(no subject)
К тому времени я уже потеряла литр крови и не собиралась останавливаться.
Было небольно и совершенно все равно. В операционной находилось уже человек шесть с инструментами, в том числе и отпускной анестезиолог. Он стал и мне колоть в позвонки, правда, без комментариев. Наркоз не действовал, поэтому, когда сделали надрез, я сказала «ой!». «Ты уверена, что чувствуешь именно больно, а не просто, что я нажимаю?» - изумленно спросили меня и сделали еще надрез. Почувствовав себя натуральной Беллой Свон из «Сумерек», я даже не успела снова завопить, как анестезиолог гаркнул кому-то «лидокаин! димедрол!», после чего я снова увидела лицо своего врача, которое мне говорило, что все позади, и девочку уже унесли.
Было 11.17 утра, и дальше целый день прошел очень хорошо. Соню принесли, спящую, в одеяле, произнесли заветное «8-9 по Апгар» и дали мне посмотреть. Я лежала совершенно одна то ли в реанимации, то ли просто в послеоперационной, глазела в окна, где периодически сверкали роскошные молнии, и уже спокойно слушала вопли сразу двух женщин из соседнего родильного отделения.
Вечером нас всех привезли в обычную палату, и тут началась вторая часть, не менее интересная.
Я не зря пересматривала «Спиоск Шиндлера» незадолго до родов - ну, чтоб ко всему быть готовой. О том месте, куда меня положили, ходили отзывы самые ужасные, вроде одного туалета и душа на весь этаж и наличия медсестры по прозвищу «Надя-терминатор». (Ответственной за самую мою любимую часть программы, - за уколы).
Туалет был один (места, правда на двоих), дверь не запиралась, грязно было так, как и полагается при таких раскладах. Душ запирался, но мне он не был нужен - шов был сантиметров десять, и не о какой помывке не могло идти речи. Вокруг было не то чтобы грязно, но ветхо и как-то все время подозрительно. Детей постоянно приносили в каком-то пуху - мы не сразу догадались, что это от старых пеленок. В пуху скоро было все. Полы мыли, да (один раз уборщица намочила тряпку прямо в раковине у нас в палате). Кстати, уборщицы там - совсем не то, чем кажутся. Первая, с которой я столкнулась еще в приемной, помогала оформлять мои документы и делала ксерокопии, а вторая, уже в палате, заполняла бумаги на тех, кто выписывался. Я думаю, они работали под прикрытием.
Да, я попала прямо в первые майские праздники, и была одной из последних, кого роддом вообще принял: они закрывались досрочно. Поэтому настроение у персонала было самое радужное, что, впрочем, на нас сказывалось либо никак, либо сказывалось отрицательно.
О еде лучше не вспоминать: на третий день я могла только пить, но уж пила так пила, клянча (как стыдно) даже остатки из бутылок у соседок. Интересно, насколько порции, да и вообще все остальное, зависели от соответствующих людей: одна тетка, разливая компот, всегда отмеряла его сперва в больничную кружку, а вторая лила в ту, которую даешь, от души, да еще добавки предлагала. То же с врачами: лишь один человек, правда, мужчина, чуть подержал меня за локоть, чтобы помочь встать с кушетки, да еще развлек разговорами об обработке шва («водкой, обязательно водкой промывать, изнутри»). Остальные, были уже не здесь, а в отпуске, поэтому ждать от них чего-то обычного человеческого было бы верхом наивности.
Соседки по палате были ничего, только очень много говорили, а когда спали, храпели. Восточная девушка (она оказалась очень милой) забавно беседовала с супругом по телефону, пытаясь объяснить ему, что такое ползунки. При этом она мешала русские слова со своими национальными, и выходило еще смешнее: «колготки нет! Тыр-быр, махабыр! Ползунки! Не колготки, понимаешь?!».
За день до выписки нас перевели с третьего на первый этаж, потому что третий закрывался. Во всем заведении оставалось человек семь, но и тут покоя не случилось: к нам в палату ворвалась соседка, причитавшая, что нас поместили «в обсервацию», где бомжи. Ее пламенные, с матом пополам, речи, услыхала женщина, поступившая без документов на ребенка, она приняла это на свой счет, начала плакать и пожаловалась врачам. Начался скандал. Мамаши, как потревоженные куры, стали хлопотать и нервничать (у меня не было сил на первое, поэтому я лежала и нервничала молча).
Зачем я провела там последние два дня - для меня загадка. Мне один раз смазали шов марганцовкой и один раз вкололи обезболивающее, хотя я совершенно об этом не просила. Мало того - меня и выписали последнюю, потому что весть о том, что выписка началась, пришла с опозданием, но почти все тетки жили рядом и тут же телефонировали своим мужьям, а Марк и Глеб ехали долго по пробкам. В последний момент, правда, мне заявили, что выписать не смогут, потому что у меня нет ксерокопии декрета, которая нужна, чтобы дать мне еще две недели больничного, и я звонила в свою клинику, и Марк ездил за копией, и все это было нервно и бесило, в условиях замаячившей наконец свободы, страшно. Но, так или иначе, мы оказались дома. И началась совсем другая история.