ПОВЕСТЬ. МАРУСЯ. ГЛАВА 12. БОЕЦ МОСКОВСКОГО ОПОЛЧЕНИЯ.
В горящем камине кабинета полено вдруг треснуло, взметнулся и рассыпался столб искр, выхватив скульптуру кошки, стоящей на каминной полке, как будто воочию демонстрируя героиню повествования.
- Вот так, други мои, я и познакомился с Марусей, - подитожил часть своего рассказа старый психиатр, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.
[Spoiler (click to open)]
- Итак, быстро прикрыв тяжелую входную дверь в тюремную башню, я оказался в кромешной темноте. В Бутырском замке, как и во всей Москве, строго соблюдали светомаскировку, черное небо плакало моросью, а ветер швырял мне в лицо мусор, которым тюремный двор был наполнен под завязку. Куда и зачем идти мне было абсолютно не понятно, но впереди, как огонь маяка горели кошачьи глаза, и не поверите, но от них исходили заразившие меня такая уверенность и решимость, что, вероятно, в тот момент я бы смог пройти и по минному полю, и по горящему мосту.
Все время оборачиваясь и показывая мне путь, Маруся побежала к тюремным воротам, у которых скопилось около десяти крытых брезентом грузовиков. Погрузка в машины уже была окончена, поскольку у каждой стояло по вооруженному конвоиру. Кошка подошла к крайнему грузовику и села напротив красноармейца. Ничего необычного в этом не было, так как во всех тюрьмах водилось множество мышей, и спасали от этой напасти только кошки. Маруся прижалась всем телом к земле, как будто выслеживая добычу, а потом прыгнула и схватила за спиной у охранника огромную крысу. Серый зверек был размером с небольшого зайца и не собирался просто так сдаваться, между ними разгорелась борьба. Необычное зрелище отвлекло внимание постового, он повернулся спиной к заднему борту машины, а визг крысы и громкое мяуканье кошки создали необходимое шумовое прикрытие для моего стремительного бега и прыжка внутрь машины через задний её борт. Это невероятно, но я лежал под брезентом, покрывающим кузов автомобиля, прижимаясь к чему-то достаточно твердому и холодному, пахнущему свежими сосновыми опилками, но с примесью какого-то сладковатого запаха, напоминающего цветение акации. Вы верно догадались, мои друзья, я лежал на трупах расстрелянных сегодня заключенных, которые ночью вывозились за территорию Бутырки для захоронения. Через какое-то время машины тронулись, прошли шлюз контрольно-пропускного пункта тюрьмы и двинулись дальше. Примерно через полчаса раздался вой воздушной тревоги, потом гул низколетящих самолетов, заградительный бой зениток и взрывы. Затем машина резко остановилась, попав под остатки оседающего от попадания авиабомбы здания, завалилась на бок и выплюнула трупы и меня вместе с ними на дорогу где-то недалеко от Белорусского вокзала. Один из крупнейших железнодорожных узлов Москвы был хорошо защищен огнем зенитных батарей от налетов немецких бомбардировщиков, и поэтому не достигнув цели, самолеты сбрасывали свой смертельный груз на близлежащие жилые дома и улицы.
Я лежал, засыпанный битым стеклом и кирпичной крошкой, наблюдая в небе танец гигантских, фантастичных китов-аэростатов, контролирующих пространство и загоняющих вражеские бомбардировщики под снаряды зениток. Огни прожекторов, трассирующие траектории пуль, складывающиеся, с легкостью домино, стены домов, и эта пыль от разрушенных зданий, забивающая глаза, рот, уши заставляли всё живое вжиматься в землю и превращали человека в прах. Вот, где было истинное пиршество смерти, и меня отпустило, как будто сковывавший всё моё тело и сердце лёд вдруг отвалился. Я вдруг осознал, что смерть безобразна и значима в мирное время, в котором застыли Бутырка и палач, а сейчас я попал на войну, туда, где смерть любого была естественной и привычной, как падающий с дерева лист. Я сел и начал громко, взахлеб хохотать, икая и вытирая слёзы. Авианалёт прекратился, прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги, и тяжёлая, чёрная, вязкая на ощупь тишина опустилась на меня. Любое мое движение вызывало резкий, этакий суставной хруст осколков разбитых стекол, эхом разлетавшимся на значительное расстояние. Деревья, боявшиеся вздохнуть, мелкий холодный дождь, и ветер, пытающийся оживить и наполнить звуками ночную Москву, погнали меня вперед к Тверской Заставе.
На углу улицы Лесной и площади Белорусского вокзала меня остановил патруль и потребовал предъявить документы. Я соврал им, что уснул, не слышал сигнала воздушной тревоги и остался дома. Очнулся под обломками кирпичей и стёкол, вероятно, был выброшен взрывной волной, скорее всего контужен, поскольку почти ничего не слышу.
- Кто ты по профессии, придурок? - как сейчас помню, спросил меня начальник патруля. Я ответил:
- Врач!
- Тю, - ответил тот и хлопнул меня по плечу. - Московскому ополчению доктора, ой, как нужны.
В октябре сорок первого из Москвы бежали все, кто мог, не верили, что столицу смогут удержать. На улицах города и вокруг него стояли заградотряды, хватавшие всех мужчин, выглядевших старше восемнадцати лет. Из них формировали дивизии московского ополчения, которые практически все погибли, даже не сохранив знамён и номеров частей. Поэтому особо ценным рабочим и иным сотрудникам было предписано жить на заводах и фабриках круглосуточно. И только мальчишки, лет двенадцати-четырнадцати беспрепятственно могли передвигаться на улицах. Они не только разгружали вагоны с раненными, продовольствием и углем, но ещё и грабили эвакуируемых, покинутые квартиры и прохожих.
Сталин, помня опыт сепаратного мира с немцами, заключенного большевиками во время Первой мировой войны, возможно, таким образом, пытался избавиться от московского партактива и интеллигенции, считая их потенциальными предателями. Вот так я стал бойцом одной из дивизий московского ополчения, в составе которой с сотнями таких же как я, неумеющих стрелять мальчиков и стариков, преподавателей институтов, музыкантов, художников, писателей, подслеповатых, истощенных от голода и поголовно больных людей, рыл окопы, спал в них, копал опять твердую, как камень, землю, а потом бежал от немцев, пытаясь защищаться той же лопатой, что и рыл окопы.
К середине ноября, всё в том же костюме, ботинках и плаще Моисея Ароновича, которые намертво срослись с моей кожей, образуя некое подобие чешуи дракона, я дошёл до села Теряево, что стояло километрах в двадцати от Волоколамска. Там нам предстояло рыть очередной рубеж обороны Москвы. Жалкие остатки нашей дивизии землекопов расположились недалеко от двухэтажного корпуса Теряевской сельской больницы, где размещался госпиталь, забитый раненными, неподлежащими эвакуации в силу крайней тяжести их ранений.
В госпитале нам сказали, что истопили для нас баню, и выдадут старое, но чистое обмундирование. Оторвав свою кургузую чешую-одежду от тела, я вошел в огромное пространство бани, заполненное горячим паром. Никогда в своей жизни, ни до, ни после, я не испытывал такого блаженства и всеобъемлющего счастья, как в этом пару. Мне показалось, что я попал в материнское чрево или в рай, и когда моё, уже утратившее любые ощущения, практически деревянное тело начало отходить, впитывая энергию горячей воды, я увидел в разрыве парового облака огромные тёмные плачущие глаза, а рядом с ними другие, третьи, четвертые… Наши грязные, покрытые язвами, голые тела окружали плачущие лики святых. И как тогда, в камере-смертников, я почувствовал ужас такого близкого и неотвратимого перехода в иной мир. Оказывается, больница была построена еще в первую мировую войну на территории монастырского скита, а церковь Всех Святых в тридцатые годы приспособили под котельную, прачечную и баню. Но на этом чудеса только начинались, вымывшись и выйдя в предбанник, я увидел высокого, вальяжного человека в белом халате - это был доктор Карл Генрихович Штольц, который несказанно мне обрадовался и поведал о том, что он здесь единственный врач, оставшийся добровольно с самыми тяжелыми раненными.
- Иван, поскольку я этнический немец, то всё, что я могу сейчас сделать - это либо спасти этих несчастных, либо умереть вместе с ними, выполнив свой долг врача и сохранив честь офицера,- несколько пафосно произнес старый доктор и тут же предложил мне стать его помощником, пообещав утрясти все формальности с моим командиром. Вот так я и стал военным врачом в госпитале для контуженных.
За более, чем двумя сотнями раненных, помогали ухаживать пятеро бывших монахов, живших при больнице. Один из них очень пожилой, бывший звонарь, Макар Петрович, рассказал доктору Штольц о том, что в помещениях монастыре, после эвакуации из них детского дома, могли остаться тюфяки, одеяла, простыни, лекарства, книги, лампы, керосин и много других полезных вещей, крайне необходимых раненым. И старый доктор попросил меня с монахами сходить в монастырскую крепость.
Иосифо-Волоцкий монастырь, возникший при реках Сестра и Спировка, окруженный прудами, представлял собой красивейшую, практически неприступную крепость о семи башнях, высотою от двадцати до сорока пяти метров, с семидесяти пяти метровой звонницей в центре. Передо мною в лучах низкого ноябрьского солнца, на зеркальной глади тонкого льда стоял бело-розовый многоярусный корабль с бойницами, украшенными таракотовыми и мурановыми кокошниками-изразцами, с маковками-мачтами церквей и невозможно тонкой иглой-колокольней. Через облупившуюся белую краску стен проступал красный кирпич, придававший им местами цвет пламени.
- Пошли быстрее, побежали, беда в монастыре большая, видите стены какие, как будто испытание огненное он проходит, - тревожно начал торопить нас Макар Петрович, устремившись первым по дамбе к крепости.
Ворота в Германовой башне были открыты настежь, рядом с трапезной стояло три грузовика, из которых красноармейцы сгружали ящики с взрывчаткой. Монахи, не смотря друг на друга, стали на колени и начали молиться на Храм Успения Пресвятой Богородицы. Солдаты не обращали никакого внимания на монахов, а последние неистово молились. Воздух вокруг был напоен свежестью, покоем и тишиной. Ощущение благодати опустилось на меня, и я почувствовал на своих плечах тепло маминых рук, запах горящего медового воска, ёлки и мандарин. Мама гладила меня по голове и приговорила:
- Господь всё управит, сынок, ничего не бойся, ничего не бойся!
Из этого благостного состояния меня вывел голос всё того же Макар Петровича:
- Доктор, вы сейчас идите к солдатам и договоритесь с ними, что после того, как они разгрузят взрывчатку, и саперы начнут минировать монастырь, красноармейцы помогут вам загрузить имущество, оставшееся после эвакуации детского дома, в машины и отвезти это всё в госпиталь. Запомните, что тюфяки спрятаны в трапезной, а керосин и бельё за киношным белым полотном, что закрывает иконостас в Успенском соборе. Да, в Богородичном храме был оборудован кинозал для воспитанников детского дома, а иконостас расписанный Андреем Рублёвым и Дионисием закрыли белой холстиной. Это ещё наш покойный настоятель придумал, чтобы сиротки глаза святым не выкалывали и Матери Божьей усы не пририсовывали. А мы здесь останемся молиться, может и не всё взорвут. Молитва от сердца и не такие чудеса творить умеет.
Всё произошло, как и предсказал монах. Командир сапёров согласился мне помочь и отвез грузовики ценных вещей в госпиталь, без которых, я не знаю, как бы мы выжили в ту зиму. Я же ехал в кабине грузовика, и всю дорогу слышал голос матери.
Через несколько дней начался ад, мы заложили тюфяками, мешками с песком и старой мебелью окна на первом этаже, стащили туда всех раненных, накрыли людей всем, чем Бог послал, и двое суток слышали взрывы снарядов и гул танков. Потом все стихло, в дверь больницы раздался стук, и мы услышали голос:
- Открывайте, это я Макарий, воды вам принес из святого источника. Все ушли - и немцы и наши.
Я оттащил от двери шкаф, открыл её и увидел стоящего на пороге монаха, который держал в обеих руках вёдра с водой, а на плече его сидел огромный чёрный кот.
Так что теперь, мои друзья, я точно знаю, что монах и чёрный кот - это к спасению и большой удаче.
От Макар Петровича я узнал, что Господь спас монастырь. Была взорвана только колокольня:
- Слишком высокая и красивая была,- как сказал звонарь,- вот за гордыню свою и пострадала.
Несмотря на страшные бои, происходившие под Волоколамском, госпиталь наш остался цел, и я вместе с ним дошёл до победы, закончив войну военным экспертом-психиатром в Нюрнберге.