Рассекреченное дело Тухачевского (часть 3)
Шестеро остальных подельников Тухачевского были арестованы с небольшими интервалами в течение второй половины мая 1937-го. На следствии Корк, Фельдман и Эйдеман дали признательные показания на первых же допросах. Якир и Уборевич некоторое время сопротивлялись. Вот как это выглядит в протоколах очной ставки того и другого с Корком 30 мая:Известно ли вам что-либо о контрреволюционной деятельности Якира?
Корк: в 1931 году я и Якир вошли вместе в руководящую группу военного заговора по свержению сталинского правительства». Далее следует 5,5 страницы машинописного текста показаний Корка о встречах, разговорах, планах заговорщиков.
«Вопрос Якиру. Вы слышали? Подтверждаете?
Якир: Категорически отрицаю. Я знал всегда, что Корк очень нехороший человек, чтобы не сказать более крепко, но я никогда не мог предположить, что он провокатор. В апреле этого года мы действительно были на квартире у Тухачевского, но ни о чем таком не говорили.
Вопрос Корку: Что вам известно о контрреволюционной деятельности Уборевича?
В ответ Корк повторяет примерно то же, что говорил о Якире, о встречах и планах заговорщиков с участием Уборевича». Далее 5 страниц пояснений.
«Уборевич: Никогда никаких разговоров с Корком о контрреволюционной организации не вел. Встречи, о которых он рассказывает, частично были, но такого сорта: приходили в гости с женами... Показания Корка - ложь от начала до конца…».
30 мая Якира допросил сам Ежов, а 31-го в 21 час Якир написал на имя Ежова: «Я не могу больше скрывать свою преступную антисоветскую деятельность и признаю себя виновным... Вина моя огромна, и я не имею никакого права на снисхождение». 1 июня на 22 листах Якир собственноручно пишет признание и раскаяние. Называет много соучастников заговора. Затем его допрашивают 3, 5, 7 июня. 9 июня ему предъявляют под расписку обвинительное заключение. А 10 июня он пишет большое - страниц на 30 машинописи - собственноручное письмо на имя Ежова: «Если сочтете возможным и нужным, прошу передать в ЦК и НКО. Я все сказал. Мне кажется, я снова со своей любимой страной, с родной Красной Армией. Мне кажется, я снова тот честный, преданный партии боец, каким я был около 17 лет, и я поэтому смею поставить ряд вопросов перед вами, ряд последних мыслей и предложений...». Далее он излагает свои взгляды по вопросам организационной и штатной структуры войск, говорит об улучшении боевой подготовки, кадровой работы, тылового обеспечения. И заканчивает так: «Я был в очень хороших отношениях с огромным количеством командиров и политработников...». После суда над ним по его показаниям было репрессировано (и в дальнейшем реабилитировано) 108 человек.
Уборевич был несколько сдержанней. Письмо Ежову, предусмотренное, по-видимому, сценарием следствия, он тоже написал. Признался, что политику коллективизации считал неправильной и сочувствовал правым; что деятельность Ворошилова, как и все заговорщики, не одобрял; что лично вовлек в заговор 12 человек и, кроме того, рассчитывал в реализации своих планов поражения Красной Армии на других, не посвященных в заговор... А в последнем слове на суде сказал: «Я умру сейчас с прежней верой в победу Красной Армии». Так и записано: сейчас. На то, что ему сохранят жизнь, Уборевич, по-видимому, не надеялся.
В материалах дела Фельдмана лежит записанный его рукой план его показаний. В нем 14 пунктов: 13 - «о себе» и 14-й - «о людях»: кого я лично знал: с кем поддерживал непосредственную связь; о ком знал из разговоров с другими; кого лично хотел вербовать, но не выполнил этого по сложившимся обстоятельствам и т.д.
Судя по протоколам дела, обвиняемые были весьма сговорчивы, давали развернутые доносы. Лишь изредка следователь корректно поправлял: «Вы говорите не всю правду» - и тут же подследственный выдает несколько страниц изобличающих себя и других показаний. Вряд ли это можно объяснить только трусостью подследственных и тем, что называется «вышибанием показаний».
Некоторые следователи имели очень даже тесный психологический контакт с обвиняемыми. Вот любопытная записка Фельдмана помощнику начальника 5 отдела ГУГБ НКВД капитану госбезопасности Ушакову Зиновию Марковичу: «…Начало и концовку заявления я написал по собственному усмотрению. Уверен, что вы меня вызовете к себе и лично укажете, переписать недолго. Прошу извинения за почерк. Трудно писать мне без очков при плохом свете. Благодарю за ваше внимание и заботливость - я получи 29-го печенье, яблоки, папиросы и сегодня - папиросы. Откуда, от кого - не говорят, но я то знаю от кого».
И еще одна характерная записка того же автора тому же адресату: «Изложив вам все факты, о которых я вспомни за последние дни, прошу вас т. Ушаков, вызвать меня к вам. Я хочу через вас или т. Леплевского передать в НКВД тов. Ежову, что я готов, если это нужно для Красной Армии, выступить перед кем угодно и где угодно и рассказать все, что знаю о военном заговоре. И это чистилище (как вы назвали мою очную ставку с Тухачевским) я готов пройти, показать всем которые протягивают мне руну помощи, чтобы вытянуть меня из грязного омута, что вы не ошиблись, определив на первом же допросе, что Фельдман - не закоренелый непоправимый враг, а человек, над коим стоит поработать, потрудиться, чтобы раскаялся и помог следствию ударить по заговору. Последнее мое обращение прошу передать и тов. Ворошилову. Б. Фельдман. 31 5.37 г».
Трудно предположить, что такое могло быть «выбито» или написано под диктовку.
Корк: в 1931 году я и Якир вошли вместе в руководящую группу военного заговора по свержению сталинского правительства». Далее следует 5,5 страницы машинописного текста показаний Корка о встречах, разговорах, планах заговорщиков.
«Вопрос Якиру. Вы слышали? Подтверждаете?
Якир: Категорически отрицаю. Я знал всегда, что Корк очень нехороший человек, чтобы не сказать более крепко, но я никогда не мог предположить, что он провокатор. В апреле этого года мы действительно были на квартире у Тухачевского, но ни о чем таком не говорили.
Вопрос Корку: Что вам известно о контрреволюционной деятельности Уборевича?
В ответ Корк повторяет примерно то же, что говорил о Якире, о встречах и планах заговорщиков с участием Уборевича». Далее 5 страниц пояснений.
«Уборевич: Никогда никаких разговоров с Корком о контрреволюционной организации не вел. Встречи, о которых он рассказывает, частично были, но такого сорта: приходили в гости с женами... Показания Корка - ложь от начала до конца…».
30 мая Якира допросил сам Ежов, а 31-го в 21 час Якир написал на имя Ежова: «Я не могу больше скрывать свою преступную антисоветскую деятельность и признаю себя виновным... Вина моя огромна, и я не имею никакого права на снисхождение». 1 июня на 22 листах Якир собственноручно пишет признание и раскаяние. Называет много соучастников заговора. Затем его допрашивают 3, 5, 7 июня. 9 июня ему предъявляют под расписку обвинительное заключение. А 10 июня он пишет большое - страниц на 30 машинописи - собственноручное письмо на имя Ежова: «Если сочтете возможным и нужным, прошу передать в ЦК и НКО. Я все сказал. Мне кажется, я снова со своей любимой страной, с родной Красной Армией. Мне кажется, я снова тот честный, преданный партии боец, каким я был около 17 лет, и я поэтому смею поставить ряд вопросов перед вами, ряд последних мыслей и предложений...». Далее он излагает свои взгляды по вопросам организационной и штатной структуры войск, говорит об улучшении боевой подготовки, кадровой работы, тылового обеспечения. И заканчивает так: «Я был в очень хороших отношениях с огромным количеством командиров и политработников...». После суда над ним по его показаниям было репрессировано (и в дальнейшем реабилитировано) 108 человек.
Уборевич был несколько сдержанней. Письмо Ежову, предусмотренное, по-видимому, сценарием следствия, он тоже написал. Признался, что политику коллективизации считал неправильной и сочувствовал правым; что деятельность Ворошилова, как и все заговорщики, не одобрял; что лично вовлек в заговор 12 человек и, кроме того, рассчитывал в реализации своих планов поражения Красной Армии на других, не посвященных в заговор... А в последнем слове на суде сказал: «Я умру сейчас с прежней верой в победу Красной Армии». Так и записано: сейчас. На то, что ему сохранят жизнь, Уборевич, по-видимому, не надеялся.
В материалах дела Фельдмана лежит записанный его рукой план его показаний. В нем 14 пунктов: 13 - «о себе» и 14-й - «о людях»: кого я лично знал: с кем поддерживал непосредственную связь; о ком знал из разговоров с другими; кого лично хотел вербовать, но не выполнил этого по сложившимся обстоятельствам и т.д.
Судя по протоколам дела, обвиняемые были весьма сговорчивы, давали развернутые доносы. Лишь изредка следователь корректно поправлял: «Вы говорите не всю правду» - и тут же подследственный выдает несколько страниц изобличающих себя и других показаний. Вряд ли это можно объяснить только трусостью подследственных и тем, что называется «вышибанием показаний».
Некоторые следователи имели очень даже тесный психологический контакт с обвиняемыми. Вот любопытная записка Фельдмана помощнику начальника 5 отдела ГУГБ НКВД капитану госбезопасности Ушакову Зиновию Марковичу: «…Начало и концовку заявления я написал по собственному усмотрению. Уверен, что вы меня вызовете к себе и лично укажете, переписать недолго. Прошу извинения за почерк. Трудно писать мне без очков при плохом свете. Благодарю за ваше внимание и заботливость - я получи 29-го печенье, яблоки, папиросы и сегодня - папиросы. Откуда, от кого - не говорят, но я то знаю от кого».
И еще одна характерная записка того же автора тому же адресату: «Изложив вам все факты, о которых я вспомни за последние дни, прошу вас т. Ушаков, вызвать меня к вам. Я хочу через вас или т. Леплевского передать в НКВД тов. Ежову, что я готов, если это нужно для Красной Армии, выступить перед кем угодно и где угодно и рассказать все, что знаю о военном заговоре. И это чистилище (как вы назвали мою очную ставку с Тухачевским) я готов пройти, показать всем которые протягивают мне руну помощи, чтобы вытянуть меня из грязного омута, что вы не ошиблись, определив на первом же допросе, что Фельдман - не закоренелый непоправимый враг, а человек, над коим стоит поработать, потрудиться, чтобы раскаялся и помог следствию ударить по заговору. Последнее мое обращение прошу передать и тов. Ворошилову. Б. Фельдман. 31 5.37 г».
Трудно предположить, что такое могло быть «выбито» или написано под диктовку.