Прот. А. Шмеман о Солженицыне (продолжение)
Среда, 5 июня 1974. Париж
Последняя запись (30 мая) была сделана вечером, в канун отъезда из Штернберга. Следующий день, пятница 31-го, останется, конечно, навсегда незабываемым. Утром рано за нами заехала Екатерина Фердинандовна. Спуск в Цюрих. Подготовка Литургии. Исповедь Наташи и Мити. Литургия. После Литургии А.И.: «Как хорошо так, как близко, как доходит все…»
Суета в доме. Дети. «Напор», может быть, даже некий надрыв (Наташа).
Запомнить: разговор с нею о юрисдикциях. Чтение - в суматохе - глав о «кадетах». Обед (тяжелый, русский: мясо, вареники).
После обеда - в городе прием итальянской прессы…
Наконец после всего - действительно страшного - напряжения этих дней остаюсь один на аэродроме в Цюрихе. Снова дождь и туман. Снова привычная западная толпа, в сущности - мой мир. В котором мне просто. Просто - в смысле привычной принадлежности к нему и внутреннего в нем - одиночества, свободы…
В первый раз мысль - не сон ли все это было? В реальном ли мире? Или в какой-то страшным усилием созданной мечте, иллюзии? Иллюзии, которой неизбежно суждено разбиться о «глыбу жизни». В первый раз - сомнение, страх, и с тех пор - растущая жалость.
Полет Цюрих-Базель, потом Базель-Париж. Спуск в мир. Bain de realité . Мама. Андрей.
На следующий день, в субботу, - привычный завтрак с Андреем. Всенощная под Пятидесятницу.
Вечером - слушанье пластинки А.И. «Прусские ночи».
Воскресенье 2-го: съезд РСХД в Монжероне. Литургия с Петей Чесноковым. Все как всегда. Там - в Цюрихе - сплошной огонь (но какой!). Тут - привычная болтовня о Христе и преображении мира.
Понедельник 3-го: мой доклад. Все как всегда. Усталость.
Вчера (во вторник 4-го) весь день у Никиты [Струве] в Villebon. We compare notes . Соглашаемся в том, что за А.И. страшно. Страшно от домашней атмосферы. Страшно от напора. Страшно за то, что и как он сделает.
Среда, 25 сентября 1974
В понедельник вечером, после лекций - к нам только что приехал тогда Константин Андроников - у меня началась лихорадка, жар, и я заболел. Утром у доктора: глубокий бронхит, низкое давление. В общем - неделя дома! Вчера чувствовал себя неважно и мог только читать. Перечитывал «Совр[еменные] записки» Вишняка.
Все эти дни волнения в связи с собором карловчан и, главное, письмом к этому собору Солженицына. Вчера вечером по телефону о. А. Киселев говорил, что «атмосфера переменилась», что составлено и одобрено послание к «нам» с призывом о «смягчении отношений». Свое «послание» Солженицын мне летом присылал, хотя потом ужасно волновался, что об этом узнают, так что я разыгрывал полное неведение. Оно замечательно. Нужно ли верить в то, что искренность и сила Солж[еницына] действительно проломит стену?
Для меня ясно, что «перемена атмосферы» в Православии означает, прежде всего, способность взглянуть на себя со стороны, подлинную «самокритику», подлинное покаяние и обращение. Солж[еницын] пишет о грехе Русской Церкви против старообрядцев - у него это один из трагических «узлов» русской истории. Но он, мне кажется, не видит, что и старообрядчество было тупиком и во многом - само трагедией древнерусского сознания. Нужно брать гораздо глубже. «Обновленцы» провалились, потому что видели только внешнее: кризис епископата (монашеского), формы богослужения. Поповский бунт, да еще поддержанный советской «охранкой». Гораздо серьезнее то, что в Православии - историческом - начисто отсутствует сам критерий самокритики. Сложившись как «православие» - против ересей, Запада, Востока, турков и т.д., Православие пронизано комплексом самоутверждения, гипертрофией какого-то внутреннего «триумфализма». Признать ошибки - это начать разрушать основы «истинной веры». Трагизм православной истории видят всегда в торжестве внешнего зла: преследований, турецкого ига, измены интеллигенции, большевизма. Никогда - во «внутри». И пока это так, то, по моему убеждению, никакое возрождение Православия невозможно. Главная же трудность здесь в том, что трагизм и падение по-настоящему не в грехах людей (этого не отрицают…), а укоренен, гнездится в тех явлениях, которые принято считать, в которые принято верить, как именно в саму сущность Православия, его вечную ценность и истину. Это, во-первых, какое-то «бабье» благочестие, пропитанное «умилением» и «суеверием» и потому абсолютно непромокаемое никакой культуре. Стихийная сила этого благочестия, которым можно жить, как чем-то совершенно самодовлеющим, вне какого бы то ни было отношения ко Христу и к Евангелию, к миру, к жизни… Тут все слова «жижеют», наполняются какой-то водою, перестают что-либо означать. Это «благочестие» и есть то, что вернуло христианству «языческое» измерение, растворило в религиозной чувственности. Оно и Христа мерит собою, делает Его - символом самого себя… Это, во-вторых, гностический уклон самой веры, начавшийся уже у Отцов (приражение эллинизма) и расцветший в позднем богословии (западный интеллектуализм). Это, в-третьих, в этом благочестии и этом богословии укорененный дуализм, заменивший в церковном подходе к миру изначальный эсхатологизм. Это, в-четвертых, сдача Православия - национализму в его худшей языческой (кровной) и якобинской (государственно-авторитарной негативной) сущности. Этот сплав и выдается за «чистое Православие», и всякое отступление от него или хотя бы попытка в нем разобраться обличаются немедленно как «ересь». Между тем этот именно сплав есть тот тупик, в который зашло историческое Православие, и ужас этого тупика не меньше, а, в сущности, больше оттого, что он притягивает к себе всевозможных «конвертов» . [Раньше] был страх, был inferiority complex , была самозащита, но, счастливо избежав западных религиозных войн и всего кризиса Реформации и Контр-Реформации, Православие не имело в себе априорного религиозного негативизма как содержания церковной жизни.
Четверг, 14 ноября 1974
Письмо от Солженицына. Смешно, как с некоторых пор что-то как будто чуть-чуть «надломилось» между нами. Письмо очень милое, с предложением встречи в декабре, в Париже, но вот словно все очевиднее разница в «длине волны». Солженицын пишет:
«…с интересом прочли Ваш разбор “Архипелага” [я послал ему по его просьбе мои тридцать скриптов]. В одном месте нашел я противоречие и не пойму: у Вас ли это противоречие или Вы вскрыли его у меня. Именно: с одной стороны, следователи - только держатся за положение, за власть, “люди без верхней сферы”. С другой стороны, и в “Архипелаге”, и в моем споре сейчас с Сахаровым я настаиваю, что вся правящая клика (даже помимо своей воли и ведома) пронизана идеологией и именно ею опасен режим и именно его, а не “просто злодеяниями” совершены все злодейства. Второе мне кажется самым верным, но, может быть, где-нибудь допустил противоречие…?»
Мне же кажется, вернее - я убежден, что если исходным целительным у Солженицына был его «антиидеологизм» (см. мою «Зрячую любовь»), то теперь он постепенно сам начинает опутывать себя «идеологией», и в этом я вижу огромную опасность. Для меня зло - прежде всего в самой идеологии, в ее неизбежном редукционизме и в неизбежности для нее всякую другую идеологию отождествлять со злом, а себя с добром и истиной, тогда как Истина и Добро всегда «трансцендентны». Идеология - это всегда идолопоклонство, и потому всякая идеология есть зло и родит злодеев… Я воспринял Солженицына как освобождение от идеологизма, отравившего и русское сознание, и мир. Но вот мне начинает казаться, что его самого неудержимо клонит и тянет к кристаллизации собственной идеологии (как анти, так и про). Судьба русских писателей? (Гоголь, Достоевский, Толстой…) Вечный разлад у них между творческой интуицией, сердцем - и разумом, сознанием? Соблазн учительства, а не только пророчества, которое тем и сильно, что не «дидактично»? Метеор, охлаждающийся и каменеющий при спуске в атмосферу, на «низины»? Не знаю, но на сердце скребет, и страшно за этот несомненный, потрясающий дар…
Пятница, 22 ноября 1974
Введение во Храм, и всенощная и Литургия «удались», то есть совершилось то, пускай и мимолетное, «прикосновение» праздника душе, которое осознаешь только потом, но из которого все - знание, радость, понимание, свидетельство - и вырастает…
Вчера после обеда водил [племянницу] Наташу по Нью-Йорку (33-я улица, потом Уолл-стрит, Фултон-стрит…). Страшно холодный, страшно ветреный, темный день. В ущельях-улицах между небоскребами трудно идти от ветра. Что-то грандиозное в этих громадах, в их скоплении в одном месте, в окруженности их водой с висящими над нею мостами (Brooklyn Bridge - весь кружевной, прозрачный, Manhattan Bridge…), и что-то, меня всегда «вдохновляющее». Идя с Наташей, показывая ей, думал о Солженицыне с его ненавистью к городам, асфальту, высоким домам. Он бы, наверное, проклял все это с ужасом и отвращением. А вот я не нахожу в себе ни этого ужаса, ни проклятия. Настоящий вопрос: есть ли это часть того «возделывания мира», которое задано человеку Богом, или нет? Солженицын, не задумываясь, отвечает: «Нет», но прав ли он? Он видит падение, извращение, порабощенность. А я, понимая весь «демонизм» этого (одно скопление банков чего стоит! Настоящая архитектурная литургия «золотого тельца»), спрашиваю себя: чего же это падение, чего извращение - ибо не могу отделаться от чувства, что и тут что-то просвечивает, чего падение не в силах до конца затмить. Но что это - не знаю… Знаю только, что есть и величие, и красота в этих царственно возвышающихся, грозно скопленных громадах, в их грандиозности и, вместе, простоте, в этих тысячах освещенных окон, есть гармония, есть «музыка».
Понедельник, 9 декабря 1974
В субботу - письмо от Никиты, в ответ на мое о Солженицыне, письмо, очень меня обрадовавшее согласием Н. со мной.
«Со всеми Вашими формулировками я целиком согласен, но можем ли мы требовать от А.И., чтобы он в три месяца все понял, когда нам понадобилось свыше тридцати лет! Верно, что эмиграция, чтобы быть плодотворной, должна не только умереть, но и умирать, выделяя лишь то основное, что привело ее в страну чужую: в этом вся сила нашего направления, где, питаясь от соков прошлого, нет оглядки на прошлое и бесплодной зачарованности им. И наше направление нужно всемерно укреплять, чтобы не дать А.И. склониться в эмигрантщину… Что соблазнов у А.И. - много, я очень чувствую и иногда больно переживаю: соблазн догматизма, авторитаризма, некоторого упрощения и т.д. В творчестве все эти соблазны преодолеваются, снимаются, в жизни они неизбежны. Это обратная сторона его силы… Я думаю, не следует слишком переживать то, что мы с А.И. неизбежно стоим не совсем синхронно: за нами пятьдесят лет эмиграции, за ним девять месяцев. И все же он нюхом, в основном, понял, куда следует склоняться преимущественно. Но его может пугать, что наше направление очень несильное: за “Посевом” стоит довольно-таки дисциплинированная организация, за “Континентом” “писатели”, а за “Вестником”? Три-четыре человека, и обчелся…»
Четверг, 12 декабря 1974
Вчера, зайдя в Bedford, получил от Вероники Штейн «Из-под глыб» и вечером прочел. Сборник хочет быть «Вехами» нашего времени: судом над интеллигенцией, над ее «отчуждением» от России и т.д. Быть новой грозе: Солженицын бьет наотмашь со священным гневом.
Двенадцать дней до отъезда в Париж: страстное желание оказаться где-нибудь на Bd. Richard Lenoir, одному, прикоснуться к детству.
Письмо от Никиты: о «нашей» третьей эмиграции, то есть нью-йоркской: Литвинов и Ко. - «…ради общего дела и, в каком-то смысле, “Вестника” ее нужно приласкать. Конечно, за деревьями они не видят леса. Они не понимают или не хотят понять, что А.И. - явление мировое, первый русский человек после смерти Толстого, дошедший до сознания десятков миллионов. Что рядом с этим фактом реплика или еще какие-нибудь писульки, в которых А.И. не сумел обуздать силу? А они об этом всерьез. Шрагин пишет: “От великого до смешного - один шаг”. Смешно не это, а думать, что реплика имеет хоть какой-либо вес против величия всего его творчества! Мы все еще не раз будем страдать от несоответствия эмпирического облика А.И. с его историческим значением, его относительной (неизбежно) публицистики с почти безошибочным художественным творчеством…»
Суббота, 14 декабря 1974
Вчера - рождественский get-together в семинарии. Очень дружно, смешно и весело. Меня всегда удивляет: почему люди, в данном случае - студенты, столь беспомощные в разрешении своих «проблем», так остро и точно видят саму «суть» других людей (профессоров)? Себя не видят, а других видят!
Читаю - по второму разу - «Из-под глыб». Огромная, неудобоваримая правда Солженицына. Тут, действительно, «ничего не поделаешь». Она, как всякая глубокая правда, не может не вызвать реакции всего того, где есть еще идолы, самообман и самообольщение.
Пятница, 17 января 1975
Перерыв - меньше чем в месяц, и чувство такое, что прожита целая жизнь. Вчера вернулся из Парижа, куда мы с Л. уехали вечером в день Рождества после чудного празднования, чудной елки со всеми внуками. Но Париж был столь напряжен, в этом же году особенно из-за Солженицына - первые девять дней, что три недели, проведенные там, кажутся очень длинными. Хочу хотя бы кратко записать все по дням.
Приехали 26-го утром (четверг). В тот же день в четыре часа встреча в кафе с Никитой и Машей [Струве]: Солженицыны приезжают завтра (то есть 27-го)! Будем вшестером встречать Новый Год у «Доминика» . Страх и трепет: «каково будет целование сие» ?
Пятница 27-го. Еще «свободный» день! С утра с Л. по Парижу. Завтрак с Андреем в маленьком ресторанчике. Вечером звонок от Струве: приехали и ждут… Едем поездом к ним. Очень радостная встреча. Объятия. И все же - с самого начала чувство какого-то отчуждения, не то, что было… Потом все это объяснится… Очень нервные Н.[икита] и Маша, у которых С[олженицыны] остановились.
Суббота 28-го. У С.[олженицына] заседания [у Струве] в Villebon с [издателями] и Морозовым. Мы «свободны». Вечером «даем» ужин Андрею, Лике и девочкам у Prunier . Радость общения с ними.
Воскресенье 29-го. Литургия на Olivier de Serres, потом кофе у Игоря Верника, завтрак у Андрея.
Понедельник 30-го. Рано утром еду [к Струве] в Villebon и втроем - с Солж. и Никитой - едем на [русское] кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Полтора часа! С. очень взволнован, особенно «военными могилами»: записывает имена, надписи. «Ведь это - все мои отцы, его поколение!.. Там погибшее под сталинскими глыбами, и вот - здесь - в изгнании!» На кладбище о. Н. Оболенский хоронит кого-то: сегодня же весь Париж узнает о присутствии Солженицына! Возвращаемся в Villebon, откуда С. и Струве едут немедленно в Версаль и Шартр. Зовут с собой, но я возвращаюсь в Париж. Прогулка с Л. по [старым парижским кварталам] Marais, St. Sulpice.
Вторник 31-го. Солженицыны переехали на rue Jacob (Hotel Isly), и Наташа С. свалилась с сильным гриппом. Я захожу в отель в десять утра, и мы выходим с А.И. на осмотр Парижа. Тепло. Солнечно. Шесть часов пешком, вдвоем: esplanade des Invalides, pont Alexander III, Rond Point, Concorde, Rivoli, Vendôme, Hotel de Ville, завтрак в маленьком ресторанчике, потом Bastille, Monmartre, place de Teatre, вниз - на Pigalle и до Trinité, где расстаемся…
Сначала он захвачен Парижем, особенно историческим (где что случилось…), радостен, порывист. Но под вечер, когда стояли на горе над Парижем, вдруг как бы затянулся грустью, сжался, ушел в себя, погас. Долгое - странно-задумчивое - хождение вдоль тиров и балаганов на Pigalle. Впечатление, что он внезапно физически ощущает страшную тяжесть, лежащую на нем. Тяжесть, от которой он как-то «темнеет».
Расстаемся с тем, чтобы в 9.30 встретиться у «Доменика». Я еду служить новогодний молебен. Когда мы с Л. приезжаем к «Доминику», они - Солженицыны и Струве - уже там, и сразу же чувствуется наличие драмы. Маша Струве шепотом объясняет: драма - об ИМКА-Пресс, его желание печатать полное собрание сочинений в «Посеве», грубые обвинения - «кумовство», неряшливое издание, возмущение И.М. и т.д. Солженицын мрачен как туча. Наташа - essaye de faire bonne mine à mauvais jeu , всему радуется. Струве - дико напряжен. А кругом - чудовищная новогодняя пошлятина: клоунские шапочки, чепуха… Без десяти десять С. говорит: «Через десять минут Новый Год в Москве - встретим его, а потом уже - пошлый, западный Новый Год…» Разговор не клеится, веселье - и того меньше… Л. чудно все выдерживает, держит твердый и ясный тон. Вскоре после двенадцати, слава Богу, пытка эта кончается. Мы успеваем еще заехать к Ягелло, где встречают Новый Год все наши.
Среда 1-го. Чудный новогодний завтрак у [племянницы] Елены. Днем заезжал в отель за Солженицыным, пешком идем с ним к старику Лодыженскому. С. спокойнее, ровнее, но разговор как-то не клеится. Изумительный зимний закат над пустыми, праздничными улицами…
Четверг 2-го. Я волнуюсь, потому что в дело включен Андрей: надо собрать «военных» - свидетелей великой и гражданской войн, нужных С. Волнуюсь потому, что волнуется Андрей. В 4.30 захожу в «Русскую мысль», где принимают С., чтобы «передать» его Андрею. Но, слава Богу, это все (встреча со стариками в Морском собрании) проходит хорошо, и Андрей очень доволен (мы его с волнением ждали до одиннадцати вечера у него дома).
Пятница 3-го. Моя последняя прогулка с С. вдвоем по Парижу. Беру его в одиннадцать утра на Exelmans (военный музей Геринга), и мы пешком идем по Сене, через Марсово поле - к отелю… Он кашляет, разбаливается, но светел и ласков.
Суббота 4-го. Андрей везет его, совсем больного с 39° жара, в Ste. Genevieve к полковнику Колтышеву, адъютанту Деникина, - «договаривать», а мы берем Наташу в отеле для прогулки по Парижу. Страшно реагирует, радуется. Завтрак в La Bouteille d’Or около Notre Dame de Paris , куда приезжает и Андрей. К трем отводим ее в отель, а сами вдвоем - идем по Тюильри. По-моему, я никогда не видал такого голубого освещения, такой потрясающей красоты. Отдышиваемся в кафе в центре.
Воскресенье 5-го. Служу на Exelmans. В четыре часа прощание в отеле. Он совсем болен. Суматоха. Она взволнована. Он говорит опять - о Канаде, говорит, что окончательно решил… Она - в коридоре, быстро: «Знайте, что в обморок буду падать только у вас, к вам…» Приходят Струве, я ухожу. На все вопросы Струве только машут рукой: потом, дескать, все обсудим…
Понедельник, 20 января 1975
Снег и холод. Вчера - в который раз уже! - ездил читать лекции в Wilmington, Delaware. В этом году как-то особенно радуюсь возвращению в Америку, может быть, в первый раз с такой силой ощущаю свою «кровную» связь с нею…
В Париже, уже после отъезда С., виделся с Максимовым и - отдельно, накануне отъезда - с Синявским. Оба буквально накалены против С. Опять моя вечная трудность: вполне понимаю и их, и его и не хочу выбирать, ибо для меня это - не выбор.
После всей этой суматохи сильное искушение: отойти, «отрешиться». Душа во всем этом не участвует, хочет «другого, другого, другого…».
Понедельник, 27 января 1975
В пятницу и субботу в Hartford (Hartford Seminary) на конференции «Theological Affirmations» : попытка противостать «модернизму», царствующему над американским богословием. Двадцать человек, крайне интересно и плодотворно, но, Боже мой, с каким страхом, с одной стороны, а с другой - желанием «рекламы» устроители подходят к этому делу. Может быть, начало чего-то, а может быть - и очередной мыльный пузырь, стремление к маленькой сенсации…
Вчера утром - храмовый праздник в Wappingers Falls . Служба с вл[адыкой] Сильвестром. Удовольствие от поездки туда, рано утром, от солнца на голых деревьях, просторного, светлого, как бы вымытого неба. Радость и от самого праздника, от атмосферы дружбы, света, благожелательства этого прихода.
Днем - серебряная свадьба Мейендорфов. Наконец, вечером очень оживленный ужин у нас с вл. Сильвестром и Трубецкими.
Совсем поздно вечером - истерический звонок Юры Штейна и о. Кирилла Фотиева: появилась якобы неслыханно гнусная статья С. Рафальского в НРС против АИС . «Он оголенный, его нужно защитить, это ужас, это восстание всех против него, его добьют… нужно… немедленно…» Я «поддаюсь», соглашаюсь сегодня приехать в Н.Й. завтракать с ними. Утром, однако, все это мне кажется крайне преувеличенным. Сам А.И. только и делает, что наносит оскорбления направо и налево, и если обиженные им начинают реагировать (а имя им легион, еще в субботу вечером звонил Литвинов…), то c’est de bonne guerre . Надо, мне кажется, не столько «защищать» его, сколько ему сказать и говорить правду… Думаю о своем месте или «роли» во всем этом. Нежелание вмешиваться в эмигрантские споры: это раз. Стремление отстаивать только «трансцендентное»: это два. Отвращение от «лагерей», какие бы они ни были: три. Отстаивать то, что я услышал в Солженицыне, в его художественном творчестве. Быть совершенно свободным в отношении его идеологии, которая - это очень важно - мне, прежде всего, несозвучна.
Воскресенье, 16 февраля 1975
...Вчера почти весь день до всенощной, не отрываясь, читал нового Солженицына, «Бодался теленок с дубом». Опять шестьсот страниц! Что же это за стихийная продукция! Под свежим впечатлением написал письмо Никите:
«Вчера весь день, не отрываясь, читал - и прочел - “Теленка”. Впечатление очень сильное, ошеломляющее, и даже с оттенком испуга. С одной стороны - эта стихийная сила, целеустремленность, полнейшая самоотдача, совпадение жизни и мысли, напор - восхищают… Чувствуешь себя ничтожеством, неспособным к тысячной доле такого подвига… С другой же - пугает этот постоянный расчет, тактика, присутствие очень холодного и - в первый раз так ощущаю - жестокого ума, рассудка, какой-то гениальной “смекалки”, какого-то, готов сказать, большевизма наизнанку… Начинаю понимать то, что он мне сказал в последний вечер в Цюрихе, вернее - в горах: “Я - Ленин…”. Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы. Все люди, попадающие в его орбиту, воспринимаются, как пешки одного, страшно напряженного напора. И это в книге нарастает. В дополнении 1973 года - уже только Георгий Победоносец и Дракон и “график” их встречного боя. Когда на стр. 376 читаю (в связи с самоубийством Воронянской, открывшим шлюзы Архипелага): “…ни часа, ни даже минуты уныния я не успел испытать в этот раз. Жаль было бедную опрометчивую женщину… Но, достаточно ученый на таких изломах, я в шевелении волос теменных провижу - Божий перст! Это ты! Благодарю за науку!” (что-де приспело время пускать Архипелаг), мне страшно делается. Начало гораздо человечнее, изумителен Твардовский, но чем дальше - тем сильнее это “кто не со мной, тот против меня”, нет - не гордыня, не самолюбование, а какое-то упоение “тотальной войной”. Кто не наделен таким же волюнтаризмом - того вон с пути, чтобы не болтался под ногами. С презрением. С гневом. С нетерпимостью. Все это - по ту сторону таланта, все это изумительно, гениально, но - как снаряд, после пролета которого лежат и воют от боли жертвы, даже свои… А почему не поступили, как я, как нужно? Вот и весь вопрос, ответ, объяснение. Еще по отношению к Твардовскому еще что-то от “милость к падшим призывал” . А больше - нет, нет самой этой тональности, для христианства - центральной, основной, ибо без нее борьба со Злом понемногу впитывает в себя зло (с маленькой буквы) и злобу, для души столь же гибельные. Только расчет, прицел и пали! Книга эта, конечно, будет иметь огромный успех, прежде всего - своей потрясающей интересностью. Мне же после нее еще страшнее за него: где же подлинный С.: в “первичной” литературе или вот в этой - “вторичной”, и какая к какой ключ? Или же все это от непомерности Зла, с которым он борется и которое действительно захлестывает мир? Но и тогда - оправдывает ли она , эта непомерность, хоть малейшую сдачу ей в тональности? Что нужно, чтобы убить Ленина? Неужели же “ленинство”? Сегодня за Литургией, но еще весь набитый этим двенадцатичасовым чтением, проверял все это. И вот чувствую: какая-то часть души говорит “да”, а другая, еще более глубокая, некое “нет”. Слишком и сама эта книга - расчет, шахматный ход, удар и даже - сведение счетов, чтобы быть до конца великой и потому до конца «ударом». Но, может быть, я во всем этом целиком ошибаюсь, и Вы, со свойственной Вам трезвостью и чувством перспективы, да и литературным чутьем, - наставите меня на путь истинный. Во избежание недоразумения добавлю: считаю его явлением еще, может быть, более грандиозным, чем думал раньше, - исторически. Но вот - духовно, вечно (в перспективе пушкинского “Памятника”) - тут мучительные сомнения. А посему - взываю к Вам…»
Последняя запись (30 мая) была сделана вечером, в канун отъезда из Штернберга. Следующий день, пятница 31-го, останется, конечно, навсегда незабываемым. Утром рано за нами заехала Екатерина Фердинандовна. Спуск в Цюрих. Подготовка Литургии. Исповедь Наташи и Мити. Литургия. После Литургии А.И.: «Как хорошо так, как близко, как доходит все…»
Суета в доме. Дети. «Напор», может быть, даже некий надрыв (Наташа).
Запомнить: разговор с нею о юрисдикциях. Чтение - в суматохе - глав о «кадетах». Обед (тяжелый, русский: мясо, вареники).
После обеда - в городе прием итальянской прессы…
Наконец после всего - действительно страшного - напряжения этих дней остаюсь один на аэродроме в Цюрихе. Снова дождь и туман. Снова привычная западная толпа, в сущности - мой мир. В котором мне просто. Просто - в смысле привычной принадлежности к нему и внутреннего в нем - одиночества, свободы…
В первый раз мысль - не сон ли все это было? В реальном ли мире? Или в какой-то страшным усилием созданной мечте, иллюзии? Иллюзии, которой неизбежно суждено разбиться о «глыбу жизни». В первый раз - сомнение, страх, и с тех пор - растущая жалость.
Полет Цюрих-Базель, потом Базель-Париж. Спуск в мир. Bain de realité . Мама. Андрей.
На следующий день, в субботу, - привычный завтрак с Андреем. Всенощная под Пятидесятницу.
Вечером - слушанье пластинки А.И. «Прусские ночи».
Воскресенье 2-го: съезд РСХД в Монжероне. Литургия с Петей Чесноковым. Все как всегда. Там - в Цюрихе - сплошной огонь (но какой!). Тут - привычная болтовня о Христе и преображении мира.
Понедельник 3-го: мой доклад. Все как всегда. Усталость.
Вчера (во вторник 4-го) весь день у Никиты [Струве] в Villebon. We compare notes . Соглашаемся в том, что за А.И. страшно. Страшно от домашней атмосферы. Страшно от напора. Страшно за то, что и как он сделает.
Среда, 25 сентября 1974
В понедельник вечером, после лекций - к нам только что приехал тогда Константин Андроников - у меня началась лихорадка, жар, и я заболел. Утром у доктора: глубокий бронхит, низкое давление. В общем - неделя дома! Вчера чувствовал себя неважно и мог только читать. Перечитывал «Совр[еменные] записки» Вишняка.
Все эти дни волнения в связи с собором карловчан и, главное, письмом к этому собору Солженицына. Вчера вечером по телефону о. А. Киселев говорил, что «атмосфера переменилась», что составлено и одобрено послание к «нам» с призывом о «смягчении отношений». Свое «послание» Солженицын мне летом присылал, хотя потом ужасно волновался, что об этом узнают, так что я разыгрывал полное неведение. Оно замечательно. Нужно ли верить в то, что искренность и сила Солж[еницына] действительно проломит стену?
Для меня ясно, что «перемена атмосферы» в Православии означает, прежде всего, способность взглянуть на себя со стороны, подлинную «самокритику», подлинное покаяние и обращение. Солж[еницын] пишет о грехе Русской Церкви против старообрядцев - у него это один из трагических «узлов» русской истории. Но он, мне кажется, не видит, что и старообрядчество было тупиком и во многом - само трагедией древнерусского сознания. Нужно брать гораздо глубже. «Обновленцы» провалились, потому что видели только внешнее: кризис епископата (монашеского), формы богослужения. Поповский бунт, да еще поддержанный советской «охранкой». Гораздо серьезнее то, что в Православии - историческом - начисто отсутствует сам критерий самокритики. Сложившись как «православие» - против ересей, Запада, Востока, турков и т.д., Православие пронизано комплексом самоутверждения, гипертрофией какого-то внутреннего «триумфализма». Признать ошибки - это начать разрушать основы «истинной веры». Трагизм православной истории видят всегда в торжестве внешнего зла: преследований, турецкого ига, измены интеллигенции, большевизма. Никогда - во «внутри». И пока это так, то, по моему убеждению, никакое возрождение Православия невозможно. Главная же трудность здесь в том, что трагизм и падение по-настоящему не в грехах людей (этого не отрицают…), а укоренен, гнездится в тех явлениях, которые принято считать, в которые принято верить, как именно в саму сущность Православия, его вечную ценность и истину. Это, во-первых, какое-то «бабье» благочестие, пропитанное «умилением» и «суеверием» и потому абсолютно непромокаемое никакой культуре. Стихийная сила этого благочестия, которым можно жить, как чем-то совершенно самодовлеющим, вне какого бы то ни было отношения ко Христу и к Евангелию, к миру, к жизни… Тут все слова «жижеют», наполняются какой-то водою, перестают что-либо означать. Это «благочестие» и есть то, что вернуло христианству «языческое» измерение, растворило в религиозной чувственности. Оно и Христа мерит собою, делает Его - символом самого себя… Это, во-вторых, гностический уклон самой веры, начавшийся уже у Отцов (приражение эллинизма) и расцветший в позднем богословии (западный интеллектуализм). Это, в-третьих, в этом благочестии и этом богословии укорененный дуализм, заменивший в церковном подходе к миру изначальный эсхатологизм. Это, в-четвертых, сдача Православия - национализму в его худшей языческой (кровной) и якобинской (государственно-авторитарной негативной) сущности. Этот сплав и выдается за «чистое Православие», и всякое отступление от него или хотя бы попытка в нем разобраться обличаются немедленно как «ересь». Между тем этот именно сплав есть тот тупик, в который зашло историческое Православие, и ужас этого тупика не меньше, а, в сущности, больше оттого, что он притягивает к себе всевозможных «конвертов» . [Раньше] был страх, был inferiority complex , была самозащита, но, счастливо избежав западных религиозных войн и всего кризиса Реформации и Контр-Реформации, Православие не имело в себе априорного религиозного негативизма как содержания церковной жизни.
Четверг, 14 ноября 1974
Письмо от Солженицына. Смешно, как с некоторых пор что-то как будто чуть-чуть «надломилось» между нами. Письмо очень милое, с предложением встречи в декабре, в Париже, но вот словно все очевиднее разница в «длине волны». Солженицын пишет:
«…с интересом прочли Ваш разбор “Архипелага” [я послал ему по его просьбе мои тридцать скриптов]. В одном месте нашел я противоречие и не пойму: у Вас ли это противоречие или Вы вскрыли его у меня. Именно: с одной стороны, следователи - только держатся за положение, за власть, “люди без верхней сферы”. С другой стороны, и в “Архипелаге”, и в моем споре сейчас с Сахаровым я настаиваю, что вся правящая клика (даже помимо своей воли и ведома) пронизана идеологией и именно ею опасен режим и именно его, а не “просто злодеяниями” совершены все злодейства. Второе мне кажется самым верным, но, может быть, где-нибудь допустил противоречие…?»
Мне же кажется, вернее - я убежден, что если исходным целительным у Солженицына был его «антиидеологизм» (см. мою «Зрячую любовь»), то теперь он постепенно сам начинает опутывать себя «идеологией», и в этом я вижу огромную опасность. Для меня зло - прежде всего в самой идеологии, в ее неизбежном редукционизме и в неизбежности для нее всякую другую идеологию отождествлять со злом, а себя с добром и истиной, тогда как Истина и Добро всегда «трансцендентны». Идеология - это всегда идолопоклонство, и потому всякая идеология есть зло и родит злодеев… Я воспринял Солженицына как освобождение от идеологизма, отравившего и русское сознание, и мир. Но вот мне начинает казаться, что его самого неудержимо клонит и тянет к кристаллизации собственной идеологии (как анти, так и про). Судьба русских писателей? (Гоголь, Достоевский, Толстой…) Вечный разлад у них между творческой интуицией, сердцем - и разумом, сознанием? Соблазн учительства, а не только пророчества, которое тем и сильно, что не «дидактично»? Метеор, охлаждающийся и каменеющий при спуске в атмосферу, на «низины»? Не знаю, но на сердце скребет, и страшно за этот несомненный, потрясающий дар…
Пятница, 22 ноября 1974
Введение во Храм, и всенощная и Литургия «удались», то есть совершилось то, пускай и мимолетное, «прикосновение» праздника душе, которое осознаешь только потом, но из которого все - знание, радость, понимание, свидетельство - и вырастает…
Вчера после обеда водил [племянницу] Наташу по Нью-Йорку (33-я улица, потом Уолл-стрит, Фултон-стрит…). Страшно холодный, страшно ветреный, темный день. В ущельях-улицах между небоскребами трудно идти от ветра. Что-то грандиозное в этих громадах, в их скоплении в одном месте, в окруженности их водой с висящими над нею мостами (Brooklyn Bridge - весь кружевной, прозрачный, Manhattan Bridge…), и что-то, меня всегда «вдохновляющее». Идя с Наташей, показывая ей, думал о Солженицыне с его ненавистью к городам, асфальту, высоким домам. Он бы, наверное, проклял все это с ужасом и отвращением. А вот я не нахожу в себе ни этого ужаса, ни проклятия. Настоящий вопрос: есть ли это часть того «возделывания мира», которое задано человеку Богом, или нет? Солженицын, не задумываясь, отвечает: «Нет», но прав ли он? Он видит падение, извращение, порабощенность. А я, понимая весь «демонизм» этого (одно скопление банков чего стоит! Настоящая архитектурная литургия «золотого тельца»), спрашиваю себя: чего же это падение, чего извращение - ибо не могу отделаться от чувства, что и тут что-то просвечивает, чего падение не в силах до конца затмить. Но что это - не знаю… Знаю только, что есть и величие, и красота в этих царственно возвышающихся, грозно скопленных громадах, в их грандиозности и, вместе, простоте, в этих тысячах освещенных окон, есть гармония, есть «музыка».
Понедельник, 9 декабря 1974
В субботу - письмо от Никиты, в ответ на мое о Солженицыне, письмо, очень меня обрадовавшее согласием Н. со мной.
«Со всеми Вашими формулировками я целиком согласен, но можем ли мы требовать от А.И., чтобы он в три месяца все понял, когда нам понадобилось свыше тридцати лет! Верно, что эмиграция, чтобы быть плодотворной, должна не только умереть, но и умирать, выделяя лишь то основное, что привело ее в страну чужую: в этом вся сила нашего направления, где, питаясь от соков прошлого, нет оглядки на прошлое и бесплодной зачарованности им. И наше направление нужно всемерно укреплять, чтобы не дать А.И. склониться в эмигрантщину… Что соблазнов у А.И. - много, я очень чувствую и иногда больно переживаю: соблазн догматизма, авторитаризма, некоторого упрощения и т.д. В творчестве все эти соблазны преодолеваются, снимаются, в жизни они неизбежны. Это обратная сторона его силы… Я думаю, не следует слишком переживать то, что мы с А.И. неизбежно стоим не совсем синхронно: за нами пятьдесят лет эмиграции, за ним девять месяцев. И все же он нюхом, в основном, понял, куда следует склоняться преимущественно. Но его может пугать, что наше направление очень несильное: за “Посевом” стоит довольно-таки дисциплинированная организация, за “Континентом” “писатели”, а за “Вестником”? Три-четыре человека, и обчелся…»
Четверг, 12 декабря 1974
Вчера, зайдя в Bedford, получил от Вероники Штейн «Из-под глыб» и вечером прочел. Сборник хочет быть «Вехами» нашего времени: судом над интеллигенцией, над ее «отчуждением» от России и т.д. Быть новой грозе: Солженицын бьет наотмашь со священным гневом.
Двенадцать дней до отъезда в Париж: страстное желание оказаться где-нибудь на Bd. Richard Lenoir, одному, прикоснуться к детству.
Письмо от Никиты: о «нашей» третьей эмиграции, то есть нью-йоркской: Литвинов и Ко. - «…ради общего дела и, в каком-то смысле, “Вестника” ее нужно приласкать. Конечно, за деревьями они не видят леса. Они не понимают или не хотят понять, что А.И. - явление мировое, первый русский человек после смерти Толстого, дошедший до сознания десятков миллионов. Что рядом с этим фактом реплика или еще какие-нибудь писульки, в которых А.И. не сумел обуздать силу? А они об этом всерьез. Шрагин пишет: “От великого до смешного - один шаг”. Смешно не это, а думать, что реплика имеет хоть какой-либо вес против величия всего его творчества! Мы все еще не раз будем страдать от несоответствия эмпирического облика А.И. с его историческим значением, его относительной (неизбежно) публицистики с почти безошибочным художественным творчеством…»
Суббота, 14 декабря 1974
Вчера - рождественский get-together в семинарии. Очень дружно, смешно и весело. Меня всегда удивляет: почему люди, в данном случае - студенты, столь беспомощные в разрешении своих «проблем», так остро и точно видят саму «суть» других людей (профессоров)? Себя не видят, а других видят!
Читаю - по второму разу - «Из-под глыб». Огромная, неудобоваримая правда Солженицына. Тут, действительно, «ничего не поделаешь». Она, как всякая глубокая правда, не может не вызвать реакции всего того, где есть еще идолы, самообман и самообольщение.
Пятница, 17 января 1975
Перерыв - меньше чем в месяц, и чувство такое, что прожита целая жизнь. Вчера вернулся из Парижа, куда мы с Л. уехали вечером в день Рождества после чудного празднования, чудной елки со всеми внуками. Но Париж был столь напряжен, в этом же году особенно из-за Солженицына - первые девять дней, что три недели, проведенные там, кажутся очень длинными. Хочу хотя бы кратко записать все по дням.
Приехали 26-го утром (четверг). В тот же день в четыре часа встреча в кафе с Никитой и Машей [Струве]: Солженицыны приезжают завтра (то есть 27-го)! Будем вшестером встречать Новый Год у «Доминика» . Страх и трепет: «каково будет целование сие» ?
Пятница 27-го. Еще «свободный» день! С утра с Л. по Парижу. Завтрак с Андреем в маленьком ресторанчике. Вечером звонок от Струве: приехали и ждут… Едем поездом к ним. Очень радостная встреча. Объятия. И все же - с самого начала чувство какого-то отчуждения, не то, что было… Потом все это объяснится… Очень нервные Н.[икита] и Маша, у которых С[олженицыны] остановились.
Суббота 28-го. У С.[олженицына] заседания [у Струве] в Villebon с [издателями] и Морозовым. Мы «свободны». Вечером «даем» ужин Андрею, Лике и девочкам у Prunier . Радость общения с ними.
Воскресенье 29-го. Литургия на Olivier de Serres, потом кофе у Игоря Верника, завтрак у Андрея.
Понедельник 30-го. Рано утром еду [к Струве] в Villebon и втроем - с Солж. и Никитой - едем на [русское] кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Полтора часа! С. очень взволнован, особенно «военными могилами»: записывает имена, надписи. «Ведь это - все мои отцы, его поколение!.. Там погибшее под сталинскими глыбами, и вот - здесь - в изгнании!» На кладбище о. Н. Оболенский хоронит кого-то: сегодня же весь Париж узнает о присутствии Солженицына! Возвращаемся в Villebon, откуда С. и Струве едут немедленно в Версаль и Шартр. Зовут с собой, но я возвращаюсь в Париж. Прогулка с Л. по [старым парижским кварталам] Marais, St. Sulpice.
Вторник 31-го. Солженицыны переехали на rue Jacob (Hotel Isly), и Наташа С. свалилась с сильным гриппом. Я захожу в отель в десять утра, и мы выходим с А.И. на осмотр Парижа. Тепло. Солнечно. Шесть часов пешком, вдвоем: esplanade des Invalides, pont Alexander III, Rond Point, Concorde, Rivoli, Vendôme, Hotel de Ville, завтрак в маленьком ресторанчике, потом Bastille, Monmartre, place de Teatre, вниз - на Pigalle и до Trinité, где расстаемся…
Сначала он захвачен Парижем, особенно историческим (где что случилось…), радостен, порывист. Но под вечер, когда стояли на горе над Парижем, вдруг как бы затянулся грустью, сжался, ушел в себя, погас. Долгое - странно-задумчивое - хождение вдоль тиров и балаганов на Pigalle. Впечатление, что он внезапно физически ощущает страшную тяжесть, лежащую на нем. Тяжесть, от которой он как-то «темнеет».
Расстаемся с тем, чтобы в 9.30 встретиться у «Доменика». Я еду служить новогодний молебен. Когда мы с Л. приезжаем к «Доминику», они - Солженицыны и Струве - уже там, и сразу же чувствуется наличие драмы. Маша Струве шепотом объясняет: драма - об ИМКА-Пресс, его желание печатать полное собрание сочинений в «Посеве», грубые обвинения - «кумовство», неряшливое издание, возмущение И.М. и т.д. Солженицын мрачен как туча. Наташа - essaye de faire bonne mine à mauvais jeu , всему радуется. Струве - дико напряжен. А кругом - чудовищная новогодняя пошлятина: клоунские шапочки, чепуха… Без десяти десять С. говорит: «Через десять минут Новый Год в Москве - встретим его, а потом уже - пошлый, западный Новый Год…» Разговор не клеится, веселье - и того меньше… Л. чудно все выдерживает, держит твердый и ясный тон. Вскоре после двенадцати, слава Богу, пытка эта кончается. Мы успеваем еще заехать к Ягелло, где встречают Новый Год все наши.
Среда 1-го. Чудный новогодний завтрак у [племянницы] Елены. Днем заезжал в отель за Солженицыным, пешком идем с ним к старику Лодыженскому. С. спокойнее, ровнее, но разговор как-то не клеится. Изумительный зимний закат над пустыми, праздничными улицами…
Четверг 2-го. Я волнуюсь, потому что в дело включен Андрей: надо собрать «военных» - свидетелей великой и гражданской войн, нужных С. Волнуюсь потому, что волнуется Андрей. В 4.30 захожу в «Русскую мысль», где принимают С., чтобы «передать» его Андрею. Но, слава Богу, это все (встреча со стариками в Морском собрании) проходит хорошо, и Андрей очень доволен (мы его с волнением ждали до одиннадцати вечера у него дома).
Пятница 3-го. Моя последняя прогулка с С. вдвоем по Парижу. Беру его в одиннадцать утра на Exelmans (военный музей Геринга), и мы пешком идем по Сене, через Марсово поле - к отелю… Он кашляет, разбаливается, но светел и ласков.
Суббота 4-го. Андрей везет его, совсем больного с 39° жара, в Ste. Genevieve к полковнику Колтышеву, адъютанту Деникина, - «договаривать», а мы берем Наташу в отеле для прогулки по Парижу. Страшно реагирует, радуется. Завтрак в La Bouteille d’Or около Notre Dame de Paris , куда приезжает и Андрей. К трем отводим ее в отель, а сами вдвоем - идем по Тюильри. По-моему, я никогда не видал такого голубого освещения, такой потрясающей красоты. Отдышиваемся в кафе в центре.
Воскресенье 5-го. Служу на Exelmans. В четыре часа прощание в отеле. Он совсем болен. Суматоха. Она взволнована. Он говорит опять - о Канаде, говорит, что окончательно решил… Она - в коридоре, быстро: «Знайте, что в обморок буду падать только у вас, к вам…» Приходят Струве, я ухожу. На все вопросы Струве только машут рукой: потом, дескать, все обсудим…
Понедельник, 20 января 1975
Снег и холод. Вчера - в который раз уже! - ездил читать лекции в Wilmington, Delaware. В этом году как-то особенно радуюсь возвращению в Америку, может быть, в первый раз с такой силой ощущаю свою «кровную» связь с нею…
В Париже, уже после отъезда С., виделся с Максимовым и - отдельно, накануне отъезда - с Синявским. Оба буквально накалены против С. Опять моя вечная трудность: вполне понимаю и их, и его и не хочу выбирать, ибо для меня это - не выбор.
После всей этой суматохи сильное искушение: отойти, «отрешиться». Душа во всем этом не участвует, хочет «другого, другого, другого…».
Понедельник, 27 января 1975
В пятницу и субботу в Hartford (Hartford Seminary) на конференции «Theological Affirmations» : попытка противостать «модернизму», царствующему над американским богословием. Двадцать человек, крайне интересно и плодотворно, но, Боже мой, с каким страхом, с одной стороны, а с другой - желанием «рекламы» устроители подходят к этому делу. Может быть, начало чего-то, а может быть - и очередной мыльный пузырь, стремление к маленькой сенсации…
Вчера утром - храмовый праздник в Wappingers Falls . Служба с вл[адыкой] Сильвестром. Удовольствие от поездки туда, рано утром, от солнца на голых деревьях, просторного, светлого, как бы вымытого неба. Радость и от самого праздника, от атмосферы дружбы, света, благожелательства этого прихода.
Днем - серебряная свадьба Мейендорфов. Наконец, вечером очень оживленный ужин у нас с вл. Сильвестром и Трубецкими.
Совсем поздно вечером - истерический звонок Юры Штейна и о. Кирилла Фотиева: появилась якобы неслыханно гнусная статья С. Рафальского в НРС против АИС . «Он оголенный, его нужно защитить, это ужас, это восстание всех против него, его добьют… нужно… немедленно…» Я «поддаюсь», соглашаюсь сегодня приехать в Н.Й. завтракать с ними. Утром, однако, все это мне кажется крайне преувеличенным. Сам А.И. только и делает, что наносит оскорбления направо и налево, и если обиженные им начинают реагировать (а имя им легион, еще в субботу вечером звонил Литвинов…), то c’est de bonne guerre . Надо, мне кажется, не столько «защищать» его, сколько ему сказать и говорить правду… Думаю о своем месте или «роли» во всем этом. Нежелание вмешиваться в эмигрантские споры: это раз. Стремление отстаивать только «трансцендентное»: это два. Отвращение от «лагерей», какие бы они ни были: три. Отстаивать то, что я услышал в Солженицыне, в его художественном творчестве. Быть совершенно свободным в отношении его идеологии, которая - это очень важно - мне, прежде всего, несозвучна.
Воскресенье, 16 февраля 1975
...Вчера почти весь день до всенощной, не отрываясь, читал нового Солженицына, «Бодался теленок с дубом». Опять шестьсот страниц! Что же это за стихийная продукция! Под свежим впечатлением написал письмо Никите:
«Вчера весь день, не отрываясь, читал - и прочел - “Теленка”. Впечатление очень сильное, ошеломляющее, и даже с оттенком испуга. С одной стороны - эта стихийная сила, целеустремленность, полнейшая самоотдача, совпадение жизни и мысли, напор - восхищают… Чувствуешь себя ничтожеством, неспособным к тысячной доле такого подвига… С другой же - пугает этот постоянный расчет, тактика, присутствие очень холодного и - в первый раз так ощущаю - жестокого ума, рассудка, какой-то гениальной “смекалки”, какого-то, готов сказать, большевизма наизнанку… Начинаю понимать то, что он мне сказал в последний вечер в Цюрихе, вернее - в горах: “Я - Ленин…”. Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы. Все люди, попадающие в его орбиту, воспринимаются, как пешки одного, страшно напряженного напора. И это в книге нарастает. В дополнении 1973 года - уже только Георгий Победоносец и Дракон и “график” их встречного боя. Когда на стр. 376 читаю (в связи с самоубийством Воронянской, открывшим шлюзы Архипелага): “…ни часа, ни даже минуты уныния я не успел испытать в этот раз. Жаль было бедную опрометчивую женщину… Но, достаточно ученый на таких изломах, я в шевелении волос теменных провижу - Божий перст! Это ты! Благодарю за науку!” (что-де приспело время пускать Архипелаг), мне страшно делается. Начало гораздо человечнее, изумителен Твардовский, но чем дальше - тем сильнее это “кто не со мной, тот против меня”, нет - не гордыня, не самолюбование, а какое-то упоение “тотальной войной”. Кто не наделен таким же волюнтаризмом - того вон с пути, чтобы не болтался под ногами. С презрением. С гневом. С нетерпимостью. Все это - по ту сторону таланта, все это изумительно, гениально, но - как снаряд, после пролета которого лежат и воют от боли жертвы, даже свои… А почему не поступили, как я, как нужно? Вот и весь вопрос, ответ, объяснение. Еще по отношению к Твардовскому еще что-то от “милость к падшим призывал” . А больше - нет, нет самой этой тональности, для христианства - центральной, основной, ибо без нее борьба со Злом понемногу впитывает в себя зло (с маленькой буквы) и злобу, для души столь же гибельные. Только расчет, прицел и пали! Книга эта, конечно, будет иметь огромный успех, прежде всего - своей потрясающей интересностью. Мне же после нее еще страшнее за него: где же подлинный С.: в “первичной” литературе или вот в этой - “вторичной”, и какая к какой ключ? Или же все это от непомерности Зла, с которым он борется и которое действительно захлестывает мир? Но и тогда - оправдывает ли она , эта непомерность, хоть малейшую сдачу ей в тональности? Что нужно, чтобы убить Ленина? Неужели же “ленинство”? Сегодня за Литургией, но еще весь набитый этим двенадцатичасовым чтением, проверял все это. И вот чувствую: какая-то часть души говорит “да”, а другая, еще более глубокая, некое “нет”. Слишком и сама эта книга - расчет, шахматный ход, удар и даже - сведение счетов, чтобы быть до конца великой и потому до конца «ударом». Но, может быть, я во всем этом целиком ошибаюсь, и Вы, со свойственной Вам трезвостью и чувством перспективы, да и литературным чутьем, - наставите меня на путь истинный. Во избежание недоразумения добавлю: считаю его явлением еще, может быть, более грандиозным, чем думал раньше, - исторически. Но вот - духовно, вечно (в перспективе пушкинского “Памятника”) - тут мучительные сомнения. А посему - взываю к Вам…»