"Враг народа"/Театр "Шаубюне"/Томас Остермайер/Фестиваль "Территория"
Сегодня вечером был счастливый спектакль, когда у артистов горели глаза, а половина публики со мной вместе вывалилась на сцену театра Наций, чтобы поддержать Штокмана в его одинокой битве со сбоящей цивилизацией, вступала в споры с нехорошими действующими лицами и не хотела уходить обратно. И пока ошалевший Штокман не попросил нас покинуть подмостки "ради нашей же безопасности", мы там так и стояли, глядя через рампу на улыбающихся нам всем из полутемного зала зрителей.
Про спектакль. Он очень просто сделан. Погружен в сегодня: у совсем молодых Штокманов натурально орущий младенец в кульке, у деда младенца настоящая овчарка, спектакль начинается с реального поедания спагетти и спевки полудомашней рок-группы, в которую кроме обоих Штокманов входят журналисты Ховстад и Биллинг. Заедаемые бытом - "Это и твой ребенок!", - по-домашнему ругаются родители, замученная бытом молодая мать приходит в редакцию и вдруг неплатоническим поцелуем приникает к обалдевшему Ховстаду. Очень реалистично. Почти наш любимый психологический театр. Но он отслаивается от этого самого реализма в актерских отыгрышах, в сугубо ироничных и виртуозно театральных перестановках, в смешных, почти пародийных жанровых всплесках, когда Остермайер с завидной настойчивостью и частотой напоминает нам о том, что мы - в театре.
Русский театр часто бывает плохо переносим для меня осатанелым звериным серьезом в решении всяких политически значимых тем. И этот звериный, ненавидимый мною серьез обычно обычно гнетет воображение, убивает на сцене радость и ощущение полноты жизни, которая есть даже в человеческой трагедии. Вот у Остермайера спектакль легкий, подвижный, разный, он крутит нас в от горя к радости, от ступора к удовольствию и еще в тридцать три разные стороны.
Пожалуй, единственный локально трагический момент спектакля это речь доктора Штокмана, как и весь ибсеновский текст, совершенно переписанная театром с предельным расширением смысла - тут речь идет о кризисе существующей цивилизации европейского типа, да и наше отечество вписывается туда вполне. Речь длинная, разбита по пунктам, и я бы хотела прочесть ее глазами, потому что сама много думала о том, что там говорилось. Штефан Штерн произносил ее блистательно. Игра артиста и декларированные его героем смыслы, свобода мысли - а вовсе не проблемы ибсеновской канализации и водоснабжения, и даже не оппозиция большинства с меньшинством - подняли нас из зрительного зала.
В финале Штокманы в разгромленном пространстве их бывшего уютного дома садились рядом, он открывал оставленную тестем папку с акциями водолечебницы, они, согласно законам психологического театра, вдумчиво рассматривали какую-то серьезную фирменную бумагу, и лица их, вот только что совсем свободных и нормальных людей, сводила гримаса имени Ларисы Огудаловой - "Уж теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали бриллианты". И тут вдруг артисты выскакивали из персонажей, разом улыбнувшись, поднимали глаза от бумаги и смотрели на нас, в зрительный зал. Насмешливый вопрос в их глазах резко накрывала темнота. Это финал.
А после спектакля я какое-то время стояла в полуметре от Остермайера и с наслаждением рассматривала его лицо.
Ах! И больше ничего ведь тут не скажешь.
Сегодня был очень счастливый поход в театр.
Про спектакль. Он очень просто сделан. Погружен в сегодня: у совсем молодых Штокманов натурально орущий младенец в кульке, у деда младенца настоящая овчарка, спектакль начинается с реального поедания спагетти и спевки полудомашней рок-группы, в которую кроме обоих Штокманов входят журналисты Ховстад и Биллинг. Заедаемые бытом - "Это и твой ребенок!", - по-домашнему ругаются родители, замученная бытом молодая мать приходит в редакцию и вдруг неплатоническим поцелуем приникает к обалдевшему Ховстаду. Очень реалистично. Почти наш любимый психологический театр. Но он отслаивается от этого самого реализма в актерских отыгрышах, в сугубо ироничных и виртуозно театральных перестановках, в смешных, почти пародийных жанровых всплесках, когда Остермайер с завидной настойчивостью и частотой напоминает нам о том, что мы - в театре.
Русский театр часто бывает плохо переносим для меня осатанелым звериным серьезом в решении всяких политически значимых тем. И этот звериный, ненавидимый мною серьез обычно обычно гнетет воображение, убивает на сцене радость и ощущение полноты жизни, которая есть даже в человеческой трагедии. Вот у Остермайера спектакль легкий, подвижный, разный, он крутит нас в от горя к радости, от ступора к удовольствию и еще в тридцать три разные стороны.
Пожалуй, единственный локально трагический момент спектакля это речь доктора Штокмана, как и весь ибсеновский текст, совершенно переписанная театром с предельным расширением смысла - тут речь идет о кризисе существующей цивилизации европейского типа, да и наше отечество вписывается туда вполне. Речь длинная, разбита по пунктам, и я бы хотела прочесть ее глазами, потому что сама много думала о том, что там говорилось. Штефан Штерн произносил ее блистательно. Игра артиста и декларированные его героем смыслы, свобода мысли - а вовсе не проблемы ибсеновской канализации и водоснабжения, и даже не оппозиция большинства с меньшинством - подняли нас из зрительного зала.
В финале Штокманы в разгромленном пространстве их бывшего уютного дома садились рядом, он открывал оставленную тестем папку с акциями водолечебницы, они, согласно законам психологического театра, вдумчиво рассматривали какую-то серьезную фирменную бумагу, и лица их, вот только что совсем свободных и нормальных людей, сводила гримаса имени Ларисы Огудаловой - "Уж теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали бриллианты". И тут вдруг артисты выскакивали из персонажей, разом улыбнувшись, поднимали глаза от бумаги и смотрели на нас, в зрительный зал. Насмешливый вопрос в их глазах резко накрывала темнота. Это финал.
А после спектакля я какое-то время стояла в полуметре от Остермайера и с наслаждением рассматривала его лицо.
Ах! И больше ничего ведь тут не скажешь.
Сегодня был очень счастливый поход в театр.