Про силу духа
Маме еще в роддоме сказали, жить девочка будет не долго, сердце слабое, серьезный порок. Но мама тут же решила по-другому, и никому о моей болезни даже единым словом не обмолвилась. Поначалу скрывать было легко, постоянные поездки в Москву объяснялись визитами к любимой тетке, гораздо сложнее стало, когда у меня начались постоянные кровотечения, обмороки, кошмары и галлюцинации.
Я до сих пор помню эти сны, в которых я постоянно проваливалась в темноту и кричала, кричала так, что это слышали все соседи вокруг, а я не могла проснуться и продолжала кричать. Просыпаться было еще страшнее, потому что тогда приходил ОН. Страшный домовой с длинной дымчатой породой и огромными руками, которые сжимались на моей шее и душили, душили меня до полной отключки, и тогда я не могла даже кричать. Я боялась спать, я боялась темноты, я зажмуривала глаза и специально заходила в темную комнату в попытке побороть страх, но он приходил опять. Снова и снова. Всегда.
Делать операцию врачи института Вишневского боялись, слишком слаба, слишком мала, слишком плоха... Все было слишком, пока в шесть лет не стало понятно, ждать нельзя ни минутой больше, без операции я и полгода не протяну, а операбельной я могу быть и того меньше, максимум месяц. Успех операции определялся 50/50, но и это лучше, чем ничего. Мама сообщила семье, что меня срочно госпитализируют, так и не признавшись, насколько это может быть опасно, то ли пытаясь защитить меня от излишних эмоций со стороны взрослых, то ли их самих от боли, которая никому не поможет, но она боролась за мою жизнь сама, конечно, при помощи врачей.
В отделении нас было много, в основном дети, иногда подростки, еще реже молодые люди, наверное, смысла в двух отделениях не было никакого, с таким заболеванием до совершеннолетия дотягивали единицы. Даже спустя столько лет, я помню практически каждый день, проведенный там. Я помню красивый сад перед больницей, помню длинные коридоры, по которым мы бегали, играя в войну, помню комнату отдыха с диванами, телевизором, бильярдом и шахматами, помню ласковых молоденьких медсестер и врачей с добрыми, вселяющими надежду глазами. Господи, как же люди выдерживают, пропуская столько чужой боли через себя. Палаты были огромные, на несколько человек, в отдельных палатах лежали только те, кому уже нельзя было помочь, и мы, сами еще маленькие дети, каким-то образом все понимали, все чувствовали.
Мы каждый день дожидались, когда старшая медсестра начнет дремать на посту, хватали кукол и книжки и гуськом пробирались в тесную палату восьмилетней Оли. Оля не могла бегать с нами по коридорам, она была постоянно подключена к тысяче проводов и редко приходила в себя, но мы с завидным упорством продолжали ее навещать, чтобы показать ей кукольный театр, почитать книжку и просто поделиться нашими больничными новостями. Однажды ее постель оказалась пуста и застелена, а проводки равнодушно и жутко болтались в воздухе, ожидая своего очередного пациента.
Асоль было три года, она к нам приехала из Грузии и жила в больнице вместе с мамой. Мама Асоль была милой грузной женщиной, знающей много веселых историй и анекдотов, но когда Асоль удавалось уснуть, она приходила в комнату отдыха и плакала там одна. Кога я выписывалась, Асоль все еще ждала своего спасения, хочется надеяться, что она его дождалась.
Сашке было четыре, он был необыкновенным живчиком и каждый вечер нам звонко пел со своей койки:"Малиновки заслышав голосоооок". Когда Сашку увозили, мы все провожали его до самого лифта. Сашка вернулся к нам, быстро пошел на поправку и уехал домой.
Пятнадцатилетнего худощавого парня с глазами на половину лица привезли из какого-то горного аула. Его мать почти не говорила по-русски, была раздавлена горем и не переставая рыдала, умоляя о помощи на всех известных ей языках. Мальчишка не дожил даже до окончания обследования. Его увезли через три дня, накрытого белой простыней.
Святославу было восемнадцать, у него были широкие плечи, голубые бездонные глаза и светло русые волосы. Он называл меня невестой и был единственным, кто мог уговорить меня съесть хотя бы котлету и компот. С пяти лет пациенты жили в больнице без родителей и когда мне было особенно плохо, ребята забирали меня к себе в палату, укладывали на кровать и читали мне книги, расчесывали мне мои длинные волосы и украшали меня фатой, сооруженной тут же из капроновой накидки для подушек. Я и сегодня с благодарностью вспоминаю своих усатых нянек, у которых и усы-то еще толком тогда не оформились. Их женам, думаю, сильно повезло. Хотелось бы знать, как они.
Об этих двух с половиной месяцах можно говорить бесконечно. Отчаяние, желание жить и острое понимание эфемерности нашей жизни сплачивали нас в единое целое, делали умнее и взрослее, заставляли понимать то, о чем обычные дети даже и не задумываются. Десятилетнего Андрюшку звали в больнице Дон Жуаном, потому что от его обезоруживающей улыбки таяли сердца даже видавших виды медсестер. Он был моим героем, другом, братом, тайной любовью и главным товарищем по шалостям и безобразиям. Мы с ним без присмотра сбегали в больничный сад, исследовали все потайные уголки огромного здания больницы, бегали с автоматами на перевес и вообще были не разлей вода. Когда его увозили на операцию, мир в первый раз перевернулся для меня вверх дном. Я рыдала, плакала, бросалась на персонал, в попытке прорваться к каталке до того, как ее завезут в грузовой лифт, я орала до тех пор, пока совершенно не потеряла голос, а потом упала ничком и проплакала несколько часов подряд. Андрюшки не стало в этот же день, его сердце остановилось прямо на операционном столе.
Когда я очнулась после наркоза в реанимации, мне просто адски хотелось пить, меня мутило, безумно кружилась голова и очень хотелось обнять маму с папой, которых все еще не пускали ко мне. После перевода в послеоперационное отделение вставать было запрещено еще несколько дней, но ездить в коляске было не для меня. Не помню точно, через сколько дней это случилось, но я решилась сползти на пол и пойти. Идти было тяжело, ноги не слушались совсем, в голове был странный бардак, глаза почти ничего не видели, а мама и врачи двоились как сиамские близнецы. Я привалилась к холодной стене и попыталась сделать шаг, потом второй, третий, четвертый... Мама плакала сквозь туман, врач что-то осторожно шептал, но это все было далеко, а стена и желание идти вперед близко.
В тот день при обходе профессор Арапов улыбался особенно широко, он сказал маме главное, я не просто буду жить, я смогу преодолеть все, потому что такая воля к победе не каждому дана. Я запомнила эти слова, как самый стоящий комплимент за всю жизнь. Я каждый день дисциплинированно надувала десятки шариков и резиновых игрушек, я заново училась ходить, я ни дня не провела в постели, жалуясь на недомогание. Я научилась бегать, не обращая внимание на ноющие швы. Я до сих пор уверена, что надо идти вперед. Всегда. Не смотря ни на что. Жить не поскольку, а вопреки всему. Я только молю мироздание, чтобы никогда не узнать, что именно чувствовала моя мама все эти шесть лет. И что чувствовала Андрюшкина мать и еще десятки тысяч матерей, у которых все сложилось не так удачно, как у нашей семьи.
А еще я всегда плачу на День Медработников. Просто спасибо им за все, что у меня есть.
This entry was originally posted at http://sterljad.dreamwidth.org/202637.html. Please comment there using OpenID.