(no subject)
Вчера я была в школе, в которой училась моя бабушка. Она в Староконюшенном переулке. Я и раньше приходила к ней иногда, но никогда не входила внутрь. А вчера в ней лекцию читали.
Странно. Проходить через все те же деревянные резные двери, смотреть на лепнину в куполе потолка, на истертые полукруглые ступеньки. Представлять, как сюда вбегала моя бабушка, девочкой. Странное это чувство и с трудом выносимое.
У бабушки сохранились школьные альбомы - ее собственный, ее брата и сестры. Картинки, стишки, записочки. Меня в детстве вот так же продирало до самой середки, когда я листала серые странички, отгибала уголок и читала: «Когда ты будешь дедушкой, надень свои очки и, сидя вместе с бабушкой, прочти мои стишки», - и понимала, что целая жизнь прошла с тех пор, как хихикающий школяр накорябал эти строчки и загнул уголок, и дедушки-то этого нет уже, а сижу здесь вместо него я, никем не предсказанная девочка, чужие секретики читаю.
Актовый зал невероятный. Умели же раньше вкладываться, не жалея. Только подумать, что все советские линейки так и проходили в этом великолепии.
А еще он проходной, из одного крыла школы в другой. Я стояла в центре этого пустого зала и слушала, как что-то внутри дрожит и трепещет: «Уйдем отсюда, уйдем! Здесь слишком много чувств». Начувствованное место этот зал, все здесь новенькое, острое, непритертое еще и не выцветшее: дружбы, предательства, любови. И репрессированные родители здесь же, и война.
И тоже ведь это знакомая мне с детства история, которую не словишь в хаосе сигналов большого города. А в неприметном месте остановишься вдруг, неизвестно отчего, и оглядываешься вокруг как будто чужими глазами, и слушаешь, как чужие чувства просачиваются сквозь кожу, как вода сквозь землю после дождя.
Бабушка рассказывала, что балкончик на верхней лестничной площадке был в их времена забит досками, во избежание всякого. И как-то ее младший брат, которого звали Валя Карлсон, с компанией таких же отчаянных спрятался за этими досками и, пока по лестнице поднималась вредина немка Альбина Карловна, успел прокричать
Альбина дубина,
полено, бревно,
что немка скотина,
все знают давно!
Все орали хором и все разбежались, но разъяренная немка твердила одно: «Я слышала голос Карлсона!» И ему, конечно, влетело.
Я поднялась на верхнюю площадку, заделанную теперь сеткой, и сфотографировала лестничный пролет. Так-то вот, Альбина Карловна: были вы врединой почти сто лет назад, а я теперь про вас в фейсбуке пишу.
Думаю про нее. Любила ли она кого-нибудь: котов там или, вдруг, внуков? Если она дожила до войны, то что с ней, пожилой немкой, сталось? И ведь наверняка никто на целом свете давно уж не помнит об этой Альбине Карловне, кроме меня, а и я-то помню только, «что немка скотина». Лучше ли было бы, если бы о ней совсем никто не помнил? Или нет? Я не знаю.
Фейсбук, март 2016