Серебряный век. Михаил Лозинский, Ирина Одоевцева, цитаты из Чукоккалы и Литературная Студия
Пррролог. Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7. Часть 8. Часть 9. Часть 10. Часть 11. Часть 12. Часть 13. Часть 14. Часть 15.
«В это лето я сделала еще одно удивительное открытие. Я вдруг почувствовала, что Петербург мой город и действительно принадлежит мне. Исчезло все столичное, чопорное, чужое. Петербург стал чем-то вроде своего имения, по лесам и полям которого бродишь целыми днями.
- Что-ж? В деревнях мужикам часто приходилось голодать, а теперь и мы баре поголадываем, зато как интересно стало жить, - говорил Михаил Леонидович Лозинский.
Михаил Леонидович Лозинский, последний поэт-символист и переводчик, только входивший тогда в славу. Очаровательный, изумительный, единственный Лозинский.
Когда Лозинский впервые появился в Студии за лекторским столом, он тоже разочаровал меня. Большой, широкоплечий, дородный. Не толстый, нет, а доброкачественно-дородный. Большелицый, большелобый, с очень ясными большими глазами и светлой кожей. Какой-то весь насквозь добротный, на иностранный лад, вроде василеостровского немца. Фабрикант, делец, банкир. Очень порядочный и буржуазный. И безусловно богатый. Это о таких, как он, писал Маяковский:
«Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй.»
С буржуазно-барственным видом Лозинского мне было труднее примириться, чем даже с нелепой фигурой Гумилева, в короткой, широкой дохе и ушастой шапке.
Лозинский заговорил - спокойно, плавно и опять как-то барственно, приятным полнозвуч-ным баритоном. О переводе стихов. И привел несколько примеров переводов. Сначала оригинал по-французски и английски, - с прекрасным выговором, - потом по-русски.
…
Лозинский читал стихи лучше всех тогдашних поэтов, но сам он был, хотя и прекрасный переводчик, слабый поэт. И это тем более непонятно, что он владел стихом, как редко кто во всей русской поэзии и обладал, по выражению Гумилева, «абсолютным слухом и вкусом».
Лозинский считал себя последним символистом. Но и среди символистов он вряд ли мог рассчитывать на одно из первых мест.
Помню его отдельные строки:
Рука, что гладит ласково
И режет, как быка…
или:
Печаль и радость прежних лет
Я разливаю в два стакана…
или еще:
И с цепью маленькие руки,
Похожие на крик разлуки.
Эти руки, «похожие на крик», да еще не просто на крик, а на «крик разлуки», - как будто при разлуке кричат как-то особенно, - не свидетельствуют о совершенном вкусе, как и «рука, что режет, как быка».
Абсолютный вкус и слух Лозинский проявлял лишь в отношении чужих стихов и, главное, в переводах.
Была у него, впрочем, одна вполне «абсолютная» строфа и совсем не символистическая:
Проснулся от шороха мыши,
И видел большое окно,
От снега белые крыши, -
…А мог умереть давно…
За ней шла вторая строфа «с расширением темы», ненужная, и потому не удержавшаяся у меня в памяти. Гумилев советовал отбросить ее, но Лозинский не послушался его.
…
Роль Лозинского в кругах аполлонцев и акмеистов была первостепенной. С его мнением считались действительно все. Был он так же библиофил и знаток изданий. Это ему сборники стихов акмеистов обязаны своей эстетической внешностью - ему и типографии Голике.
Гумилев говорил о Лозинском, внимательно рассматривающем принесенный на его суд проект обложки:
«Лозинский глаз повсюду нужен
Он вмиг заметит что-нибудь».
И, действительно, «Лозинский глаз» всегда замечал «что-нибудь». - Вот эту букву надо поднять чуть-чуть и все слово отнести налево, на одну десятую миллиметра, а эта запятая закудрявилась, хвостик слишком отчетлив.
Лозинский, прославленный редактор журнала «Гиперборей».
Гумилев скоро прочтет мне шуточные стихи, посвященные пятницам в Гиперборее:
Выходит Михаил Лозинский,
Покуривая и шутя,
Рукой лаская исполинской
Свое журнальное дитя.
У Николая Гумилева высоко задрана нога,
Для романтического лова нанизывая жемчуга.
Пусть в Царском громко плачет Лева,
У Николая Гумилева
Высоко задрана нога.
Печальным взором и молящим
Глядит Ахматова на всех
Был выхухолем настоящим
У ней на муфте драный мех…
Прочтет с комментариями. Я в этот день узнаю, что Ахматова была очень самолюбива и совсем не понимала шуток, когда они касались ее и что строки «Был выхухолем настоящим у ней на муфте драный мех», привели ее в негодование и она страстно протестовала против них. - Женщина, к сожалению, всегда женщина, как бы талантлива она ни была! - прибавит он, а мне будет трудно ему поверить, так это не вяжется с образом Ахматовой, созданным моим воображением.
Но всего этого, как и того, какой Лозинский исключительный собеседник, и до чего он остроумен, я тогда, конечно, не знала».
Ирина Одоевцева «На берегах Невы»
Члены коллегии "Всемирная Литература". Стоят (слева направо): А.А. Смирнов, В.М. Алексеев, Н.О. Лернер, Б.Я. Владимирцев. Сидят: М.Л. Лозинский, А.Н. Тихонов (Серебров), А.Л. Волынский, И.Ю. Крачковский, С.Ф. Ольденбург, Е.И. Замятин. На первом плане - К.И. Чуковский, рядом с ним - секретарь коллегии - В.А. Сутугина-Кюнер
Отрррывок из Чукоккалы:
Работая в студии Дома искусств, Михаил Леонидович Лозинский, впоследствии известный переводчик Данте и Шекспира, установил оригинальный метод «соборного перевода»: небольшая группа квалифицированных переводчиков, собравшись в одной из малых аудиторий, переводила больше года под руководством Лозинского сообща строку за строкой какое-нибудь из труднейших произведений французской поэзии, например, сонеты Эредиа. Работа Лозинского происходила таким образом: кто-нибудь (чаще всего сам Лозинский) предлагал свой вариант перевода первой строки; его соавторы один за другим предлагали улучшенные варианты той же строки. Количество этих вариантов иногда доходило до тридцати. Всякий раз утверждался тот, который был одобрен всем коллективом.
Работа над переводом Эредиа продолжалась несколько лет. Участники «соборного перевода» подарили своему руководителю на память очень редкостный в те времена подарок - кожаный бумажник, по поводу которого Лозинский написал в Чукоккалу следующий выспренний сонет:
Памятник
Я памятник возвиг соборно-переводный,
Где слиты голоса четырнадцати фей,
И - сонма звучного счастливый корифей -
Не требую наград за подвиг благородный.
Слух обо мне пройдёт от струй Невы холодной
Дотуда, где шумит классический Алфей,
И поколения восславят мой трофей,
Как самый редкостный и самый бездоходный.
О Муза, ты одна поэту судия!
Вплетай же в мой венец цветы Эредиа -
Дрок, сатурон, глог, мак, анемон и шпажник.
И пусть Альфонс Лемерр, увидев, что вовек
Французский подлинник не купит человек,
В бессильном бешенстве похитит мой бумажник.*
М. Лозинский
9 мая 1923
* Бумажник, «хотя и полный чувств, но всё-таки пустой», который, «как в старину руно несли к подножью бога» презентовали вышеподписавшемуся «смиренный юноша и сорок восемь дев» при «Epigramme votive» 9 мая 1923 в память завершения трёхлетней работы над совместным переводом сонетов из «Trophées» Эредиа.
________________________________________________
Персей и Андромеда
Перевод с французского Студии М. Л. Лозинского
Средь моря пенного остановив полет,
Медузы властелин и победитель змея,
Обрызганный слюной, где кровь струится, рдея,
Золотокудрую в объятия берет.
На дивном жеребце, который в дыме вод
Храпит, артачится и рвется, пламенея,
В его руках дрожа, смиренно дочь Кефея
Смеется, льнет к нему, и плачет, и зовет.
Он сжал ее. Вокруг вскипают клочья вала.
Она к хребту коня испуганно прижала
Ступни, которые целует ей прилив.
Но, разъярившийся в бичующем прибое,
Пегас, на зов бойца одним порывом взмыв,
Огнем широких крыл бьет небо голубое.
Пррродолжение следует.
«В это лето я сделала еще одно удивительное открытие. Я вдруг почувствовала, что Петербург мой город и действительно принадлежит мне. Исчезло все столичное, чопорное, чужое. Петербург стал чем-то вроде своего имения, по лесам и полям которого бродишь целыми днями.
- Что-ж? В деревнях мужикам часто приходилось голодать, а теперь и мы баре поголадываем, зато как интересно стало жить, - говорил Михаил Леонидович Лозинский.
Михаил Леонидович Лозинский, последний поэт-символист и переводчик, только входивший тогда в славу. Очаровательный, изумительный, единственный Лозинский.
Когда Лозинский впервые появился в Студии за лекторским столом, он тоже разочаровал меня. Большой, широкоплечий, дородный. Не толстый, нет, а доброкачественно-дородный. Большелицый, большелобый, с очень ясными большими глазами и светлой кожей. Какой-то весь насквозь добротный, на иностранный лад, вроде василеостровского немца. Фабрикант, делец, банкир. Очень порядочный и буржуазный. И безусловно богатый. Это о таких, как он, писал Маяковский:
«Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй.»
С буржуазно-барственным видом Лозинского мне было труднее примириться, чем даже с нелепой фигурой Гумилева, в короткой, широкой дохе и ушастой шапке.
Лозинский заговорил - спокойно, плавно и опять как-то барственно, приятным полнозвуч-ным баритоном. О переводе стихов. И привел несколько примеров переводов. Сначала оригинал по-французски и английски, - с прекрасным выговором, - потом по-русски.
…
Лозинский читал стихи лучше всех тогдашних поэтов, но сам он был, хотя и прекрасный переводчик, слабый поэт. И это тем более непонятно, что он владел стихом, как редко кто во всей русской поэзии и обладал, по выражению Гумилева, «абсолютным слухом и вкусом».
Лозинский считал себя последним символистом. Но и среди символистов он вряд ли мог рассчитывать на одно из первых мест.
Помню его отдельные строки:
Рука, что гладит ласково
И режет, как быка…
или:
Печаль и радость прежних лет
Я разливаю в два стакана…
или еще:
И с цепью маленькие руки,
Похожие на крик разлуки.
Эти руки, «похожие на крик», да еще не просто на крик, а на «крик разлуки», - как будто при разлуке кричат как-то особенно, - не свидетельствуют о совершенном вкусе, как и «рука, что режет, как быка».
Абсолютный вкус и слух Лозинский проявлял лишь в отношении чужих стихов и, главное, в переводах.
Была у него, впрочем, одна вполне «абсолютная» строфа и совсем не символистическая:
Проснулся от шороха мыши,
И видел большое окно,
От снега белые крыши, -
…А мог умереть давно…
За ней шла вторая строфа «с расширением темы», ненужная, и потому не удержавшаяся у меня в памяти. Гумилев советовал отбросить ее, но Лозинский не послушался его.
…
Роль Лозинского в кругах аполлонцев и акмеистов была первостепенной. С его мнением считались действительно все. Был он так же библиофил и знаток изданий. Это ему сборники стихов акмеистов обязаны своей эстетической внешностью - ему и типографии Голике.
Гумилев говорил о Лозинском, внимательно рассматривающем принесенный на его суд проект обложки:
«Лозинский глаз повсюду нужен
Он вмиг заметит что-нибудь».
И, действительно, «Лозинский глаз» всегда замечал «что-нибудь». - Вот эту букву надо поднять чуть-чуть и все слово отнести налево, на одну десятую миллиметра, а эта запятая закудрявилась, хвостик слишком отчетлив.
Лозинский, прославленный редактор журнала «Гиперборей».
Гумилев скоро прочтет мне шуточные стихи, посвященные пятницам в Гиперборее:
Выходит Михаил Лозинский,
Покуривая и шутя,
Рукой лаская исполинской
Свое журнальное дитя.
У Николая Гумилева высоко задрана нога,
Для романтического лова нанизывая жемчуга.
Пусть в Царском громко плачет Лева,
У Николая Гумилева
Высоко задрана нога.
Печальным взором и молящим
Глядит Ахматова на всех
Был выхухолем настоящим
У ней на муфте драный мех…
Прочтет с комментариями. Я в этот день узнаю, что Ахматова была очень самолюбива и совсем не понимала шуток, когда они касались ее и что строки «Был выхухолем настоящим у ней на муфте драный мех», привели ее в негодование и она страстно протестовала против них. - Женщина, к сожалению, всегда женщина, как бы талантлива она ни была! - прибавит он, а мне будет трудно ему поверить, так это не вяжется с образом Ахматовой, созданным моим воображением.
Но всего этого, как и того, какой Лозинский исключительный собеседник, и до чего он остроумен, я тогда, конечно, не знала».
Ирина Одоевцева «На берегах Невы»
Члены коллегии "Всемирная Литература". Стоят (слева направо): А.А. Смирнов, В.М. Алексеев, Н.О. Лернер, Б.Я. Владимирцев. Сидят: М.Л. Лозинский, А.Н. Тихонов (Серебров), А.Л. Волынский, И.Ю. Крачковский, С.Ф. Ольденбург, Е.И. Замятин. На первом плане - К.И. Чуковский, рядом с ним - секретарь коллегии - В.А. Сутугина-Кюнер
Отрррывок из Чукоккалы:
Работая в студии Дома искусств, Михаил Леонидович Лозинский, впоследствии известный переводчик Данте и Шекспира, установил оригинальный метод «соборного перевода»: небольшая группа квалифицированных переводчиков, собравшись в одной из малых аудиторий, переводила больше года под руководством Лозинского сообща строку за строкой какое-нибудь из труднейших произведений французской поэзии, например, сонеты Эредиа. Работа Лозинского происходила таким образом: кто-нибудь (чаще всего сам Лозинский) предлагал свой вариант перевода первой строки; его соавторы один за другим предлагали улучшенные варианты той же строки. Количество этих вариантов иногда доходило до тридцати. Всякий раз утверждался тот, который был одобрен всем коллективом.
Работа над переводом Эредиа продолжалась несколько лет. Участники «соборного перевода» подарили своему руководителю на память очень редкостный в те времена подарок - кожаный бумажник, по поводу которого Лозинский написал в Чукоккалу следующий выспренний сонет:
Памятник
Я памятник возвиг соборно-переводный,
Где слиты голоса четырнадцати фей,
И - сонма звучного счастливый корифей -
Не требую наград за подвиг благородный.
Слух обо мне пройдёт от струй Невы холодной
Дотуда, где шумит классический Алфей,
И поколения восславят мой трофей,
Как самый редкостный и самый бездоходный.
О Муза, ты одна поэту судия!
Вплетай же в мой венец цветы Эредиа -
Дрок, сатурон, глог, мак, анемон и шпажник.
И пусть Альфонс Лемерр, увидев, что вовек
Французский подлинник не купит человек,
В бессильном бешенстве похитит мой бумажник.*
М. Лозинский
9 мая 1923
* Бумажник, «хотя и полный чувств, но всё-таки пустой», который, «как в старину руно несли к подножью бога» презентовали вышеподписавшемуся «смиренный юноша и сорок восемь дев» при «Epigramme votive» 9 мая 1923 в память завершения трёхлетней работы над совместным переводом сонетов из «Trophées» Эредиа.
________________________________________________
Персей и Андромеда
Перевод с французского Студии М. Л. Лозинского
Средь моря пенного остановив полет,
Медузы властелин и победитель змея,
Обрызганный слюной, где кровь струится, рдея,
Золотокудрую в объятия берет.
На дивном жеребце, который в дыме вод
Храпит, артачится и рвется, пламенея,
В его руках дрожа, смиренно дочь Кефея
Смеется, льнет к нему, и плачет, и зовет.
Он сжал ее. Вокруг вскипают клочья вала.
Она к хребту коня испуганно прижала
Ступни, которые целует ей прилив.
Но, разъярившийся в бичующем прибое,
Пегас, на зов бойца одним порывом взмыв,
Огнем широких крыл бьет небо голубое.
Пррродолжение следует.