз противоположное - что она права.) Огромное внимание, которым пользуются «диссиденты» со стороны политических органов и полиции и которое может, вероятно, в ком-то вызвать подозрение, что правительство боится «диссидентов» как какой-то альтернативной правителям группы, объясняется на самом деле не тем, что они действительно являются таковыми, что они - нечто всесильное, что возносится, подобно самому правительству, над обществом, а как раз наоборот - тем, что они являются «обыкновенными людьми, живущими «обычными» заботами и отличающимися от остальных только тем, что говорят открыто то, о чем остальные говорить не могут или не отваживаются. Я говорил уже о политической силе Солженицына: она заключается не в его политической мощи как одиночки, она - в опыте миллионов жертв ГУЛАГа, о котором он открыто прокричал во весь голос, воззвав к миллионам людей доброй воли.
Стремление узаконить некую особую категорию известных или выдающихся «диссидентов» означало бы в действительности отрицание самого существа нравственных истоков их начинаний: как мы видели, к ним относится основанный на неделимости прав и свобод человека принцип равноправия, из которого и вырастают «диссидентские движения»; разве известные диссиденты» объединились в КОР * не для того, чтобы заступиться за неизвестных рабочих - и не стали ли они «известными диссидентами» именно благодаря этому? Разве «известные диссиденты» объединились в Хартию-77 не после того, как они солидаризировались с неизвестными музыкантами и объединились с ними, и разве не благодаря этому они и стали «известными диссидентами»? Поистине жестокий парадокс: чем более некоторые граждане вступаются за других граждан, тем чаще они обозначаются словом, которое их от тех, «других граждан», отделяет!
Надеюсь, теперь ясно, почему в ходе этих рассуждений я последовательно заключал слово «диссидент» в кавычки.
14
В те времена, когда Чехия и Словакия составляли часть Австро-Венгерской империи и когда не имелось ни материальных, ни политических, ни социально-психологических предпосылок для того, чтобы наши народы могли представить свое существование вне рамок этой империи, Т.Г. Масарик разработал чешскую национальную программу основанную на идее «малых дел», то есть на идее честной ответственной работы в рамках существующего устройства в самых различных областях жизни, работы, направленной и возрождение творчества и национального самосознания. Особое значение при этом придавалось, естественно, просветительскому, воспитательному, образовательному, нравственному и гуманитарному аспектам. Единственно возможное начало выхода нации к более достойной жизни Масарик видел в человеке, в необходимости создавать прежде всего yсловия для более достойного человеческого существования; изменение положения народа он не представлял себе без изменения самого человека.
Это понятие «труда во имя нации» укоренилось в нашем обществе, оно было во многих отношениях удачно и сохранилось до сего дня: наряду с теми, кто за ним - как за наиболее надежным типом «алиби» - скрывает свое пособничество властям, и сегодня немало таких, которые его действительно придерживаются и могут в этом направлении добиться, по крайней мере в некоторых областях, неоспоримых успехов. Трудно предположить, насколько было бы хуже, если бы множество трудолюбивых людей, которые просто болеют за дело, не стремились бы изо дня в день делать то лучшее, что можно сделать, отдавая лишь неизбежный минимум «жизни во лжи», чтобы иметь возможность отдавать максимум подлинным потребностям общества. Эти люди исходят из верного предположения, что любое малое дело является формой непрямой критики недостатков общества и что есть ситуации, когда имеет смысл избрать именно этот путь, даже если он и означает отказ от естественного права каждого на открытую критику.
Тем не менее эта позиция, даже по сравнению с условиями шестидесятых годов, имеет сегодня свои отчетливые пределы: все чаще «малые дела» наталкиваются на стену посттоталитарной системы и оказываются перед дилеммой: или отступить, забыв о честности, ответственности и последовательности, на которых «малые дела» зиждутся, и просто приспособиться (выбор большинства), или же продолжать начатый путь и вступить, таким образом, неизбежно в открытую конфронтацию с официальными властями (принцип меньшинства).
Поскольку концепция «малых дел» никогда не содержала требования любой ценой удержаться в существующей структуре (с этой точки зрения каждый, кто позволил бы себя из нее изгнать, неизбежно уподобился бы тому, кто отказался от «труда во имя нации»), то сегодня это тем более не имеет смысла. Не существует, разумеется, никакой общей модели поведения, равно как нет и какого-то универсального, пригодного для любой ситуации критерия, чтобы определить момент, когда «малые дела» перестают быть «трудом во имя нации» и становятся «трудом против нации». Совершенно очевидно, однако, что опасность такой перемены угрожает «малым делам» все реже, но зато «малые дела» все чаще рискуют натолкнуться на эту стену, избежать столкновения с которой означало бы изменить собственной сущности.
Когда я в 1974 году работал на пивоваренном заводе, был моим шефом некто Ш., человек, который разбирался в пивоваренном деле, обладал чем-то вроде чувства сословной гордости и которому было небезразлично, хорошее ли пиво варят на нашем заводе. IIочти все свободнос время он проводил на работе, без конца придумывал какие-то улучшения, надоедал нам, убеждая, что все мы любим пивоваренное дело, как он: трудно было представить себе более дельного работника в условиях социалистического разгильдяйства. Руководство пивоваренного завода, в основном состоявшее из людей, не очень-то разбирающихся в своей специальности и еще менее влюбленных в нее, но зато политически более влиятельных, не только уверенно вело завод к полному развалу, вообще не реагируя на инициативы Ш., но и по отношению к Ш. все более ожесточалось и любыми путями мешало его собственной работе. Дело зашло так далеко, что Ш. ничего не оставалось, как написать подробное письмо в вышестоящую инстанцию, в котором он попытался проанализировать все беспорядки на заводе, убедительно разъяснить, почему завод худший в районе, и назвать истинных виновников. Его голос мог быть услышан; политически авторитетный, но не разбирающийся в пиве директор, занимающийся интриганством и пренебрежительно относящийся к рабочим, мог быть смещен, а дела на пивоваренном заводе могли благодаря инициативе Ш. измениться к лучшему. Если бы это тогда произошло, то мы бы наверняка имели пример счастливого финала «малых дел». К сожалению, произошло все как раз наоборот: директор завода как член районного комитета партии имел «наверху» хороших знакомых и позаботился о таком исходе дела, который его устраивал: письмо Ш. было названо «пасквилем». Сам Ш. как политически опасный был уволен с нашего завода, переведен на другой, на неквалифицированную работу. Политика «малых дел» натолкнулась на стену - на посттоталитарную систему. Ш., сказав правду, вышел из подчинения, нарушил «игру», «выделился» и закончил с клеймом врага, как «полугражданин», который уже может говорить что угодно, но без надежды когда-либо в принципе быть услышанным. Он стал «диссидентом» пивоваренных заводов Восточной Чехии.
Я думаю, что речь идет о типичном случае, показывающем с другой стороны то, о чем я сказал в предыдущей главе: «диссидентом» человек становится не потому, что однажды решился на эту своеобразную карьеру; в это положение его поставила внутренняя ответственность в сочетании с целым комплексом внешних обстоятельств; он выброшен из существующих структур и противопоставлен им. Вначале не было ничего иного, кроме желания хорошо выполннять свою работу, а в конце - клеймо врага.
Хорошая работа, таким образом, действительно является формой критики плохой политики. Иногда это ей, как говорится, сходит с рук, а иногда - ни за что. Сходит с рук ей это, однако, все реже. Разумеется, не по ее вине.
Давно прошли времена Австро-Венгрии, когда чешский народ имел (в самый тяжелый период баховского абсолютизма <А. Бах - в 1851-1859 гг. министр внутренних дел, проводивший политику германизации и преследования всего чешского народа>) одного-единственного настоящего диссидента: того, который был сослан в Бриксен <Речь идет о Карле Гавличеке-Боровском (1821-1856) - выдающемся чешском поэте, публицисте, авторе сатирических поэм, направленных против венского абсолютизма, о борце за национальную независимость>. Если не трактовать слово «диссидент» снобистски,то следует признать, что сегодня можно повстречать «диссидента» буквально на каждом шагу.
Абсурдно упрекать этих «диссидентов» в том, что они отказались от «малых дел». Ведь диссидентство не является альтернативой масариковской концепции «малых дел», но, наоборот, часто ее единственно возможным результатом.
Я говорю «часто» для того, чтобы подчеркнуть, что так было не «всегда»: я далек от мысли, что единственными честными и ответственными людьми являются те, кто очутился вне существующих структур и в конфронтации с ними. Ведь и пивовар Ш. мог выиграть схватку. Осуждать других, кто удержался на своем месте, только за то, что они удержались и что, следователыю, не являются «диссидентами», было бы столь же бессмысленно, как и ставить их в пример «диссидентам» только за это. В конце концов, всей «диссидентской» позиции как попытке «жить в правде» свойственно стремление оценивать человеческое поведение по тому, каково оно само по себе и в какой степени является или не является как таковое хорошим, а не по тому, в чей лагерь привело оно человека.
15
Попытка нашего зеленщика «жить в правде» могла бы ограничиться тем, что зеленщик просто отказался бы от ряда поступков: не стал бы вывешивать за окна флаги из боязни, что на него донесет дворник, не пошел бы на выборы, которые не считает выборами, не скрывал бы перед начальст вом свои взгляды. Его попытка, следовательно, может состоять лишь в «чистом» отказе исполнять некоторые требования системы (что, в общем, тоже немало!). Она может между тем перерасти во что-то большее: зеленщик может начать делать что-то конкретное, что перейдет границы непосредственно личного протеста против манипулирования и в чем практически осуществится его вновь обретенная «высшая ответственность»: он может, например, организовать своих сотрудников для совместных выступлений в защиту их общих интересов; писать в различные инстанции, чтобы обратить внимание на бесправие и непорядки вокруг, доставать запрещенную литературу, переписывать ее и передавать другим.
Хотя то, что я назвал «жизнью в правде», является основополагающим экзистенциальным (и, конечно, потенциально политическим) выходом для всех «независимых гражданских инициатив» и «диссидентских» или «оппозиционных» движений, о которых в этих рассуждениях идет речь, это, разумеется, не означает, что каждая попытка «жизни в правде» уже автоматически является чем-то таковым. Наоборот, «жизнь в правде» в первоначальном и самом широком слова представляет весьма обширную, нечетко очерченную, с трудом поддающуюся описанию область отдельных человеческих проявлений, которые навсегда в большинсве своем могут остаться безвестными и чья политическая значимость вряд ли когда-нибудь будет подробно осмыслена и описана, разве что в контексте какого-то «глобального» очерка общественного климата или настроений. Большинство этих попыток так и остается на стадии элементарного бунта против манипулирования, когда человек просто позволит себе распрямиться и жить достойнее, как и полагается человеку.
Только кое-где благодаря характеру, способностям и профессии отдельных людей, а также ряду абсолютно случайных обстоятельств (какими, например, являются региональные особенности, дружеские контакты и т.д.) вырастет из этого обширного и анонимного тыла какая-то более осмысленная и ощутимая инициатива, которая выйдет за рамки «чисто» индивидуального бунта и превратится в конкретную осмысленную, более организованную и целенаправленную работу. Граница, где «жизнь в правде» перестает быть «только» отрицанием «жизни во лжи» и начинает определенным способом сама себя творчески выделять, и есть начало возникновения того, что можно было бы назвать «независимой духовной, социальной и политической жизнью общества». Эта «независимая» жизнь, разумеется, не отделена от остальной («зависимой») жизни какой-то четкой границей; часто она даже сосуществует с ней; при этом ее самые крупные очаги отличаются достаточно высокой степенью внутренней свободы: их можно уподобить суденышкам, плывущим по океану манипулируемой жизни среди огромных волн. Всегда, однако, они выныривают из волн как зримые посланники «жизни в правде», «убедительно» свидетельствующие о подавленных интенциях жизни.
Из чего слагается эта «независимая жизнь общества»?
Спектр ее выражения, разумеется, широк: от самообразования и независимого постижения мира, через свободные культуру и творчество во всех их проявлениях до самых разнообразных гражданских поступков, в том числе создания и общественных организаций. Так выглядит в общих чертах та сфера, в которой «жизнь в правде» начинает сама о себе заявлять и по-настоящему ощутимо реализовываться.
Из глубин этой «независимой жизни общества» появляется - как та пресловутая одна десятая айсберга, которая находится над водой, - что, что названо «гражданской инициативой», «диссидентским движением» или, в конце концов, «оппозицией». Другими словами, подобно тому, как «независимая жизнь общества» вырастает из нечетко очерченной «жизни в правде» в самом широком смысле слова как ее четкое - «явное» - проявление, из той же «независимой жизни» впоследствии вырастает и это пресловутое «диссидентство». Есть тут, конечно, и существенная разница: если «независимую жизнь общества» возможно лишь на первый взгляд принять как «высшую форму» «жизни в правде», то нельзя однозначно утверждать обратное, что «диссидентское движение» обязательно есть «высшая форма» «независимой жизни общества». Оно просто одно из ее проявлений: возможно, самое очевидное из ее проявлений, на первый взгляд, и самое политическое, и в своей политичности наиболее отчетливо выраженное, но это вовсе еще не означает, что оно должно быть самым зрелым и самым важным из ее проявлений, и не только в общепринятом политическом значении. Таким образом, как мы видим, перед нами явление, искусственно изъятое из своей природной среды уже потому, что имеет специальное название. Между тем в действительности оно немыслимо без всего того, целого, из недр которого оно вырастает, составной частью которого является и из чего черпает свою жизненную силу. Все, что уже было сказано об особенностях посттоталитарной системы, подводит к выводу, что та сила, которая в определенный момент проявляется в ней как сугубо политическая и на это претендующая, не обязательно должна в условиях, где каждая независимая политическая сила является прежде всего силой потенциальной, действительно таковой быть. А если ей это на самом деле удается, то исключительно благодаря своему «до-политическому» контексту.
Что из всех этих наблюдений следует?
Не что иное, как понимание того, что всяким дебатам о том, чем непосредственно «диссиденты» занимаются и каковы результаты их деятельности, должен предшествовать разговор о работе всех, кто так или иначе участвует в «независимой жизни общества» и кого вообще не следует считать «диссидентами»: о писателях, которые пишут так, как хотят, без оглядки на цензуру и официальные точки зрения, распространяя свои произведения - пока их не берут официальные издательства - в «самиздате»; о философах, историках, социологах и всех других ученых, которые идут путем независимых научных исследований, а поскольку это невозможно в рамках официальных структур или вне их, распространяют свои труды тоже в «самиздате» или организуют частные дискуссии, лекции и семинары; об учителях, которые в частном порядке обучают молодых людей всему тому, что обычная школа от них утаивает; о священниках, которые пытаются в своих приходах, а не имея их - в других местах, осуществлять религиозное проповедничество; о художниках, музыкантах и певцах, которые творят независимо от того, что о них думают в официальных инстанциях; о всех людях, которые эту независимую культуру поддерживают и пропагандируют; о людях, которые разными доступными способами пытаются выражать и отстаивать подлинные социальные интересы трудящихся, возвращать профсоюзам их действительное назначение или основывать независимые профсоюзы; о людях, которые не боятся настойчиво обращать внимание органов управления на бесправие и борются за соблюдение законов; о различных объединениях молодежи, пытающейся освободиться от манипулирования и жить по-своему, по шкале собственных ценностей, и т.д. и т.п.
Наверняка немногим пришло бы в голову назвать всех этих людей «диссидентами». И все-таки те, «известные диссиденты», разве не из их числа? И разве все то, о чем шел разговор выше, собственно, не есть то главное, что делают и «диссиденты»? Может быть, «диссиденты» не пишут научных работ и не издают их в «самиздате»? Не пишут беллетристику? Не читают лекции студентам в частных университетах? Не выступают против всех форм бесправия и не пытаются изучать и выражать подлинные социальные интересы различных групп населения?
Сделав попытку проследить истоки, внутреннюю структуру и некоторые другие аспекты деятельности «диссидентов» как таковой, попытаюсь взглянуть на это явление в целом как бы «извне» и проанализировать, что же, собственно, «диссиденты» делают, как практически их инициативы осуществляются и к чему конкретно ведут.
Первым в этом направлении обращает на себя внимание то обстоятельство, что исходным, наиважнейшим и все остальное предопределяющим мотивом устремлений диссидентов является естественное желание создавать и поддерживать «независимую жизнь общества» как отчетливое проявление «жизни в правде» и тем самым согласованно и целенаправленно - «скрупулезно» - служить правде и обеспечивать эту службу. Все остальное само собой разумеется: если «жизнь в правде» является элементарным следствием любой попытки человека противостоять отчуждающему давлению системы, если это единственное разумное начало всякой независимой политической деятельности и если это, наконец, и самый характерный экзистенциальный источник «диссидентской» позиции, то вряд ли можно представить, чтобы на практике «диссидентская» работа могла бы опираться на что-то иное, чем на служение истине и истинной жизни и на желание открывать простор проявлению подлинных интенций жизни.
Продолжение