А завтра настала зима…
Швепсу. Декабрь.
Мы ехали в «Кобру» в последний раз. Знали это твердо, не предчувствие, а знание, тяжелое и монолитное: больше втроем мы домой не вернемся. Оно пришло накануне, в тот момент, когда опухоль размером с теннисный мяч и выросшая за пару недель в теле не весящем и двух килограммов увеличилась на ощупь процентов на тридцать. Месяцы операций и капельниц, улучшений и ухудшений, надежд, рухнувших надежд, мизерных надежд, надежд рухнувших окончательно. Мы очень устали. Мы. Только ли мы ? Возможно…
Он не чувствовал боли - пока, перспектива «нескольких дней, а потом начало агонии» убивала нас одной лишь возможностью, но ужасный парадокс, который не дает мне покоя, состоял в том, что мы должны были выбирать между двух вещей - дать уйти сейчас - без боли, но отнять пару, тройку дней, которые он бы мог ещё прожить, или потом, когда рак выжрет окончательно его тело и приведет с собой страшные мучения. Усыпить, стараясь не причинить лишних… Мы выбрали первое. Самое страшное, что могла бы я представить для него, любимого, заласканного и слишком светлого - ужас страданий. Мы не решали этого на семейном совете, но мы решили где-то в сердцах, молчаливо, когда он лежал на наших коленях и по привычке рассматривал наши лица. Разница заключалась лишь в том, что лежал на левом боку, на правом уже не мог - из него на пол-ладони шаром выпирало то, что его убивало…
По дороге Швепс распластался на моих руках и просто смотрел в окно, на огни, на проходящих мимо людей, смотрел с печалью и какой-то ужасно явной мне обреченностью. Мы понимали, что, как бы мы не отталкивали очевидное, он знает, куда и зачем его везут. Это называется «диагностическая операция». Название дает ощущение, что это происходит не без цели, что минимальный шанс, за который можно зацепиться может спасти его, а, если шанса нет, то доза наркоза увеличивается, он засыпает глубже и глубже и не просыпается никогда…
Он пошел на руки ко врачу нехарактерно спокойно, прижался к его плечу и посмотрел на нас, прощаясь. Я плакала, происходящее казалось ирреальным, мы ведь столько раз проходили и обманывали смерть, неужели, неужели в этот раз не удастся… Там, с нами, были почти все врачи из смен, кто вел и помогал нам все это время, в операционную они пошли все вместе… Не прошло и пяти минут, как вышел хирург. Значит закачивать операцию не стали, это и был конец, вот и все, что дальше…
…Каждый раз находится кто-нибудь, кто говорит мне, что нельзя относиться к животным, как к людям, к любимцам, - как к детям. Нельзя очеловечивать тех, кто по природе не люди, у них нет души, у них нет эмоций, их жизнь коротка и мимолетна в человеческом масштабе. Но кто и как диктует тонкости отношений ? Как не относиться так или этак, если чувства и их оттенки - не точная наука, здесь что-то заложено изначально, и противиться этому нет ни желания, ни возможности. Ты любишь, потому что любишь, страдаешь, потому что страдаешь. Все что ты можешь - отвлечься и по кругу вернуться к начальным чувствам, но не сломать их в себе и даже не направить по иному руслу. Я не знаю, что такое материнский инстинкт, но, если это значит безгранично любить, заботиться, чувствовать малейшие изменения, ночью, в темноте, знать что твой ребенок повернулся на левый бок или на правый, не так вздохнул, а с хрипотцой или свистом, что у него поднялась температура, когда ты ещё не приложил к коже руки, отдавать себя всю без остатка, жертвовать своими необходимостями и временем ради другого - да, я знаю. Мы столько прожили вместе, столько прошли и столькое потеряли, мы умирали и возвращались, - не назвать его своим ребенком я не имею права…
Разрыли землю среди дубов на поляне, где за последние годы он побывал всего раз, и это было то время, когда он был счастлив, а мы видели в нем бесконечно долгую и беззаботную жизнь. Недалеко от входа, но вдалеке от дорожек, под ногами ковер из опавших листьев, которыми он шуршал, жмурясь от удовольствия и нехитрой своей радости теплу и солнцу. А сейчас ни света, ни снежного наста, стыло до костей, я помню, как лопата входила в глину и как далеко выбрасывались пласты, они были легкими, ни в пример тому, что меня тогда переполняло. Помолчали. Немного поплакали, ощущая ладонями тепло из замотанной скотчем коробки. Попрощались, как умеем, тогда казалось, что навсегда попрощались, думали, что зарывая могилу, зарываем вместе с ней собственную боль. Набросали немного листьев поверх закопанной земли... Глазами и сердцем постарались запомнить все так, как оно было сейчас, хотя умом понимали - нельзя, любая мелочь будет цепляться за память и возвращать, возвращать…
А завтра настала зима… Настала, позволив нам не долбить киркой промерзшую землю. Осень проводила нас троих и скрылась морозной ночью. Утром был другой свет, другой цвет, ледяной воздух и густая поземка изменили место, где он остался навсегда, до неузнаваемого, и нас тоже изменили - мы проснулись, и словно замерзли вместе с его несчастным, остывающем тельцем, там, под листопадом… Мы ощутили, что его нет именно утром, когда в пустой квартире я по привычке в пять часов встала и пошла его кормить, услышав, как он нетерпеливо перебирает прутья клетки (мы улыбались, называя его арфистом)... Мы с мужем долго плакали тогда, обнявшись. Не помню, чтобы что-то подобное было в моей жизни, надеюсь, что не будет и после…
…Я постоянно говорю с ним внутри себя. Говорю о том, что помню, что люблю, что не случится ничего, что могло бы это изменить. Иногда беззвучно кричу так, что звенят барабанные перепонки. Почти всегда плачу, не слезами, но чем-то горьким, что никак и никогда во мне, кажется, уже не закончится. Я безмерно надеюсь, что он слышит мои послания и понимает, прощает нас за то, что мы решили за него, спеша не отдать его боли и кошмару, которые уже стояли на пороге нашего дома. Часть наших душ ушла вместе с ним, мы выстрадали и выстрадаем ещё сполна за свои ошибки и, наверное, невнимательность в чем-то…
Я многое воспринимаю через призму близости с ним. Так проще и так правдивее. Каждый шаг приближает нас к финалу своей Судьбы без нашего на то желания или согласия. Я больше не боюсь летать на самолетах - так ближе. И, возможно, если бы кто-то решил за меня, как умереть, я была бы благодарна тому же пути - смерть не в безнадежности, а в попытке прорваться, но без боли и среди близких. Успев попрощаться. Поцеловать. Успев отдать себя без остатка.
Зажигаю свечу - каждый день, верю, если теплится этот огонек, его сердечко согревается, он знает - я помню. Помнить нужно всегда, только память - тонкая, едва уловимая ниточка, - приведет нас друг к другу, когда настанет моё время.
Один мой друг сказал «Должен уйти этап», должно остаться в прошлом все, что связывало нас в долгий период его жизни, все предметы, звуки, запахи, все их вибрации должны успокоиться - вместе, они не станут излучать ничего кроме добрых воспоминаний, не будут рождать сопротивления или отчаяния. Это действительно уходит, постепенно и поочередно, мои привычки, мои заботы, мои интересы, которые были в той, отмирающей, жизни. То был этап Швепса и этап фотографии. Острая ненависть к несправедливому финалу почти сменилась смирением - так должно быть. Отпусти. Но не забывай… Получится ли.
Есть ли на самом деле Мост Радуги ? Не знаю. Описанное кажется мне слишком простым и банальным, как рай с семнадцатью девственницами. Но если нет такого места, куда все мы приходим после череды земных утрат, то какой смысл во встречах здесь, при жизни ? Высший смысл не может быть Высшей несправедливостью. Я верю в то, что ещё увижу его, что обниму, что поцелую теплый крапчатый нос, и только тогда, должно быть, окончательно примирюсь с собой.
Где-то на краю Земли есть озеро. Плоское и темное, спокойное, словно тарелка, обрамленная горами. Когда темнеет и вода принимает цвет неба, все становится одной чернильной темнотой, густой и топкой, как инверсированная сметана, можно протянуть руку и потрогать её пальцами - мягкая и податливая, дышащая, она даже имеет вкус - вкус того, что комом стоит в горле, не может выйти, потому что не может найти утешения. А потом зажигаются звезды, крупные и теплые, как свечки, они вспыхивают одна за одной вверху и внизу, с боков, вокруг и даже под ногами, отражения ловят их, перенаправляют, усиливают, искажают. Эта картина дает ощущение удивительного покоя, необъятной грандиозности и вместе с тем тихой интимности, картина эта у каждого своя. Здесь очень страшно остаться одному, нужно очень крепко держать кого-то за руку, потому что приходит отчетливая необходимость сорваться с полоски песка, освещенным лучом фонарика, и побежать по этой темноте, по этим звездам, разбрызгивая каблуками их свет дальше и дальше от берега... Там, в глубине Вселенной, словно нерожденные дети, свернувшись в бледные коконы, спят души тех, кого мы потеряли, спят до момента, пока наши руки, наши слова и любовь, наша близость снова их не разбудят…
И мы будем Вместе...