(no subject)
Три красные бумажки, три замечательно хрустящие, новенькие бумажки, три десятирублёвки оцепенели в руке моей матери. Словно азартный, но не решительный игрок мать то опускала руку с зажатыми в ней деньгами к прилавку, то возвращала её к осиротевшему, бессмысленно-пустому кошельку. Замешательство продолжалось безгранично долгую минуту и в конце концов отец вырвал деньги и бросил их на прилавок, сердито перебив её раздумья:
- Да сколько ты!...
- Грузите!
Грузчики, до этого пережидавшие неловкую сцену в стороне, ухватили с четырёх углов огромный деревянный короб и понесли его к фургону с надписью "Автолавка".
- Послушай, Уля, - отец оправдывался за резкость, которую он допустил в присутствии продавцов универмага - пианино стоит девятьсот рублей! Ну неужели ради экономии тридцати рублей ты согласна, чтобы оно оцарапалось по дороге? Какая разница - девятьсот или девятьсот тридцать?
- Но зачем нам этот ящик, Гусейн? И аванс ещё только...
- Я сделаю из этих досок полки на веранде! - перебил её отец.
После яркого дневного света в кузове автолавки было темно, неяркий свет проникал лишь через грязные узкие оконца, расположенные по верху фургона, сквозь них были видны свинцовые тучи и только иногда за ними пролетали тяжело прогнувшиеся под мокрым ферганским снегом ветви деревьев. От полуденного тепла снег таял, хлюпал снежками по крыше кузова и грязными комками шуршал под колёсами. По тому, как машина начала раскачиваться из стороны в сторону я понял, что сейчас мы едем по узкой дорожке через кишлак и скоро будем дома. Отец боролся, удерживая руками бешено скачущий по кузову ящик с пианино, а я боялся, что вся тяжесть этих плохо струганных досок того гляди обрушится на меня или просто упадёт на пол, опрокинется, и пианино внутри расколется на мелкие кусочки, не смотря на крупные и аккуратные кудри еловых стружек, мягко обнимающих дорогой инструмент.
Наконец машина остановилась, задняя дверь распахнулась, отец спрыгнул на землю и протянул руки, чтобы снять меня.
- Ты знаешь, как пианино прыгало по всему кузову? - доложил он матери, вышедшей из кабины грузовика - Довезли бы мы рожки да ножки, если бы не ящик!
...
Солнце пробилось сквозь зимние тучи и светило через весь зал прямо в дальний угол, где решили поставить сияющее оттенками вишни новенькое пианино, мать ещё выметала из комнаты стружки, а бабушки и родственники уже расселись по комнате на стульях и диване. Отец осторожно открыл крышку, опустил пюпитр для нот и гордо прочитал вслух немецкую надпись:
- Циммерман! Ну, играй, Сталик!
Я видел как надо играть на пианино примерно год назад, когда мы были в гостях у Бессоновых. Гена, их сын, окончивший музыкальное училище и поступивший теперь в политехнический институт, играл и пел:
"Хмуриться не надо Лада!
Для меня твой смех отрада!
Ла-Да!"
Я неотрывно следил за его пальцами и старался запомнить, какие клавиши надо нажимать, чтобы получалось точно так же стройно, как у него. Теперь такое же (да какое там "такое же"! намного лучше!) пианино было и у меня! Эта мысль привела меня в восторг и я, усевшись на вращающийся чёрный, холодный эбонитовый стульчик, забарабанил пальцами по клавишам.
Я помнил, что левой рукой надо нажимать сразу три клавиши, пропуская между ними по одной белой, а правой надо нажимать две, точно так же пропуская среднюю, а иногда правой надо нажимать ещё и чёрные клавиши.
- У него получается! У него получается! - воскликнули родственники, явно преувеличивая мои музыкальные способности.
За пианино сел мой двоюродный брат Алик, который когда-то учился играть на аккордеоне, а теперь он был футболистом и целовался с Лидкой, которая жила через дорогу, возле бани номер один.
Алик сказал мне:
- Смотри, Сталик! Вот "до", а вот это "ре". А вот так надо играть "Маленькую польку" Кабалевского. До-ми-соль-ми, соль-фа-ре, соль-фа-ре, фа-ля-соль-соль! Запомнил? Попробуй сам.
Потом Алик играл какое-то французское танго, но у него получалось не очень-то, и он объяснял собравшимся:
- У нас же в школе было только "общее фортепиано", а на аккордеоне левая рука играет не так.
Зато к вечеру, когда выпившие и закусившие родственники уже разошлись по домам, по затихшим от падающего снега тротуарам к нам пришли студенты моего отца, и среди них пришёл Гена Бессонов.
Он сел за пианино, быстро пробежал пальцами обоих рук слева направо, потом справа налево и наконец его руки побежали от центра к краям клавиатуры и вновь к центру...
- Прекрасный инструмент! - сказал Гена. Все обрадовались и довольно переглянулись.
Господи, какая чудесная мелодия полилась в эту минуту из под Гениных пальцев! Когда музыка стихла все захлопали, а Гена сказал:
- Это лунная соната, Бетховен.
- Гена, а сыграй ту музыку, которую Ленин любил слушать! - попросила его моя мать и Гена заиграл что-то ещё из Бетховена, кажется, какую-то Аппассионату, потом Баха, а потом собравшиеся наперебой стали выкрикивать названия разных модных песен, которые Гена знал все до одной и все ему подпевали:
- Ландыши, ландыши, светлого мая привеееет!
- В нашем доме появился замечательный сосед!
Потом Гена играл лезгинку и все студенты азербайджанцы и студентка Эльвира Галаянц танцевали, а остальные хлопали, потом было ещё какое-то веселье, но я этого всего не помню, потому что после дня, переполненного впечатлениями, меня сморил сон.
...
Я проснулся среди ночи. В окно светила луна, под ней, подражая луне цветом и формой, светил фонарь, ветви деревьев страшно раскачивали мохнатыми от снега лапами и швыряли тяжелые комья в мои окна. Я хотел было пойти в спальню к родителям, чтобы забраться к ним в кровать с обычным паролем "мне страшно", но тут я вспомнил... пианино!
Я встал и прошёл в тёмный зал. Пианино отливало разноцветными огоньками негаснущих окон общежития, что было напротив. Тяжёлая, почти неподъёмная для меня крышка, пюпитр вниз, золотые, покрытые роскошным пластиком буквы с острыми уголками ZIMMERMAN и бархатная алая полоска, проходящая над клавишами, предохраняя их от удара по корпусу. Я провёл пальцами по буквам и вспомнил, как мне Алик показывал днём:
- До-ми-соль-ми, соль-фа-ре... - осторожно, чтобы никто не услышал, едва нажимая на клавиши, припоминал я мелодию.
- Сталик! Ну-ка тихо! - окрикнули меня родители. - С десяти вечера до восьми утра играть на пианино запрещено!
Я вернулся в свою спальню и стал ждать восьми утра.
...
В музыкальную школу я отправился только через два года. Два года я восхищал всех гостей, маминых подруг и папиных коллег "Маленькой полькой", которую научился играть уже довольно бегло.
Тот год, когда я пошёл в музыкальную школу, ознаменовался для меня сразу несколькими событиями, заставившими меня повзрослеть. Во-первых, отца послали учиться в аспирантуру в город Баку. Во-вторых, у меня родилась сестрёнка. В-третьих, помимо общеобразовательной школы и соответствующих уроков у меня прибавилась обязанность ходить на уроки в школу музыкальную. Помимо всего прочего, мне в руки был вручен железный бидон на два литра с которым я ежедневно должен был выстаивать очередь в молочном магазине, а ещё мне приходилось мыть полы в квартире и вообще помогать матери по дому, которая, родив сестрёнку, стала работать в школе в две смены, поскольку траты в семье увеличились, а стипендия аспиранта, которую стал получать мой отец, была совсем не такой, как его зарплата.
Музыкальная школа не стала моей радостью.
- Сколько строчек этой сонатины ты выучил, Сталик? - спрашивала меня Анна Борисовна, блядовитая блондинка, ставшая моей первой учительницей музыки.
- Две. - Тихо отвечал я.
- Ты только посмотри на него! - взвизгивала Анна Борисовна, взывая к сочувствию чернокудрого усатого воздыхателя, с которым она сидела в обнимку на диване, позади меня. - Две строчки! Играй!
Я начинал играть, спотыкаясь на каждой ноте и силясь понять, где же в этих мёртвых нотах скрылась хоть какая-то мелодия. Ровно половина моего внимания была при этом занята наблюдением через отражение в лакированном корпусе обшарпанного школьного пианино, как Анна Борисовна предаётся поцелуям и ласкам усача.
- Играй! - визжала Анна Борисовна снова и снова, отрываясь на миг от смоляных усов.
- Уже всё, - отвечал я, глядя на часы на стене.
- Что всё?!
- Урок окончен, - говорил я, подставляя под красную шариковую ручку свой дневник.
...
- Ты только полюбуйся, какую жирную двойку тебе поставили! - ругала меня мать. Я понимал, что двойка по музыке это очень плохо, но и эту прискорбную оценку моих музыкальных способностей и необходимость шлёпать сандалиями по улицам посёлка на уроки музыки, вместо футбола, карт или домино, и железный молочный бидон я воспринимал как данность, как судьбу, изменить которую не в силах никто.
На следующий год у меня был новый преподаватель музыки - Юрий Борисович Елистратов. Юрий Борисович приезжал в музыкальную школу за пять минут до начала урока на тихо жужжащем мотороллере "Турист", вешал пластмассовую каску на руль и спокойно говорил мне:
- Пойдём, Сталик.
Мы проходили в кабинет, Юрий Борисович спрашивал меня, выучил ли я задание, я честно отвечал ему, что "не-а", и он показывал мне, как надо играть этюды и сонаты. Играл он с флегматичным выражением лица и все звуки, исходящие из под его пальцев, имели одинаковую громкость (меццо-пиано) и одинаковую длительность.
- Понятно, Сталик?
- Понятно, Юрий Борисович! - весело отвечал я, зная, что Елистратов никогда не ставит двойки. После этого можно было заниматься нормальными мальчишескими делами, не беспокоясь особо до самых экзаменов, где меня привычно ожидали самые худшие оценки.
Четыре года, отбытые мною в музыкальной школе внушили мне стойкое отрицательное отношение к музыке вообще и пианино в частности. Прошло года три, прежде чем я услышал по телевизору песни из кинофильма "17 мгновений весны". Музыка М.Таривердиева настолько впечатлила меня, что я открыл крышку пианино и безошибочно подобрал мелодию. Прошло ещё несколько серий фильма, Штирлиц всё ещё шёл куда-то по коридору, а я уже совершенно точно и правильно играл мелодию в соль-миноре и знал, как добавить драматизма в том месте, где Кобзон пел "ты полетишь к родному дому, отсюда к родному до-о-му".
С этого момента мои отношения с пианино стали развиваться стремительно: очень скоро я умел играть не только все песни из "17-ти мгновений весны", но и мелодию "История любви" Ф.Лэя. Меня нисколько не удивляла схожесть таривердиевского мотива с основной темой зарубежного хита, мне, наоборот, казалось, что так и должно быть - все прекрасные мелодии просто должны быть похожи друг на друга!
К тому времени подоспела широко шагавшая по стране советов мода на вокально-инструментальные ансамбли. У некоторых моих одноклассников были "простые", акустические гитары. А в магазине культтоваров возле конечной остановки автобуса, продавали звукосниматели - по четыре рубля, белые, и из чёрной пластмассы с металлическими вставками и винтиками по девять. Все принялись копить деньги, чтобы купить себе такие звукосниматели, ведь провода от звукоснимателя можно было подключить к радиолам или стационарным магнитофонам и тогда самая обычная гитара звучала громко, почти точно так же как электро!
У меня гитары не было, родители считали, что мне вполне достаточно пианино, а кроме того, гитара была символом какой-то уличной музыки... Мой одноклассник и приятель по мечтам об собственном вокально-инструментальном ансамбле Юра Василевский сказал мне:
- У моего брата есть гриф от гитары, которую они сломали во время драки в парке.
Кто-то ещё посоветовал мне сходить в соседний двор, в панельные дома, где один парень уходил в армию, а говорили, что он сам начал делать электрогитару и уже выпилил из куска толстой фанеры корпус, но он теперь ему не нужен.
Я сходил, парень вынес мне из подвала корпус, пахнущий дустом. Это было то, что надо! Потрясающей красоты корпус!
- Вот здесь надо сточить. Возьмёшь брусок, обернёшь его наждачкой и будешь стачивать, пока не будет вот так. Потом по всем краям. Потом надо будет развести марганцовку и купить лак, - оставлял мне последние инструкции парень, но мечты мои унеслись уже очень далеко.
...
Я начал делать гитару, фанера поддавалась обтачиванию тяжело, трудно было достать эпоксидную смолу, чтобы склеить гриф и корпус, надо было где-то разыскать струны, колки, звукосниматели...
Мы с Юрой Василевским и Павликом Фихте решили, что не стоит ждать, пока гитара будет готова и надо начинать репетиции. Вопросов на чём играть не было - у меня было пианино!
После уроков мы бежали, размахивая портфелями, к нам домой, в моей комнате на кровати и полу усаживалось с десяток одноклассников, а возле пианино ставилось три стула к ряду. Мы играли не в две, не в четыре руки, мы играли в шесть рук сразу!
- Ты играй бас, я буду играть ритм, а ты, Сталик, соло - распределял обязанности и выделяя секции клавиатуры Юра, потому что его старший брат уже сходил в армию и играл там в ансамбле, уж Юрка-то знал, как надо!
И мы играли. Шизгара, дип-пёпловский чайлд-ин-зе-тайм, битлы, демис руссос и пахмутовская "Ннадежда" - всё, что казалось нам воспроизводимым в нашем ансамбле мы играли с самозабвением, стараясь извлечь из пианино самые громкие звуки. Одноклассники подбадривали нас стуком по жестяной банке из под английского печенья и барабанили по полу. Нам здорово повезло, что соседи снизу, за стеной и сверху целыми днями были на работе. Но старушки с лавочек всё же докладывали возвращающимся с работы родителям:
- Сегодня опять играли! Так хорошо играли!
...
Работа над электрогитарой, несмотря ни на что, продвигалась. Я сдал бутылки в пункт приёма, тайно отнёс в букинистический магазин ненужные, по моему мнению, книги из родительских книжных шкафов и купил звукосниматель и комплект "серебряных" струн, на которых было написано "для электрогитары".
Осталось придумать, чем заменить усилитель. У меня был маленький кассетный магнитофон "Легенда-401". Оказалось, что если установить его на режим записи, то через одно из гнёзд можно было подключить мою электрогитару и она вполне сносно звучала!
К вечеру магнитофон сломался. Как назло, отцу именно в этот вечер захотелось послушать кассету с новыми записями Зейнаб Ханларовой, которые мы сделали на прошлой неделе, записывая концерт при помощи микрофона, держа его перед телевизором. Отец моментально догадался о причине поломки.
- Подключал электрогитару?
- Папа, это не от этого!
Но к тому моменту мои школьные отметки стали так себе и вообще, поведение не отвечало требованиям моих родителей, так что электрогитара и сломанный магнитофон стали лишь последней каплей. Отец взял электрогитару за гриф и стукнул ею об пол. Корпус раскололся на несколько кусков, только гриф остался целым. Отец выкинул останки моей гитары, на которую я потратил почти год, в окно, через балкон. Соседские пацаны, понявшие всю трагичность момента, подобрали осколки и принесли их мне на следующий день. Но за ночь я уже выплакал всю обиду и смотрел на них так равнодушно, как будто это всё никогда и не принадлежало мне.
Ночная обида достигла своего предела, когда я, дождавшись пока все уснут, на цыпочках пробрался к злосчастному магнитофону и принес его к себе в комнату. Я взял отвёртку и стал откручивать заднюю крышку, не очень понимая, как я смогу его отремонтировать. Но первое, что я увидел под крышкой, это перегоревший предохранитель. Я взял кусочек медной проволоки, обмотал ею перегоревшую деталь, вставил на место... работает. Я же говорил, я же знал, что это не из-за электрогитары, а из-за замыкания, которое случилось как раз в тот день, потому что дул ветер, а верхушки деревьев задевали провода, ведущие к дому!
Я отнёс магнитофон и положил его на стол в зале, не собирая. Утром отец увидел перегоревший предохранитель и тоже всё понял.
Весь день в школе я проходил сам не свой, не зная, как сказать одноклассникам о случившемся, ведь все ждали того дня, когда я сделаю свою электрогитару, чтобы у нас уже, наконец, был ансамбль. Вечером я не выходил в зал, не ужинал и сидел в своей комнате переживая огромное горе. Я слышал, что родители приглушёнными голосами спорили о чём-то, потом пришла бабушка, которая не умела говорить тихо, потому что в молодости работала трактористкой и до меня донеслись слова бабушки:
- Ах, ёпвашумать! Сколько стоит электрогитара? У меня есть на книжке сто рублей.
На другой день родители добавили к бабушкиным деньгам всю имевшуюся в доме наличность и мне купили электрогитару. Болгарскую, марки "Орфей", красную, пять рублей переплаты. Бабушка отдала свой старый радиоприёмник, чтобы я вытащил из него громкоговорители и сделал себе колонку и усилитель. При помощи этой электрогитары я покорил сердце самой красивой девочки в нашей школе, но после школы, когда я уехал учиться в московский институт, её родители уехали в Германию и её с собой увезли. И гитара, и музыка стали мне не нужны.
Вообще-то я про гармонию в кулинарии хотел написать. Но об этом в другой раз. Я не забуду!
- Да сколько ты!...
- Грузите!
Грузчики, до этого пережидавшие неловкую сцену в стороне, ухватили с четырёх углов огромный деревянный короб и понесли его к фургону с надписью "Автолавка".
- Послушай, Уля, - отец оправдывался за резкость, которую он допустил в присутствии продавцов универмага - пианино стоит девятьсот рублей! Ну неужели ради экономии тридцати рублей ты согласна, чтобы оно оцарапалось по дороге? Какая разница - девятьсот или девятьсот тридцать?
- Но зачем нам этот ящик, Гусейн? И аванс ещё только...
- Я сделаю из этих досок полки на веранде! - перебил её отец.
После яркого дневного света в кузове автолавки было темно, неяркий свет проникал лишь через грязные узкие оконца, расположенные по верху фургона, сквозь них были видны свинцовые тучи и только иногда за ними пролетали тяжело прогнувшиеся под мокрым ферганским снегом ветви деревьев. От полуденного тепла снег таял, хлюпал снежками по крыше кузова и грязными комками шуршал под колёсами. По тому, как машина начала раскачиваться из стороны в сторону я понял, что сейчас мы едем по узкой дорожке через кишлак и скоро будем дома. Отец боролся, удерживая руками бешено скачущий по кузову ящик с пианино, а я боялся, что вся тяжесть этих плохо струганных досок того гляди обрушится на меня или просто упадёт на пол, опрокинется, и пианино внутри расколется на мелкие кусочки, не смотря на крупные и аккуратные кудри еловых стружек, мягко обнимающих дорогой инструмент.
Наконец машина остановилась, задняя дверь распахнулась, отец спрыгнул на землю и протянул руки, чтобы снять меня.
- Ты знаешь, как пианино прыгало по всему кузову? - доложил он матери, вышедшей из кабины грузовика - Довезли бы мы рожки да ножки, если бы не ящик!
...
Солнце пробилось сквозь зимние тучи и светило через весь зал прямо в дальний угол, где решили поставить сияющее оттенками вишни новенькое пианино, мать ещё выметала из комнаты стружки, а бабушки и родственники уже расселись по комнате на стульях и диване. Отец осторожно открыл крышку, опустил пюпитр для нот и гордо прочитал вслух немецкую надпись:
- Циммерман! Ну, играй, Сталик!
Я видел как надо играть на пианино примерно год назад, когда мы были в гостях у Бессоновых. Гена, их сын, окончивший музыкальное училище и поступивший теперь в политехнический институт, играл и пел:
"Хмуриться не надо Лада!
Для меня твой смех отрада!
Ла-Да!"
Я неотрывно следил за его пальцами и старался запомнить, какие клавиши надо нажимать, чтобы получалось точно так же стройно, как у него. Теперь такое же (да какое там "такое же"! намного лучше!) пианино было и у меня! Эта мысль привела меня в восторг и я, усевшись на вращающийся чёрный, холодный эбонитовый стульчик, забарабанил пальцами по клавишам.
Я помнил, что левой рукой надо нажимать сразу три клавиши, пропуская между ними по одной белой, а правой надо нажимать две, точно так же пропуская среднюю, а иногда правой надо нажимать ещё и чёрные клавиши.
- У него получается! У него получается! - воскликнули родственники, явно преувеличивая мои музыкальные способности.
За пианино сел мой двоюродный брат Алик, который когда-то учился играть на аккордеоне, а теперь он был футболистом и целовался с Лидкой, которая жила через дорогу, возле бани номер один.
Алик сказал мне:
- Смотри, Сталик! Вот "до", а вот это "ре". А вот так надо играть "Маленькую польку" Кабалевского. До-ми-соль-ми, соль-фа-ре, соль-фа-ре, фа-ля-соль-соль! Запомнил? Попробуй сам.
Потом Алик играл какое-то французское танго, но у него получалось не очень-то, и он объяснял собравшимся:
- У нас же в школе было только "общее фортепиано", а на аккордеоне левая рука играет не так.
Зато к вечеру, когда выпившие и закусившие родственники уже разошлись по домам, по затихшим от падающего снега тротуарам к нам пришли студенты моего отца, и среди них пришёл Гена Бессонов.
Он сел за пианино, быстро пробежал пальцами обоих рук слева направо, потом справа налево и наконец его руки побежали от центра к краям клавиатуры и вновь к центру...
- Прекрасный инструмент! - сказал Гена. Все обрадовались и довольно переглянулись.
Господи, какая чудесная мелодия полилась в эту минуту из под Гениных пальцев! Когда музыка стихла все захлопали, а Гена сказал:
- Это лунная соната, Бетховен.
- Гена, а сыграй ту музыку, которую Ленин любил слушать! - попросила его моя мать и Гена заиграл что-то ещё из Бетховена, кажется, какую-то Аппассионату, потом Баха, а потом собравшиеся наперебой стали выкрикивать названия разных модных песен, которые Гена знал все до одной и все ему подпевали:
- Ландыши, ландыши, светлого мая привеееет!
- В нашем доме появился замечательный сосед!
Потом Гена играл лезгинку и все студенты азербайджанцы и студентка Эльвира Галаянц танцевали, а остальные хлопали, потом было ещё какое-то веселье, но я этого всего не помню, потому что после дня, переполненного впечатлениями, меня сморил сон.
...
Я проснулся среди ночи. В окно светила луна, под ней, подражая луне цветом и формой, светил фонарь, ветви деревьев страшно раскачивали мохнатыми от снега лапами и швыряли тяжелые комья в мои окна. Я хотел было пойти в спальню к родителям, чтобы забраться к ним в кровать с обычным паролем "мне страшно", но тут я вспомнил... пианино!
Я встал и прошёл в тёмный зал. Пианино отливало разноцветными огоньками негаснущих окон общежития, что было напротив. Тяжёлая, почти неподъёмная для меня крышка, пюпитр вниз, золотые, покрытые роскошным пластиком буквы с острыми уголками ZIMMERMAN и бархатная алая полоска, проходящая над клавишами, предохраняя их от удара по корпусу. Я провёл пальцами по буквам и вспомнил, как мне Алик показывал днём:
- До-ми-соль-ми, соль-фа-ре... - осторожно, чтобы никто не услышал, едва нажимая на клавиши, припоминал я мелодию.
- Сталик! Ну-ка тихо! - окрикнули меня родители. - С десяти вечера до восьми утра играть на пианино запрещено!
Я вернулся в свою спальню и стал ждать восьми утра.
...
В музыкальную школу я отправился только через два года. Два года я восхищал всех гостей, маминых подруг и папиных коллег "Маленькой полькой", которую научился играть уже довольно бегло.
Тот год, когда я пошёл в музыкальную школу, ознаменовался для меня сразу несколькими событиями, заставившими меня повзрослеть. Во-первых, отца послали учиться в аспирантуру в город Баку. Во-вторых, у меня родилась сестрёнка. В-третьих, помимо общеобразовательной школы и соответствующих уроков у меня прибавилась обязанность ходить на уроки в школу музыкальную. Помимо всего прочего, мне в руки был вручен железный бидон на два литра с которым я ежедневно должен был выстаивать очередь в молочном магазине, а ещё мне приходилось мыть полы в квартире и вообще помогать матери по дому, которая, родив сестрёнку, стала работать в школе в две смены, поскольку траты в семье увеличились, а стипендия аспиранта, которую стал получать мой отец, была совсем не такой, как его зарплата.
Музыкальная школа не стала моей радостью.
- Сколько строчек этой сонатины ты выучил, Сталик? - спрашивала меня Анна Борисовна, блядовитая блондинка, ставшая моей первой учительницей музыки.
- Две. - Тихо отвечал я.
- Ты только посмотри на него! - взвизгивала Анна Борисовна, взывая к сочувствию чернокудрого усатого воздыхателя, с которым она сидела в обнимку на диване, позади меня. - Две строчки! Играй!
Я начинал играть, спотыкаясь на каждой ноте и силясь понять, где же в этих мёртвых нотах скрылась хоть какая-то мелодия. Ровно половина моего внимания была при этом занята наблюдением через отражение в лакированном корпусе обшарпанного школьного пианино, как Анна Борисовна предаётся поцелуям и ласкам усача.
- Играй! - визжала Анна Борисовна снова и снова, отрываясь на миг от смоляных усов.
- Уже всё, - отвечал я, глядя на часы на стене.
- Что всё?!
- Урок окончен, - говорил я, подставляя под красную шариковую ручку свой дневник.
...
- Ты только полюбуйся, какую жирную двойку тебе поставили! - ругала меня мать. Я понимал, что двойка по музыке это очень плохо, но и эту прискорбную оценку моих музыкальных способностей и необходимость шлёпать сандалиями по улицам посёлка на уроки музыки, вместо футбола, карт или домино, и железный молочный бидон я воспринимал как данность, как судьбу, изменить которую не в силах никто.
На следующий год у меня был новый преподаватель музыки - Юрий Борисович Елистратов. Юрий Борисович приезжал в музыкальную школу за пять минут до начала урока на тихо жужжащем мотороллере "Турист", вешал пластмассовую каску на руль и спокойно говорил мне:
- Пойдём, Сталик.
Мы проходили в кабинет, Юрий Борисович спрашивал меня, выучил ли я задание, я честно отвечал ему, что "не-а", и он показывал мне, как надо играть этюды и сонаты. Играл он с флегматичным выражением лица и все звуки, исходящие из под его пальцев, имели одинаковую громкость (меццо-пиано) и одинаковую длительность.
- Понятно, Сталик?
- Понятно, Юрий Борисович! - весело отвечал я, зная, что Елистратов никогда не ставит двойки. После этого можно было заниматься нормальными мальчишескими делами, не беспокоясь особо до самых экзаменов, где меня привычно ожидали самые худшие оценки.
Четыре года, отбытые мною в музыкальной школе внушили мне стойкое отрицательное отношение к музыке вообще и пианино в частности. Прошло года три, прежде чем я услышал по телевизору песни из кинофильма "17 мгновений весны". Музыка М.Таривердиева настолько впечатлила меня, что я открыл крышку пианино и безошибочно подобрал мелодию. Прошло ещё несколько серий фильма, Штирлиц всё ещё шёл куда-то по коридору, а я уже совершенно точно и правильно играл мелодию в соль-миноре и знал, как добавить драматизма в том месте, где Кобзон пел "ты полетишь к родному дому, отсюда к родному до-о-му".
С этого момента мои отношения с пианино стали развиваться стремительно: очень скоро я умел играть не только все песни из "17-ти мгновений весны", но и мелодию "История любви" Ф.Лэя. Меня нисколько не удивляла схожесть таривердиевского мотива с основной темой зарубежного хита, мне, наоборот, казалось, что так и должно быть - все прекрасные мелодии просто должны быть похожи друг на друга!
К тому времени подоспела широко шагавшая по стране советов мода на вокально-инструментальные ансамбли. У некоторых моих одноклассников были "простые", акустические гитары. А в магазине культтоваров возле конечной остановки автобуса, продавали звукосниматели - по четыре рубля, белые, и из чёрной пластмассы с металлическими вставками и винтиками по девять. Все принялись копить деньги, чтобы купить себе такие звукосниматели, ведь провода от звукоснимателя можно было подключить к радиолам или стационарным магнитофонам и тогда самая обычная гитара звучала громко, почти точно так же как электро!
У меня гитары не было, родители считали, что мне вполне достаточно пианино, а кроме того, гитара была символом какой-то уличной музыки... Мой одноклассник и приятель по мечтам об собственном вокально-инструментальном ансамбле Юра Василевский сказал мне:
- У моего брата есть гриф от гитары, которую они сломали во время драки в парке.
Кто-то ещё посоветовал мне сходить в соседний двор, в панельные дома, где один парень уходил в армию, а говорили, что он сам начал делать электрогитару и уже выпилил из куска толстой фанеры корпус, но он теперь ему не нужен.
Я сходил, парень вынес мне из подвала корпус, пахнущий дустом. Это было то, что надо! Потрясающей красоты корпус!
- Вот здесь надо сточить. Возьмёшь брусок, обернёшь его наждачкой и будешь стачивать, пока не будет вот так. Потом по всем краям. Потом надо будет развести марганцовку и купить лак, - оставлял мне последние инструкции парень, но мечты мои унеслись уже очень далеко.
...
Я начал делать гитару, фанера поддавалась обтачиванию тяжело, трудно было достать эпоксидную смолу, чтобы склеить гриф и корпус, надо было где-то разыскать струны, колки, звукосниматели...
Мы с Юрой Василевским и Павликом Фихте решили, что не стоит ждать, пока гитара будет готова и надо начинать репетиции. Вопросов на чём играть не было - у меня было пианино!
После уроков мы бежали, размахивая портфелями, к нам домой, в моей комнате на кровати и полу усаживалось с десяток одноклассников, а возле пианино ставилось три стула к ряду. Мы играли не в две, не в четыре руки, мы играли в шесть рук сразу!
- Ты играй бас, я буду играть ритм, а ты, Сталик, соло - распределял обязанности и выделяя секции клавиатуры Юра, потому что его старший брат уже сходил в армию и играл там в ансамбле, уж Юрка-то знал, как надо!
И мы играли. Шизгара, дип-пёпловский чайлд-ин-зе-тайм, битлы, демис руссос и пахмутовская "Ннадежда" - всё, что казалось нам воспроизводимым в нашем ансамбле мы играли с самозабвением, стараясь извлечь из пианино самые громкие звуки. Одноклассники подбадривали нас стуком по жестяной банке из под английского печенья и барабанили по полу. Нам здорово повезло, что соседи снизу, за стеной и сверху целыми днями были на работе. Но старушки с лавочек всё же докладывали возвращающимся с работы родителям:
- Сегодня опять играли! Так хорошо играли!
...
Работа над электрогитарой, несмотря ни на что, продвигалась. Я сдал бутылки в пункт приёма, тайно отнёс в букинистический магазин ненужные, по моему мнению, книги из родительских книжных шкафов и купил звукосниматель и комплект "серебряных" струн, на которых было написано "для электрогитары".
Осталось придумать, чем заменить усилитель. У меня был маленький кассетный магнитофон "Легенда-401". Оказалось, что если установить его на режим записи, то через одно из гнёзд можно было подключить мою электрогитару и она вполне сносно звучала!
К вечеру магнитофон сломался. Как назло, отцу именно в этот вечер захотелось послушать кассету с новыми записями Зейнаб Ханларовой, которые мы сделали на прошлой неделе, записывая концерт при помощи микрофона, держа его перед телевизором. Отец моментально догадался о причине поломки.
- Подключал электрогитару?
- Папа, это не от этого!
Но к тому моменту мои школьные отметки стали так себе и вообще, поведение не отвечало требованиям моих родителей, так что электрогитара и сломанный магнитофон стали лишь последней каплей. Отец взял электрогитару за гриф и стукнул ею об пол. Корпус раскололся на несколько кусков, только гриф остался целым. Отец выкинул останки моей гитары, на которую я потратил почти год, в окно, через балкон. Соседские пацаны, понявшие всю трагичность момента, подобрали осколки и принесли их мне на следующий день. Но за ночь я уже выплакал всю обиду и смотрел на них так равнодушно, как будто это всё никогда и не принадлежало мне.
Ночная обида достигла своего предела, когда я, дождавшись пока все уснут, на цыпочках пробрался к злосчастному магнитофону и принес его к себе в комнату. Я взял отвёртку и стал откручивать заднюю крышку, не очень понимая, как я смогу его отремонтировать. Но первое, что я увидел под крышкой, это перегоревший предохранитель. Я взял кусочек медной проволоки, обмотал ею перегоревшую деталь, вставил на место... работает. Я же говорил, я же знал, что это не из-за электрогитары, а из-за замыкания, которое случилось как раз в тот день, потому что дул ветер, а верхушки деревьев задевали провода, ведущие к дому!
Я отнёс магнитофон и положил его на стол в зале, не собирая. Утром отец увидел перегоревший предохранитель и тоже всё понял.
Весь день в школе я проходил сам не свой, не зная, как сказать одноклассникам о случившемся, ведь все ждали того дня, когда я сделаю свою электрогитару, чтобы у нас уже, наконец, был ансамбль. Вечером я не выходил в зал, не ужинал и сидел в своей комнате переживая огромное горе. Я слышал, что родители приглушёнными голосами спорили о чём-то, потом пришла бабушка, которая не умела говорить тихо, потому что в молодости работала трактористкой и до меня донеслись слова бабушки:
- Ах, ёпвашумать! Сколько стоит электрогитара? У меня есть на книжке сто рублей.
На другой день родители добавили к бабушкиным деньгам всю имевшуюся в доме наличность и мне купили электрогитару. Болгарскую, марки "Орфей", красную, пять рублей переплаты. Бабушка отдала свой старый радиоприёмник, чтобы я вытащил из него громкоговорители и сделал себе колонку и усилитель. При помощи этой электрогитары я покорил сердце самой красивой девочки в нашей школе, но после школы, когда я уехал учиться в московский институт, её родители уехали в Германию и её с собой увезли. И гитара, и музыка стали мне не нужны.
Вообще-то я про гармонию в кулинарии хотел написать. Но об этом в другой раз. Я не забуду!