Город
Евгений Гришковец и "Бигуди" - Город
Этот город огромен. Бескрайние реки - его улицы - простираются далеко за горизонт, и опутаны они километрами сетей пыльных проводов; инеем хрустящие перекрестья кабелей не дают небу поглотить замерзший город. Сквозь сети коммуникаций пробиваются солнечные лучи: на самом деле все в этом городе озарено великодушным солнцем, но свет его печален, ибо освещает пустоту и изъяны, его свет - эта та правда, которую лучше не знать.
Я живу в этом городе. То и дело задыхаюсь я, душимый клаустрофобией в бесконечных бесчисленных пределах огромного города; стоит мне только представить бесконечность величественных домов и бульваров широких машинами полных, как мутнеет рассудок, и царапают пальцы грудь в попытках освободить, отпустить туда, вверх, на волю, в небо - прочь.
Сколько в нем живу, в этом городе, всегда боюсь потеряться. Задумавшись не заметить и повернуть раньше времени не туда и очнуться уже на другом точно таком же перекрестке, забитом так же безликими машинами - мне кажется, что я умру в тот же миг, не в силах начать новую жизнь. Поэтому я стараюсь вообще никуда не сворачивать. Стараюсь двигаться туда и обратно по одной только улице, не используя, правда, слово "обратно" - я всегда двигаюсь туда, вперед, навстречу солнцу утром и навстречу же солнцу - вечером.
В этом городе у меня есть своя квартира - некоторое количество моих собственных стен, огораживающих не окрущающий мир от меня, а меня - от окружающего мира; у меня есть мои окна, съежившись за невидимой защитой которых я могу наконец заставить себя посмотреть на город, как на что-то красивое. Моя квартира - хорошее место. Возможно, я даже смог бы ее полюбить, бирюзово-серую и пустую, как я сам, если бы еще мог любить хоть что-то в этом городе, кроме которого в мире городов больше нет.
По знакомой мне улице я всегда езжу на троллейбусе, старом, пропахшем кожей сидений и резиной полов. Этот троллейбус вызывает во мне восхищение, так упорно он каждый день громко гудя влачит свое грузное тело через плотную гущу автомобильных пробок; неослепленный, он неустанно проталкивается вперед в солнечном мареве, движется сквозь такой морозный воздух, что даже металл машин хрустит и трещит беспомощно. И мне совсем не страшно ехать в его железном чреве вслед за солнцем.
Когда же я отвлекаюсь и смотрю не на то, на что падает свет, а на сами лучи, на игру снежинок и пыли на свету, когда я вновь обнаруживаю небо над головой и воздух в легких и стучащее сердце в груди - черт побери, вот тогда я задыхаюсь уже от красоты меня окружающей, от красоты, мою кожу робко ласкающей; тогда я абсолютно уверен уже, что со мной все хорошо и я знаю, зачем еще дышу.
А потом мне становится очень горько и обидно. Меня разрывает несоответствие: как смеет мир быть прекрасным, когда во мне столько тьмы, и почему река все еще течет, когда мне так больно и обидно? Я застрял тут мухой в янтаре, так какое право имеет стрелка прыгать вперед ежесекундно? За что наказан я?
Невысказанный вопрос остается привкусом металла во рту.
Непроизнесенные слова любви остаются болеть в горле, там же сгорают проклятия.
Трещат, ударяясь друг об друга, провода.
Гудит троллейбус.
Город безликий молчит.