СЕГОДНЯ ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕНЬ…
Скончался Василий Иванович Белов…
Великий русский писатель, ставший классиком при жизни, лауреат Государственных Премий, орденоносец… Можно еще долго перечислять его заслуги, но дело вовсе не в них.
Ушел человек, которого я любил, как любят отца - ни за что. Просто потому что он - отец, родитель.
Василий Иванович был моим учителем, хотя никогда не учил, как надо писать и о чем надо писать. Учили его рассказы, повести и романы. И еще неукротимый, яростный, сверкающий творческий характер и образ жизни. Он был ростом не высок, и телосложения вовсе не богатырского, но всегда казался большим, могучим и с глубокими, как у дуба, корнями, уходящими в землю на много метров. Поэтому ураган легко валит наряженные елки, величественные сосны, гнет и ломает гибкие березы, но ему не по зубам это славянское Древо Жизни.
Впервые я прочитал его повесть «Привычное дело» в 1967 году, когда жил в глухой деревне Томской области и работал в кузне. В юности еще читал мало, но когда в руки попал затрепанный, замасленный журнал без корок, читал повесть и оторваться не мог. В голове не укладывалось, как некий человек из Вологды сумел узнать о жизни моей семьи, об отце, которого «пластало горе», о рано умершей моей матери? И с такой потрясающей точностью детали все описать?!
В тот миг он и стал моим учителем, показав, что такое магия искусства и слова.
Он учил философии и уму-разуму, психологии и умению делать добро, языкознанию и мужеству, этнографии и романтическому воззрению на мир. Трудно даже назвать науку, которую бы он не вживил в меня, не прилагая к этому никаких усилий.
Однажды мне стало так обидно за Василия Ивановича, как бывает обидно за родного, незаслуженно оскорбленного и униженного отца. В октябре 1992 года живому классику исполнилось 60 лет - знаменательный юбилей. Вечером мы с писателем Сашей Грязевым пришли к нему домой. Кое-как раздобыли бутылку водки и банку кабачковой икры. Василий Иванович сидел в квартире один, в поношенной рубахе навыпуск, всклоченный - оторвали от рабочего стола. Оказалось, мы пришли первые, чтоб поздравить. И последние. Одержимая перестройкой, самая читающая в мире, страна забыла о том, на чьих книгах воспиталось и выросло целое поколение! Ладно, забыло Министерство культуры, ладно Вологодское областное начальство, не приславшие хотя бы телеграммы. Простые русские люди, которых он искренне любил, за чистоту души и совести коих ратовал всю жизнь, словно онемели, утратили чувствительность от «шоковой терапии». Или затмились на время сознание и совесть?
Василий Иванович поставил на стол кастрюльку с супом из прессованных брикетов и горбушку черствого хлеба. И невероятно стеснялся, страдал от того, что угостить больше нечем. Мы с Сашей молча пили водку, а непьющий Белов играл на гармошке и улыбался. У него была детская улыбка, наверное, потому что только и улыбался в детстве, а вся последующая жизнь была суровой и не улыбчивой.
Так мы отметили юбилей.
Не хочется верить своему обонянию, но дух некрофилии все отчетливее сквозит из всех щелей российской действительности. В провинциальной Вологде, и в столичной Москве. В России давно уже любят, почитают и превозносят только мертвых классиков. Так было с поэтами Николаем Рубцовым, Александром Романовым, Виктором Коротаевым. Мертвые холодные, и хлопот чиновникам не приносят. Всего и дел - только закопать да пылкую речь произнести. А потом можно гордиться их именами, называть улицы и пароходы, туристам рассказывать.
Теперь вот и Белова нет. Наверное, хоть сейчас станут любить, почитать и превозносить…
А тогда мне хотелось отомстить за него! Но этот мудрец словно услышал зов крови и крик души. Упредил, загасил ярость.
Вскоре после юбилея, в начале тех же смутных и лихих девяностых я пришел в Вологодскую писательскую организацию, чтобы позвонить по телефону - домашнего не было. Сидел один, крутил телефонный диск. Пришел Василий Иванович, поздоровался, мрачный и хмурый, только глаза яростные из-под нависших бровей. Присел на край стула, руки в карманах брюк, как у подростка. Долго сидел, смотрел, потом спросил, дескать, ну как, пишется тебе? Я стал с упоением рассказывать, как здорово пишется! Взахлеб, днями и ночами, мол, время такое, ничего и придумывать не надо. Не каждый день на твоих глазах рушатся империи, перелицовывается история, переворачиваются вчерашние базовые ценности и терзается душа целого великого народа. Василий Иванович долго молчал, затем произнес всего две фразы, в тот час перевернувшие мое сознание:
- А я не могу писать. - признался, - Потому что злой стал. А со злым сердцем ничего доброго не сотворишь.
С того дня прошло двадцать лет, а его слова так и звучат в ушах. И все двадцать лет я с великим трудом подавляю в себе злость, когда это чувство вздымается огненным столбом. Гашу его, затаптываю ногами, как пал, выбиваю, как пыль из походной одежды.
Эти две твоих фразы, Василий Иванович, сам понесу до самой смерти, чтоб потом передать детям и внукам.
Вечная тебе память!
Великий русский писатель, ставший классиком при жизни, лауреат Государственных Премий, орденоносец… Можно еще долго перечислять его заслуги, но дело вовсе не в них.
Ушел человек, которого я любил, как любят отца - ни за что. Просто потому что он - отец, родитель.
Василий Иванович был моим учителем, хотя никогда не учил, как надо писать и о чем надо писать. Учили его рассказы, повести и романы. И еще неукротимый, яростный, сверкающий творческий характер и образ жизни. Он был ростом не высок, и телосложения вовсе не богатырского, но всегда казался большим, могучим и с глубокими, как у дуба, корнями, уходящими в землю на много метров. Поэтому ураган легко валит наряженные елки, величественные сосны, гнет и ломает гибкие березы, но ему не по зубам это славянское Древо Жизни.
Впервые я прочитал его повесть «Привычное дело» в 1967 году, когда жил в глухой деревне Томской области и работал в кузне. В юности еще читал мало, но когда в руки попал затрепанный, замасленный журнал без корок, читал повесть и оторваться не мог. В голове не укладывалось, как некий человек из Вологды сумел узнать о жизни моей семьи, об отце, которого «пластало горе», о рано умершей моей матери? И с такой потрясающей точностью детали все описать?!
В тот миг он и стал моим учителем, показав, что такое магия искусства и слова.
Он учил философии и уму-разуму, психологии и умению делать добро, языкознанию и мужеству, этнографии и романтическому воззрению на мир. Трудно даже назвать науку, которую бы он не вживил в меня, не прилагая к этому никаких усилий.
Однажды мне стало так обидно за Василия Ивановича, как бывает обидно за родного, незаслуженно оскорбленного и униженного отца. В октябре 1992 года живому классику исполнилось 60 лет - знаменательный юбилей. Вечером мы с писателем Сашей Грязевым пришли к нему домой. Кое-как раздобыли бутылку водки и банку кабачковой икры. Василий Иванович сидел в квартире один, в поношенной рубахе навыпуск, всклоченный - оторвали от рабочего стола. Оказалось, мы пришли первые, чтоб поздравить. И последние. Одержимая перестройкой, самая читающая в мире, страна забыла о том, на чьих книгах воспиталось и выросло целое поколение! Ладно, забыло Министерство культуры, ладно Вологодское областное начальство, не приславшие хотя бы телеграммы. Простые русские люди, которых он искренне любил, за чистоту души и совести коих ратовал всю жизнь, словно онемели, утратили чувствительность от «шоковой терапии». Или затмились на время сознание и совесть?
Василий Иванович поставил на стол кастрюльку с супом из прессованных брикетов и горбушку черствого хлеба. И невероятно стеснялся, страдал от того, что угостить больше нечем. Мы с Сашей молча пили водку, а непьющий Белов играл на гармошке и улыбался. У него была детская улыбка, наверное, потому что только и улыбался в детстве, а вся последующая жизнь была суровой и не улыбчивой.
Так мы отметили юбилей.
Не хочется верить своему обонянию, но дух некрофилии все отчетливее сквозит из всех щелей российской действительности. В провинциальной Вологде, и в столичной Москве. В России давно уже любят, почитают и превозносят только мертвых классиков. Так было с поэтами Николаем Рубцовым, Александром Романовым, Виктором Коротаевым. Мертвые холодные, и хлопот чиновникам не приносят. Всего и дел - только закопать да пылкую речь произнести. А потом можно гордиться их именами, называть улицы и пароходы, туристам рассказывать.
Теперь вот и Белова нет. Наверное, хоть сейчас станут любить, почитать и превозносить…
А тогда мне хотелось отомстить за него! Но этот мудрец словно услышал зов крови и крик души. Упредил, загасил ярость.
Вскоре после юбилея, в начале тех же смутных и лихих девяностых я пришел в Вологодскую писательскую организацию, чтобы позвонить по телефону - домашнего не было. Сидел один, крутил телефонный диск. Пришел Василий Иванович, поздоровался, мрачный и хмурый, только глаза яростные из-под нависших бровей. Присел на край стула, руки в карманах брюк, как у подростка. Долго сидел, смотрел, потом спросил, дескать, ну как, пишется тебе? Я стал с упоением рассказывать, как здорово пишется! Взахлеб, днями и ночами, мол, время такое, ничего и придумывать не надо. Не каждый день на твоих глазах рушатся империи, перелицовывается история, переворачиваются вчерашние базовые ценности и терзается душа целого великого народа. Василий Иванович долго молчал, затем произнес всего две фразы, в тот час перевернувшие мое сознание:
- А я не могу писать. - признался, - Потому что злой стал. А со злым сердцем ничего доброго не сотворишь.
С того дня прошло двадцать лет, а его слова так и звучат в ушах. И все двадцать лет я с великим трудом подавляю в себе злость, когда это чувство вздымается огненным столбом. Гашу его, затаптываю ногами, как пал, выбиваю, как пыль из походной одежды.
Эти две твоих фразы, Василий Иванович, сам понесу до самой смерти, чтоб потом передать детям и внукам.
Вечная тебе память!