Энтео и Пустота
Роману православного активиста Дмитрия Энтео и оппозиционной активистки Марии Алехиной, а также помещению акциониста Петра Павленского в психиатрический стационар в Париже посвящается.
Верзилов сидел за знакомым столом из ИКЕА, на котором стояла огромная бутыль с виски, несколько стаканов и тарелок, бонг и пухлая папка с делом Pussy Riot.
- Что скажешь? - спросил он.
- Павленский только что уехал вечерним поездом в Париж. Мне кажется, что мы сильно ошиблись, не последовав его примеру, - сказал я. - Слушайте, Верзилов, акционисты подожгли Лубянку.
- Что поделать, Димка, - сказал Верзилов, - так уж устроен этот мир, что на все вопросы приходится отвечать посреди горящего дома.
- Я согласен, - сказал я, садясь напротив, - все это замечательно, водоворот мыслей и так далее. Мир делается реальным и нереальным, я это все хорошо понимаю. Но сейчас сюда придут очень неприятные личности из Центра «Э»… Понимаете, я не хочу сказать, что они реальны, но нас они заставят ощутить свою реальность в полной мере.
- Меня? - спросил Верзилов. - Никогда. Вот смотри.
Он взял бутыль, подтянул к себе маленькое синее блюдце и налил его до краев. Потом он проделал ту же операцию со стаканом. Наполнив стаканы, Верзилов задумался. Казалось, он никак не мог подобрать нужные слова.
- На самом деле, - сказал он наконец, - для виски нет ни блюдца, ни стакана, ни бутылки, а есть только он сам. Поэтому все, что может появиться или исчезнуть, - это набор пустых форм, которых не существует, пока виски их не примет. Нальешь в блюдце - это ад, нальешь в чашку - это рай. А мы вот пьем из стаканов. Это, Димка, и делает нас людьми. Понял? Шах и мат, клерикалы.
- Кстати, насчет ада, - сказал я, - не помню, говорил я вам или нет. Знаете, почему вас так долго не трогает «Христианское Государство»?
- Почему?
- Потому что они искренне верят, что вы продали душу дьяволу.
- Да? - удивленно спросил Верзилов. - Интересно. А кто продает душу?
- В каком смысле?
- Ну вот говорят - продал душу дьяволу, продал душу Госдепу. А кто тот, кто ее продает? Он же должен отличаться от того, что продает, чтобы это продать?
- Знаете, Верзилов, - сказал я, - мое православное воспитание не позволяет мне шутить такими вещами.
Видимо, на моем лице отразилось смятение, потому что Верзилов ухмыльнулся и потрепал меня по локтю.
- Нету, Димка, никакой души ни у меня, ни у тебя, ни у Милонова. Это у души есть Милонов, Верзилов, Энтео. Про душу нельзя сказать, что она у всех разная, нельзя сказать, что у всех одна. Если и можно что-то про нее сказать, так это то, что ее тоже нет.
В тот же миг звякнуло пробитое пулей росгвардейца окно, и стоявшая между нами бутыль лопнула, облив нас остатками виски. Несколько секунд мы молча глядели друг на друга, а потом Верзилов встал, подошел к лавке, на которой лежал его худи, снял с него золотую медаль Конгресса США и кинул ее мне через всю комнату.
- Пошли отсюда, - сказал он, - здесь больше делать нечего.
Совсем рядом со мной послышался шорох, и я выхватил пистолет.
- Это я, - сказала Мария.
Она была в гимнастерке, галифе и балаклаве.
Верзилов быстро разбросал скрывающее покатый лоб автозака сено. Тихо и мощно заурчал двигатель. Мария осторожно сняла с пулемета чехол. Склонившись над ним, Мария припала к прицелу, и ее лицо исказилось гримасой холодной ярости.
- Богородица, Путина прогони! - крикнул Верзилов.
Алехина быстро завертела поворотную ручку, и кабина автозака с тихим скрипом стала поворачиваться вокруг оси. Пулемет молчал, и я с недоумением посмотрел на Верзилова. Он сделал успокаивающий жест рукой. Кабина совершила полный оборот и остановилась.
- Что, заело? - спросил я.
- Нет, - сказал Верзилов. - Просто уже все.
- Это был пулемет феминизма, - пояснил Верзилов. - Теперь я могу рассказать тебе, что это такое. На самом деле это никакой не пулемет. Просто много тысячелетий назад, задолго до того, как в мир пришли будда Дипанкара и будда Шакьямуни, жил будда Гендерфлюид. Он не тратил времени на объяснения, а просто указывал на цисгендерных хуемразей мизинцем своей левой руки, и сразу же после этого проявлялась их истинная природа.
Я встал и шагнул из двери наружу.
- Вот и все, - сказал Верзилов. - Этого мира больше нет.
- Послушайте, - сказал я, - а как же шофер автозака?
Верзилов вздохнул и подкрутил усы.
- Успокойся, Димка. Никакого шофера на самом деле не было. Ну ты же знаешь, берешь погоны, цепляешь на бревно, и…
- Стойте, а Павленский? - спросил я в волнении. - Он что, тоже исчез?
- Поскольку его никогда не существовало, - сказал Верзилов, - на этот вопрос довольно сложно ответить. Но если тебя по-человечески волнует его судьба, то не тревожься. Уверяю тебя, что Павленский, точно так же, как ты и я, в силах создать свою собственную вселенную.
- А мы в ней будем присутствовать?
Верзилов задумался.
- Интересный вопрос, - сказал он. - Мне бы такой никогда не пришел в голову. Возможно, что и будем, но в каком качестве - не берусь судить. Откуда мне знать, какой мир создаст Павленский в своем Париже. Или, правильнее сказать, какой Париж создаст Павленский в своем мире.
Повернувшись, я пошел к краю площадки. То, что я увидел, было подобием светящегося всеми цветами флага ЛГБТ потока, неизмеримо широкой реки, начинавшейся где-то в бесконечности и уходящей в такую же бесконечность. Просто глядеть на этот гей-парад было уже достаточно, потому что все, о чем я только мог подумать или мечтать, было частью этого радужного потока. Он был мною, а я был им. Я всегда был им, и больше ничем.
- Что это? - спросил я.
- Ничего, - ответил Верзилов.
- Да нет, я не в том смысле, - сказал я. - Как это называется?
- По-разному, - ответил Верзилов. - Я называю его Современное ОБъединение Чистого АКционизма. Если сокращенно - Собчак.
Не оставив себе ни секунды на раздумья, я вскочил на ноги, разбежался и вошел в Собчак. Я не почувствовал почти ничего. Сначала мое движение было легким и невесомым, а потом произошло что-то странное: мне стало казаться, что непонятное трение тянет назад мои голени и локти и мое движение замедляется. А как только оно замедлилось, окружавшее меня сияние стало меркнуть, и в момент, когда я остановился совсем, свет сменился тусклой полутьмой, источником которой, как я вдруг понял, была горевшая под потолком электрическая лампа.
Мои руки и ноги были пристегнуты ремнями к креслу, а голова лежала на маленькой клеенчатой подушке.
Откуда-то из полутьмы лубянского подвала выплыли жирные губы товарища майора, приблизились к моему лбу и припали к нему в долгом влажном поцелуе.
- Полный катарсис, - сказал он. - Поздравляю.
Верзилов сидел за знакомым столом из ИКЕА, на котором стояла огромная бутыль с виски, несколько стаканов и тарелок, бонг и пухлая папка с делом Pussy Riot.
- Что скажешь? - спросил он.
- Павленский только что уехал вечерним поездом в Париж. Мне кажется, что мы сильно ошиблись, не последовав его примеру, - сказал я. - Слушайте, Верзилов, акционисты подожгли Лубянку.
- Что поделать, Димка, - сказал Верзилов, - так уж устроен этот мир, что на все вопросы приходится отвечать посреди горящего дома.
- Я согласен, - сказал я, садясь напротив, - все это замечательно, водоворот мыслей и так далее. Мир делается реальным и нереальным, я это все хорошо понимаю. Но сейчас сюда придут очень неприятные личности из Центра «Э»… Понимаете, я не хочу сказать, что они реальны, но нас они заставят ощутить свою реальность в полной мере.
- Меня? - спросил Верзилов. - Никогда. Вот смотри.
Он взял бутыль, подтянул к себе маленькое синее блюдце и налил его до краев. Потом он проделал ту же операцию со стаканом. Наполнив стаканы, Верзилов задумался. Казалось, он никак не мог подобрать нужные слова.
- На самом деле, - сказал он наконец, - для виски нет ни блюдца, ни стакана, ни бутылки, а есть только он сам. Поэтому все, что может появиться или исчезнуть, - это набор пустых форм, которых не существует, пока виски их не примет. Нальешь в блюдце - это ад, нальешь в чашку - это рай. А мы вот пьем из стаканов. Это, Димка, и делает нас людьми. Понял? Шах и мат, клерикалы.
- Кстати, насчет ада, - сказал я, - не помню, говорил я вам или нет. Знаете, почему вас так долго не трогает «Христианское Государство»?
- Почему?
- Потому что они искренне верят, что вы продали душу дьяволу.
- Да? - удивленно спросил Верзилов. - Интересно. А кто продает душу?
- В каком смысле?
- Ну вот говорят - продал душу дьяволу, продал душу Госдепу. А кто тот, кто ее продает? Он же должен отличаться от того, что продает, чтобы это продать?
- Знаете, Верзилов, - сказал я, - мое православное воспитание не позволяет мне шутить такими вещами.
Видимо, на моем лице отразилось смятение, потому что Верзилов ухмыльнулся и потрепал меня по локтю.
- Нету, Димка, никакой души ни у меня, ни у тебя, ни у Милонова. Это у души есть Милонов, Верзилов, Энтео. Про душу нельзя сказать, что она у всех разная, нельзя сказать, что у всех одна. Если и можно что-то про нее сказать, так это то, что ее тоже нет.
В тот же миг звякнуло пробитое пулей росгвардейца окно, и стоявшая между нами бутыль лопнула, облив нас остатками виски. Несколько секунд мы молча глядели друг на друга, а потом Верзилов встал, подошел к лавке, на которой лежал его худи, снял с него золотую медаль Конгресса США и кинул ее мне через всю комнату.
- Пошли отсюда, - сказал он, - здесь больше делать нечего.
Совсем рядом со мной послышался шорох, и я выхватил пистолет.
- Это я, - сказала Мария.
Она была в гимнастерке, галифе и балаклаве.
Верзилов быстро разбросал скрывающее покатый лоб автозака сено. Тихо и мощно заурчал двигатель. Мария осторожно сняла с пулемета чехол. Склонившись над ним, Мария припала к прицелу, и ее лицо исказилось гримасой холодной ярости.
- Богородица, Путина прогони! - крикнул Верзилов.
Алехина быстро завертела поворотную ручку, и кабина автозака с тихим скрипом стала поворачиваться вокруг оси. Пулемет молчал, и я с недоумением посмотрел на Верзилова. Он сделал успокаивающий жест рукой. Кабина совершила полный оборот и остановилась.
- Что, заело? - спросил я.
- Нет, - сказал Верзилов. - Просто уже все.
- Это был пулемет феминизма, - пояснил Верзилов. - Теперь я могу рассказать тебе, что это такое. На самом деле это никакой не пулемет. Просто много тысячелетий назад, задолго до того, как в мир пришли будда Дипанкара и будда Шакьямуни, жил будда Гендерфлюид. Он не тратил времени на объяснения, а просто указывал на цисгендерных хуемразей мизинцем своей левой руки, и сразу же после этого проявлялась их истинная природа.
Я встал и шагнул из двери наружу.
- Вот и все, - сказал Верзилов. - Этого мира больше нет.
- Послушайте, - сказал я, - а как же шофер автозака?
Верзилов вздохнул и подкрутил усы.
- Успокойся, Димка. Никакого шофера на самом деле не было. Ну ты же знаешь, берешь погоны, цепляешь на бревно, и…
- Стойте, а Павленский? - спросил я в волнении. - Он что, тоже исчез?
- Поскольку его никогда не существовало, - сказал Верзилов, - на этот вопрос довольно сложно ответить. Но если тебя по-человечески волнует его судьба, то не тревожься. Уверяю тебя, что Павленский, точно так же, как ты и я, в силах создать свою собственную вселенную.
- А мы в ней будем присутствовать?
Верзилов задумался.
- Интересный вопрос, - сказал он. - Мне бы такой никогда не пришел в голову. Возможно, что и будем, но в каком качестве - не берусь судить. Откуда мне знать, какой мир создаст Павленский в своем Париже. Или, правильнее сказать, какой Париж создаст Павленский в своем мире.
Повернувшись, я пошел к краю площадки. То, что я увидел, было подобием светящегося всеми цветами флага ЛГБТ потока, неизмеримо широкой реки, начинавшейся где-то в бесконечности и уходящей в такую же бесконечность. Просто глядеть на этот гей-парад было уже достаточно, потому что все, о чем я только мог подумать или мечтать, было частью этого радужного потока. Он был мною, а я был им. Я всегда был им, и больше ничем.
- Что это? - спросил я.
- Ничего, - ответил Верзилов.
- Да нет, я не в том смысле, - сказал я. - Как это называется?
- По-разному, - ответил Верзилов. - Я называю его Современное ОБъединение Чистого АКционизма. Если сокращенно - Собчак.
Не оставив себе ни секунды на раздумья, я вскочил на ноги, разбежался и вошел в Собчак. Я не почувствовал почти ничего. Сначала мое движение было легким и невесомым, а потом произошло что-то странное: мне стало казаться, что непонятное трение тянет назад мои голени и локти и мое движение замедляется. А как только оно замедлилось, окружавшее меня сияние стало меркнуть, и в момент, когда я остановился совсем, свет сменился тусклой полутьмой, источником которой, как я вдруг понял, была горевшая под потолком электрическая лампа.
Мои руки и ноги были пристегнуты ремнями к креслу, а голова лежала на маленькой клеенчатой подушке.
Откуда-то из полутьмы лубянского подвала выплыли жирные губы товарища майора, приблизились к моему лбу и припали к нему в долгом влажном поцелуе.
- Полный катарсис, - сказал он. - Поздравляю.