Сказка о двух братьях. Голос второй
Я бросил камень в окно. От злости я не видел, куда он полетел и понял, что попал, только по звуку осколков. Потом я убежал. Злость гнала меня всё дальше и дальше, я был уверен, что убегу из этого треклятого города, но уже через три улицы понял, что бежать мне некуда.
Я был старшим, и я всегда мечтал рисовать. Отец учил меня ремеслу - он был часовщиком - и называл своим наследником. У меня правда нормально получалось, я люблю всякие механизмы, но я не хотел быть часовщиком, я мечтал быть художником.
Брата назвали Винсентом в часть Ван Гога. Мама мечтала, что её сын станет художником. Но этим сыном был не я. Мои рисунки были хороши, но, когда Винсент подрос, стало понятно, что художник - он. Он ничего не понимал в механизмах, в музыке, в науках, он только рисовал, но за это ему прощали всё - и родители, и школьные учителя. Я после школы помогал отцу в мастерской, он же в мастерской был совершенно бесполезен. Он рисовал для меня сказки про звёзды и драконов, а я его ненавидел.
Конечно, учиться отправили его. И конечно, он стал лучшим студентом и завоевал всяческие награды. Я бы так не смог, но мне ведь и не предлагали.
Когда отец решил уйти на покой, мастерская досталась мне. Проводив родителей - они всегда мечтали жить у моря - я продал мастерскую и отправился учиться фотографии.
Всё начало получаться. Людям нравились мои снимки, и я был счастлив. Я стал назвать себя Блик. Пока в город не приехал он. В мой город. «Мне тяжело в столице, Блик, - сказал он. - Я хочу жить в маленьком городке».
Он рисовал город и людей. Люди любили его картины больше, чем мои снимки. Я не сидел без работы - всегда нужны фото для документов, да и мало ли ещё для чего. Но за портретами шли к нему. И город уже не был моим.
Я просил его уехать, но он не поверил. «Мы же братья, Блик! У нас с тобой больше никого нет!» Он не знал, что я всю жизнь его ненавижу.
Те уголки города, что я фотографировал, теперь красовались на его полотнах. На всех моих любимых улочках я натыкался на его мольберт. Я даже сшиб его пару раз, но потом он обзавёлся отвратительной чёрной шавкой, и я боялся подходить близко. Ненавижу собак!
В тот день я получил отказ от издателя: мой альбом с видами нашего города отклонили, так как на эту же тему вышел другой альбом - разумеется, Винсента. Конечно, он не знал. Он никогда не знал, он же вообще никогда ничего не знает кроме своих красок.
***
Окно разлетелось вдребезги и осколки попали Винсенту в глаза. Я видел доктора, он вынул осколки и наложил повязки. Окно заменили, и Винсент продолжал часами сидеть у него с повязками на глазах. Жизнь его вообще ничему не учит! И эта чёрная шавка всё время у его ног. Кошмар!
Маленький городок на то и маленький, что слухи находят тебя, даже если ты не хочешь их слышать. Я не хотел знать, что, когда сняли повязки, Винсент так и не начал видеть. И что доктор понятия не имеет, почему. Говорили про травматический шок и это вечное «нужно время». Я не хотел слушать, что Винсент никуда не выходит, что он не пытается научиться жить без зрения. Что он сидит у окна и ждёт. И что с каждым днём надежды всё меньше.
Цена на его картины взлетела до небес. О нём говорили как о мёртвом художнике. Как-то я попытался подойти к его дому, но мне под ноги вылетела эта отвратительная зубастая швабра и вцепилась в голень. Её оттащила экономка со словами: «Извините, хозяин никого не принимает!»
В общем, всё так и продолжалось. Картины раскупали, говорят, уже все раскупили. Альбом вышел сумасшедшими тиражами, а ко мне начали возвращаться клиенты, желающие сделать портрет. «Это, конечно, не портрет маслом, но сами понимаете…» - говорили они. Я понимал. И задрал цену вдвое, из принципа.
Вечерами я сидел и вспоминал. Он боялся темноты, ненавидел её. Для него не существовало ничего кроме зрения. Он не раз говорил, что не смог бы есть апельсин в темноте - как можно есть апельсин, если он не оранжевый? Ну и пусть сидит без апельсинов!
Если верить слухам, он так и не встал с кресла. И почти перестал есть. Его экономка говорила хозяйке бакалейной лавки, что тот разговаривает с чёрной шавкой, когда думает, что никто не слышит: «Я умер, Инка! Я совсем умер!»
Я не хотел ничего слышать и тоже почти перестал выходить из дома. Но они приходили ко мне в студию и рассказывали. А я не мог предложить им заткнуться: бизнес есть бизнес.
Однажды, когда стало совсем невыносимо, я решил запереть двери и напиться, а потом наконец заснуть. Естественно, ничего не получилось. Я лежал и вспоминал, как он рисовал в школьных тетрадях вместо того, чтобы решать задачки и писать прописи. И как он рисовал, когда я корпел над часовыми механизмами. И каждый вечер я находил очередную нарисованную историю, то про рыцарей, то про супермена и чем там мы ещё увлекались. Я думал, он хвастается, но может быть…? А иногда он тащил меня в сад ещё на рассвете показать, как сверкают капли росы на ягодах малины. У него есть картина с такой каплей.
В мою дверь кто-то скребся. Это оказалась та самая противная чёрная шавка, но сейчас я ей обрадовался. Она вцепилась в мою брючину и начала тянуть на улицу. «Погоди!» - сказал ей я и включил свет в саду.
Мы шли к дому Винсента. Противная шавка наконец отпустила мою брючину, но поглядывала злобно. Я нёс корзину, наверное, собрал её, когда напился. Не помню.
Винсент сидел у окна и смотрел в темноту. Я положил руку ему на плечо:
- Брат, прости меня! - сказал я - За то, что бросил тот камень. И что изводил тебя все эти годы.
Он поднял на меня невидящие глаза и ответил:
- Прости меня! Я должен был уступить тебе твою мечту.
Я замотал головой:
- Нет-нет! У меня нет ни капли твоего таланта. Я знал это и завидовал. Мне страшно стыдно!
Он перебил:
- Я слишком гордился своими успехами. Я должен был поддержать тебя. Теперь тебе придётся работать вместо меня.
И тут я вложил его руку апельсин.
- Потрогай! Принюхайся! Какой он?
Винсент повертел апельсин в руке, понюхал и удивлённо сказал:
- Он оранжевый!
Затем я вложил в его руку ветку шиповника:
- Пощупай и понюхай. Что это?
Он ощупал ветку, укололся о шип, затем поднёс цветок к лицу:
- Это шиповник, он розовый!
Наконец я насыпал в руку брата горсть малины:
- Попробуй и скажи какая она.
Он потрогал ягоды, вдохнул аромат, затем сунул одну в рот и сказал:
- Она малиновая!
А потом встал с кресла и обнял меня. Глаза его сияли обычным тёплым светом. Чёрная зубастая швабра гавкнула, а стоявшая в дверях экономка разрыдалась. На редкость неприятная парочка!
Дальше события развивались стремительно и причудливо. Винсента обвинили в том, что он симулировал слепоту, чтобы распродать картины. Он дал интервью местной газете, где обозвал всех обвинителей идиотами и сказал, что решил завязать с реализмом. В качестве демонстрации он расписал местный паб фиолетовыми рыбами на кислотно-зелёном фоне.
А я занялся придумыванием и рисованием комиксов. Сначала бесплатно прилагал их к каждому портрету, а потом за ними начали гоняться местные мальчишки. Недавно Винсента пригласили расписать большой зал в местной школе, и он попросил у меня наброски к моей последней серии. Представляю, что он им там нарасписывает!
С чёрной шавкой у нас нейтралитет. Винсенту она нравится, так что приходится терпеть. Она-то с самого начала знала, кто бросил камень.