Мотя
Сначала хочется всем говорить, кого знаешь и не знаешь: "мы вчера усыпили собаку". Эта мысль есть всегда, ее чувствуешь, а когда забываешься, то всегда помнишь - случилось что-то очень плохое. Непоправимое.
Потом говорить про это не можешь.
Вся замираю и вспоминаю, как она нюхала врача, как виляла хвостом мне, сестре, папе, нюхала руки. Эта ее спокойная, доверчивая радость от того, что мы все пришли, все на месте, все дома.
Как я заплакала, а она ушла от меня: она не любила, когда кто-то плакал, всегда уходила. Как я перестала плакать и пошла за ней, сидела около нее и гладила ей нос. Все остальное гладить было нельзя - видно, как ей больно.
Как мама держала ее за спину, а врач выстригал ей шерсть на лапе. Она испугалась в этот момент, я знаю, она всегда боялась врачей и всегда хорошо терпела их, когда мы были рядом. Как ей вкололи снотворное. Врач сказал: "убойная доза, на 25 кг", она осела мгновенно, на лапы, даже глаза не успела закрыть. Мы так и не смогли их ей закрыть. Я смотрела, как она лежала, расслабленные мышцы, такая красивая, такая трогательная. Она не могла уже сама так расслабиться, не могла поднимать голову, не могла класть морду на лапы, не могла удобно лечь. Тогда я поняла тогда, глубоко, глубже чем горе, что это правильно, что этот ее расслабленный, последний сон лучше.
Врач проверил, уснула ли она, она спала. И он ввел ей инъекцию, которая убивает. Было 8.23.
Она еще прожила 25 минут. Во сне, без сознания, без боли, без нас.
Я гладила ей голову, уши, лапы, плакала, не боясь уже ее напугать
Мы завернули ее в одеяло, она была как тряпочная, а потом отнесли в машину. Я погладила ее еще раз, не для нее, для себя, и ее увезли.
14 лет. Это почти половина моей жизни. И точно больше половины жизни, которую я помню. За 14 лет я привыкла улыбаться, когда говорю о Моте, думаю о Моте, смотрю на нее, вживую или на фото. Я и сейчас улыбаюсь, за неделю не может уйти привычка, сформировавшаяся за столько лет. Только сейчас, улыбнувшись, я сразу начинаю плакать.
Нет сил отпустить и понять, что это время кончилось. Я вспоминаю все, раз за разом, событие за событием.
Как она услышав меня начинала лаять задолго до того, как я подходила к подъезду, и потому я прощалась со всеми мальчиками за углом.
Как однажды она проворонила мой приход и пришла в коридор сонно моргая, и, на всякий случай, виляя хвостом, присматривась близоруко, я ли это.
Как мы играли "в цирк", мама вставала начетвереньки, а Мотя прыгала ей на спину и каталась. Потом соскакивала и бежала облизывать маме руки и лицо.
Как она носилась ко мне из другой комнаты и мешала готовиться к экзамену, когда я говорила вслух "мотив", "мотивация", она думала, я ее зову.
Как она успевала облизать одну ногу, пока ты спускал с кровати вторую.
Как сестра пыталась поймать ее, убежавшую, падала в снег, плакала и звала.
Как однажды она потерялась у мамы, и мы сходили с ума, обежав весь район и не найдя ее.
Как она пришла сама, усталая и рычала на нас, пытавшихся ее погладить, а мы смеялись, что нам подменили собаку на злую.
Как она заболела, и мы везли ее в больницу. Как ей делали узи, клали под капельницу перед операцией, не зная, выдержит ли она ее, а Мотя, уже ложась на расслабленные ноги, вдруг вытянула морду и ткнулась носом маме в лицо.
Как она отказалась в пятницу второй раз заходить в клинику и мы решили, что ни за что не сможем усыпить ее в больнице, только дома.
Как мама подсовывала врачу, который приехал ее усыплять, снимки ее опухоли словно ждала отмены приговора, а врач сказал: и вы еще на что-то надеялись?
Мы не надеялись. Мы просто не хотели.
Как мне, в ночь перед тем как мы усыпили ее снилось - я мечусь по огромному торговому центру и хочу найти выход. Нахожу его, но он мне не нравится. И я бегаю, ищу другой, но возвращаюсь всегда туда же.
Все уже сделано, а я все еще в этом торговом центре.
