Б. Пастернакъ. Лѣто.
Б. Пастернакъ.
Лѣто.
Ирпень - это память о людяхъ и лѣтѣ,
О волѣ, о бѣгствѣ изъ-подъ кабалы,
О хвоѣ на зноѣ, о сѣромъ левкоѣ
И смѣнѣ безвѣтрія, ведра и мглы.
О бѣлой вербенѣ, о терпкомъ терпѣньи
Смолы; о друзьяхъ, для которыхъ малы
Мои похвалы и мои восхваленья,
Мои славословья, мои похвалы.
Пронзительныхъ ивологъ крикъ и явленье
Китайкой и ýглемъ желтило стволы,
Но сосны не двигали иголъ отъ лѣни
И бѣлкамъ и дятламъ сдавали углы.
Сырѣли комоды, и смѣну погоды
Древесная квакша вѣщала съ сучка,
И балка у входа ютила удода,
И, дѣтямъ въ угоду, запечье - сверчка.
Въ дни съѣзда шесть женщинъ топтали луга.
Лѣниво паслись облака въ отдаленьи.
Смеркалось, и сумерекъ хитрый манёвръ
Сводилъ съ полутьмою зажжённый репейникъ,
Съ землёю - саженныя тѣни ирпенекъ
И съ небомъ - пожаръ полосатыхъ панёвъ.
Смеркалось, и, ставя просторъ на колѣни,
Загонъ горизонта смыкалъ полукругъ.
Зарницы вздымали рога по-оленьи,
И съ сѣна вставали и ѣли изъ рукъ
Подругъ, по приходѣ домой, тѣмъ не менѣ
Отъ жуликовъ дверь запиравшихъ на крюкъ.
Въ концѣ, предъ отъѣздомъ, ступая по кипѣ
Листвы облетѣлой въ жару бредовомъ,
Я съ неба, какъ съ губъ, перетянутыхъ сыпью,
Налётъ недомолвокъ сорвалъ рукавомъ.
И осень, дотолѣ вопившая выпью,
Прочистила горло; и поняли мы,
Что мы на пиру въ вѣковомъ прототѵпѣ -
На пирѣ Платона во время чумы.
Откуда же эта печаль, діотима?
Какимъ увѣреньемъ прервать забытьё?
По улицамъ сердца изъ тьмы нелюдимой!
Дверь настежь! За дружбу, спасенье моё!
И это ли происки Мэри арфистки,
Что рока игрою ей пóдъ руки лёгъ
И арфой шумитъ ураганъ аравійскій,
Безсмертья, быть можетъ, послѣдній залогъ.
1930. (Изъ сборника «Второе рожденiе».)
Лѣто.
Ирпень - это память о людяхъ и лѣтѣ,
О волѣ, о бѣгствѣ изъ-подъ кабалы,
О хвоѣ на зноѣ, о сѣромъ левкоѣ
И смѣнѣ безвѣтрія, ведра и мглы.
О бѣлой вербенѣ, о терпкомъ терпѣньи
Смолы; о друзьяхъ, для которыхъ малы
Мои похвалы и мои восхваленья,
Мои славословья, мои похвалы.
Пронзительныхъ ивологъ крикъ и явленье
Китайкой и ýглемъ желтило стволы,
Но сосны не двигали иголъ отъ лѣни
И бѣлкамъ и дятламъ сдавали углы.
Сырѣли комоды, и смѣну погоды
Древесная квакша вѣщала съ сучка,
И балка у входа ютила удода,
И, дѣтямъ въ угоду, запечье - сверчка.
Въ дни съѣзда шесть женщинъ топтали луга.
Лѣниво паслись облака въ отдаленьи.
Смеркалось, и сумерекъ хитрый манёвръ
Сводилъ съ полутьмою зажжённый репейникъ,
Съ землёю - саженныя тѣни ирпенекъ
И съ небомъ - пожаръ полосатыхъ панёвъ.
Смеркалось, и, ставя просторъ на колѣни,
Загонъ горизонта смыкалъ полукругъ.
Зарницы вздымали рога по-оленьи,
И съ сѣна вставали и ѣли изъ рукъ
Подругъ, по приходѣ домой, тѣмъ не менѣ
Отъ жуликовъ дверь запиравшихъ на крюкъ.
Въ концѣ, предъ отъѣздомъ, ступая по кипѣ
Листвы облетѣлой въ жару бредовомъ,
Я съ неба, какъ съ губъ, перетянутыхъ сыпью,
Налётъ недомолвокъ сорвалъ рукавомъ.
И осень, дотолѣ вопившая выпью,
Прочистила горло; и поняли мы,
Что мы на пиру въ вѣковомъ прототѵпѣ -
На пирѣ Платона во время чумы.
Откуда же эта печаль, діотима?
Какимъ увѣреньемъ прервать забытьё?
По улицамъ сердца изъ тьмы нелюдимой!
Дверь настежь! За дружбу, спасенье моё!
И это ли происки Мэри арфистки,
Что рока игрою ей пóдъ руки лёгъ
И арфой шумитъ ураганъ аравійскій,
Безсмертья, быть можетъ, послѣдній залогъ.
1930. (Изъ сборника «Второе рожденiе».)