Про детство.
Детство было продано окончательно. Стремительно и почему-то неожиданно.
Пусть о сделке знала заранее.
Когда я выскочила из дома в восемь утра, стояла дивная шотландская погода: "дождь льет с неба и чуть наискосок". Успеть скорей на автобус до Северского, мелкого городишки неподалеку, в котором я провела первые девять лет жизни за вычетом факта рождения.
Нет, не с того начинаю.
Дедушка умер в прошлом году, хотя это особо ничего не меняло - поскольку одушевленность ушла из дома еще семь лет назад вместе с бабушкой. С ним повторилась та же история, ну вы знаете. Несмотря на болезни и солидный возраст, дед свято веровал в пагубное влияние завещания на состояние здоровья. Ну и не написал. Мутный процесс унаследования имения и окружающих угодий тянулся долго, но, наконец, завершился выдачей радужных бумажек в равных долях, младшему сыну и дочери старшей дочери. По прошествию полугодия, история снова стала всплывать, притом кверху брюхом. Младший сын, лично мне более известный в роли благородного отца семейства, по весне как-то встрепенулся, нагрянул в гости, раздал бумажки, указанья, приправил взглядом василиска и категоричным: "Твоя задача - продать!"
Восемь утра. Холодный ветер, дождь, затопленная дорога под мостом, вдохновившая многокилометровую пробку. За полтора часа автобус едва ли прополз четыре остановки, выбравшись, наконец, в нужном направлении единственным оставшимся путем. Пятью минутами до отправления я еще бежала по лужам, как нелепая пятиклашка, и впечаталась в кассу неотвратимо.
Северский приближался. Дождь лил, все так же, в том же ритме, moderato cantabile.
Шестьдесят километров, двери открываются, непременнейшая площадь Ленина. Туман, сизый холодный воздух, цок-цок каблучками балеток по разбитым тротуарам, с пакетиком над головой. Цок-цок, по-козьи прыгать через лужи, выбоины, трещины. Хотелось бы сказать, как серна, но только коза могла нацепить в такую погоду и в Северский кожаные туфли цвета "пепел розы" и оставить зонт томиться дома. Цок-цок-цокоток. Из буйных зарослей акации, тополей и осин выступает школа. Большое нежно-желтое здание. Напротив, через дорогу, нависает зеленая сталинка буквой "Г". Хотя двор сквозной, из-за дома и обилия зелени во дворе он всегда казался закрытым, уединенным, почти колодезным. В эту школу я когда-то пошла в первый класс, в привезенном дедом из командировки красно-клетчатом пиджачке и с букетом бабушкиных махровых пионов. А в этом дворе как-то раз заигралась с друзьями. Мы представляли себя героями мультиков "Ши-Ра" и "Хи-мен" (кто-то еще помнит такие?), а родители в это время звонили по больницам и моргам, представляя страшное. Помнится, единственный раз меня тогда выдрали. В ванной, моей новенькой радужной скакалкой, что особенно обидно.
Цок-цок. Мимо школьного футбольного поля. На нем тренер под зонтом гоняет команду мокрых мальчишек. Тротуар не только разбит, но еще и покосился. Скоро улица Степана Разина. Если повернуть влево, то через пять, много семь минут можно доскакать до дома номер 27. Серая коробка в пять этажей, четвертый подъезд, четвертый этаж, квартира 36. Из окна моей комнаты видно двор, рядок гаражей-ракушек, пустырь с бурьяном. С одной стороны пустыря три избы, с другой белое, обшарпанное и страшное здание общежития. В детстве я его боялась, оттуда раздавались крики, и я была уверена, что там призраки убитых кого-то. Вдалеке - трубы Северского трубного завода. Три полосатые дымящие мачты.
Папа привез из командировки удивительные туфельки. Темно-синие балетки-лодочки, пахнущие по-заграничному, кажется, даже кожаные, такие изящные и узкие. Вечером, когда мама загоняла спать, а летняя ночь еще была светло-синей, я садилась на подоконник в своей длинной ночнушке и этих туфельках, и была уверена, что все-все видят, какие они чудесные, и какая я в них волшебная. К концу лета я из них выросла.
Нет, налево мне не нужно. Бабушкина фазенда направо. Меж дорогой и тротуаром разрослась все та же акация, местами перекрывая проход. По этому крошащемуся бордюру я когда-то шла, раскинув руки, срываясь и снова на него запрыгивая. Цок-цок, такатак. Так-так. Справа здание райисполкома, впереди - другая школа. Тоже большая, но зеленая. Возле райисполкома мы с мамой как-то подобрали котенка. Тогда тоже лил дождь, и бедняга совсем промокла, дрожала и жалобно плакала в кустах. Трехцветную кошечку мы назвали Аськой. Дедушка помогал выкармливать котенка. Пипетки у нас не было, а кроха еще не умела лакать сама. Дед смачивал в молоке огромный шершавый палец и давал котенку слизывать. Через несколько месяцев Аська мучительно умерла от энтерита на моих костлявых коленках. Ее тошнило от болезни, а меня от ужаса и беспомощности. Мама тоже плакала.
А в зеленой школе когда-то учился папа. Когда он намыливался выйти из дома в дефицитных джинсах, шинели, круглых темных очках и с бритой головой, дед вставал в проеме и рычал: Не пущу!" Отец прыгал в окно и уходил огородами. Там же училась тетя Лена, его старшая сестра. Ее нет уже шестнадцать лет. В больнице не доглядели за астмой. Бабушка, Вероника Андреевна, преподавала там английский. The weather is not good today, children. И руки совсем обледенели.
Цок-цок-цок. От школы налево, на Некрасова. Мне никогда не нравилось слово "Разина", но и "Некрасова" не нравилось тоже. Один разиня, второй некрасивый. Но на Некрасова было парадоксально красивее. Отсюда начинается частный сектор, одноэтажные дома с участками, садами-огородами. Дом номер 11 последний перед перекрестком. Шафрановые ворота, светло-желтый дом, черная ограда, три высоких кедра заслоняют окна от чужих глаз. Кованую ручку калитки вниз, и внутрь. Слева малина, справа фазенда, впереди ворота гаража. Когда-то я рисовала на них мультяшную кошку. Через какое-то время присоединился папа, и попытался приобщить меня к технике реализма. Много лет потом дедушка, перекрашивая ворота, старательно обходил два рисунка масляной пастелью: смешная котеночья рожица и томная голубая сиамка. Не помню, когда их все же закрасили густой бирюзой, до его смерти или после.
Перед домом, параллельно гаражу, разбит небольшой сад. Мокрые колокольчики, фиолетовые и белые, нарциссы, крокусы, огромные пионы, настурции, анютины глазки... крохотная лужайка, огороженная персидской сиренью и китайской вишней. Бабушка любила сиживать в плетеном кресле в тени между ними, закинув ногу за ногу, затягиваясь сигареткой и покрикивая на кого-либо, нарушавшего послеполуденный устав. Старый стол для пинг-понга. Он был жестким и облезлым еще во времена моего раннего детства, а играли на нем лишь раз. Под желобом стоит ярко-синяя пластиковая бочка с дождевой водой, на поверхности воды крутятся под струей лепестки. Одним жарким летом мне разрешили в ней искупаться. В нагретой на солнце воде я просидела, кажется, часа три, пуская пузыри от счастья и кораблики из листьев. Через пару дней увезли на скорой. Подозрение на менингит. Оказалось, нахлебалась грязной воды, инфекция. Три недели мама, скорчившись на детском стульчике возле больничной койки, читала мне сказки.
Аккуратный огород (ох, эта прополка свеклы и окучивание картошки!), двухэтажный деревянный сарайчик с баней, погребком и кладовкой, пустая собачья клетка. После смерти бабушки дед усыпил овчарку Рыжика. Якобы тот ему мешал. На поле не хватает черноплодной рябины и двух кустов облепихи. Мы вели негласное соревнование, я и галки, по скоростному объеданию ягод, а бабушка была третейским судьей и гоняла обе стороны нещадно. Ведь нужно было накрутить компотов и морсов на зиму, да побольше, чтобы хватило на три семьи - старшие, средние в лице тети Лены, дяди Вовы и кузины Насти, и младшие. Это были мы, мама, папа и я. Теперь остались только семьи внучек. Остальные разошлись, разлетелись, переехали, ушли.
Тук-тук каблучками по веранде, тук, тук - сброшенные туфли, скрип двойных дверей. Настя с детьми разбирают вещи, моя коробка уже стоит отдельно. Несколько книг, маленький журнальный столик, чуть фотографий, мама просила взять старые часы с боем на память. Долгое время невестка воевала со свекровью, пока не развелась с ее сыном. Делить стало нечего. Потом они были в прекрасных отношениях. Мама до сих пор скучает по Веронике Андреевне. Провинциальная светская львица, интриганка широчайшей души, добрая и острая на язык, мудрая и капризная, бабушка берегла свой прайд.
В доме остались только вещи, разобранные, разбросанные, упакованные. В бывшей детской портрет деда в траурной рамке. На трюмо стояло овальное зеркало на треноге. В пять лет я была уверена, что оно волшебное, и пыталась разговорить его. А уж сколько "магических отваров" из лепестков, листьев и стащенных бабушкиных духов я на него вылила! Так и не подобрала состав. Зеркало не заговорило. Теперь оно стоит у меня на столе. Бронзовую раму закрасила черным лаком с паутиной, каждое утро крашусь перед ним. Иногда подмигиваю. Молчит, упрямая стерва.
Ну все. Обнять племянников, пробежать на кухню. Наскоро хлебнуть чаю из щербатой чашки, позвонить риэлторше. Пора собираться. Продажа детства не ждет.
Надо будет срезать букет пионов перед отъездом.
_______________________________________________
Такой получился рассказ.
Выше нос, товарищи.) За последующие пять часов юридических операций вся лирика и воспоминания с меня облетели к чертовой матери, как шерсть с облезлого кота. Сбербанк России и местное отделение УФМС со своими крашеными тетками кого угодно допечет. Да и, по правде-то сказать, хоть детство было детством, но все воспоминания всегда были окрашены грустинкой. Не люблю этот городок, неприятно там быть, не хочется ничего тащить за собой. Теперь в фамильном именьи будут жить совсем другие люди. Мягкий очкастый парнишка в смешном галстуке, его круглолицая пухленькая жена, кудрявый двухлетний сын и младенчески-милая дочка. И мне приятно думать, что у них все сложится заново, по-другому, по-свойски хорошему.
Нет, после того дождливого дня я не жалею о продаже. Некоторые дверки надо закрывать, когда тебе давно уже не пять.
Пусть о сделке знала заранее.
Когда я выскочила из дома в восемь утра, стояла дивная шотландская погода: "дождь льет с неба и чуть наискосок". Успеть скорей на автобус до Северского, мелкого городишки неподалеку, в котором я провела первые девять лет жизни за вычетом факта рождения.
Нет, не с того начинаю.
Дедушка умер в прошлом году, хотя это особо ничего не меняло - поскольку одушевленность ушла из дома еще семь лет назад вместе с бабушкой. С ним повторилась та же история, ну вы знаете. Несмотря на болезни и солидный возраст, дед свято веровал в пагубное влияние завещания на состояние здоровья. Ну и не написал. Мутный процесс унаследования имения и окружающих угодий тянулся долго, но, наконец, завершился выдачей радужных бумажек в равных долях, младшему сыну и дочери старшей дочери. По прошествию полугодия, история снова стала всплывать, притом кверху брюхом. Младший сын, лично мне более известный в роли благородного отца семейства, по весне как-то встрепенулся, нагрянул в гости, раздал бумажки, указанья, приправил взглядом василиска и категоричным: "Твоя задача - продать!"
Восемь утра. Холодный ветер, дождь, затопленная дорога под мостом, вдохновившая многокилометровую пробку. За полтора часа автобус едва ли прополз четыре остановки, выбравшись, наконец, в нужном направлении единственным оставшимся путем. Пятью минутами до отправления я еще бежала по лужам, как нелепая пятиклашка, и впечаталась в кассу неотвратимо.
Северский приближался. Дождь лил, все так же, в том же ритме, moderato cantabile.
Шестьдесят километров, двери открываются, непременнейшая площадь Ленина. Туман, сизый холодный воздух, цок-цок каблучками балеток по разбитым тротуарам, с пакетиком над головой. Цок-цок, по-козьи прыгать через лужи, выбоины, трещины. Хотелось бы сказать, как серна, но только коза могла нацепить в такую погоду и в Северский кожаные туфли цвета "пепел розы" и оставить зонт томиться дома. Цок-цок-цокоток. Из буйных зарослей акации, тополей и осин выступает школа. Большое нежно-желтое здание. Напротив, через дорогу, нависает зеленая сталинка буквой "Г". Хотя двор сквозной, из-за дома и обилия зелени во дворе он всегда казался закрытым, уединенным, почти колодезным. В эту школу я когда-то пошла в первый класс, в привезенном дедом из командировки красно-клетчатом пиджачке и с букетом бабушкиных махровых пионов. А в этом дворе как-то раз заигралась с друзьями. Мы представляли себя героями мультиков "Ши-Ра" и "Хи-мен" (кто-то еще помнит такие?), а родители в это время звонили по больницам и моргам, представляя страшное. Помнится, единственный раз меня тогда выдрали. В ванной, моей новенькой радужной скакалкой, что особенно обидно.
Цок-цок. Мимо школьного футбольного поля. На нем тренер под зонтом гоняет команду мокрых мальчишек. Тротуар не только разбит, но еще и покосился. Скоро улица Степана Разина. Если повернуть влево, то через пять, много семь минут можно доскакать до дома номер 27. Серая коробка в пять этажей, четвертый подъезд, четвертый этаж, квартира 36. Из окна моей комнаты видно двор, рядок гаражей-ракушек, пустырь с бурьяном. С одной стороны пустыря три избы, с другой белое, обшарпанное и страшное здание общежития. В детстве я его боялась, оттуда раздавались крики, и я была уверена, что там призраки убитых кого-то. Вдалеке - трубы Северского трубного завода. Три полосатые дымящие мачты.
Папа привез из командировки удивительные туфельки. Темно-синие балетки-лодочки, пахнущие по-заграничному, кажется, даже кожаные, такие изящные и узкие. Вечером, когда мама загоняла спать, а летняя ночь еще была светло-синей, я садилась на подоконник в своей длинной ночнушке и этих туфельках, и была уверена, что все-все видят, какие они чудесные, и какая я в них волшебная. К концу лета я из них выросла.
Нет, налево мне не нужно. Бабушкина фазенда направо. Меж дорогой и тротуаром разрослась все та же акация, местами перекрывая проход. По этому крошащемуся бордюру я когда-то шла, раскинув руки, срываясь и снова на него запрыгивая. Цок-цок, такатак. Так-так. Справа здание райисполкома, впереди - другая школа. Тоже большая, но зеленая. Возле райисполкома мы с мамой как-то подобрали котенка. Тогда тоже лил дождь, и бедняга совсем промокла, дрожала и жалобно плакала в кустах. Трехцветную кошечку мы назвали Аськой. Дедушка помогал выкармливать котенка. Пипетки у нас не было, а кроха еще не умела лакать сама. Дед смачивал в молоке огромный шершавый палец и давал котенку слизывать. Через несколько месяцев Аська мучительно умерла от энтерита на моих костлявых коленках. Ее тошнило от болезни, а меня от ужаса и беспомощности. Мама тоже плакала.
А в зеленой школе когда-то учился папа. Когда он намыливался выйти из дома в дефицитных джинсах, шинели, круглых темных очках и с бритой головой, дед вставал в проеме и рычал: Не пущу!" Отец прыгал в окно и уходил огородами. Там же училась тетя Лена, его старшая сестра. Ее нет уже шестнадцать лет. В больнице не доглядели за астмой. Бабушка, Вероника Андреевна, преподавала там английский. The weather is not good today, children. И руки совсем обледенели.
Цок-цок-цок. От школы налево, на Некрасова. Мне никогда не нравилось слово "Разина", но и "Некрасова" не нравилось тоже. Один разиня, второй некрасивый. Но на Некрасова было парадоксально красивее. Отсюда начинается частный сектор, одноэтажные дома с участками, садами-огородами. Дом номер 11 последний перед перекрестком. Шафрановые ворота, светло-желтый дом, черная ограда, три высоких кедра заслоняют окна от чужих глаз. Кованую ручку калитки вниз, и внутрь. Слева малина, справа фазенда, впереди ворота гаража. Когда-то я рисовала на них мультяшную кошку. Через какое-то время присоединился папа, и попытался приобщить меня к технике реализма. Много лет потом дедушка, перекрашивая ворота, старательно обходил два рисунка масляной пастелью: смешная котеночья рожица и томная голубая сиамка. Не помню, когда их все же закрасили густой бирюзой, до его смерти или после.
Перед домом, параллельно гаражу, разбит небольшой сад. Мокрые колокольчики, фиолетовые и белые, нарциссы, крокусы, огромные пионы, настурции, анютины глазки... крохотная лужайка, огороженная персидской сиренью и китайской вишней. Бабушка любила сиживать в плетеном кресле в тени между ними, закинув ногу за ногу, затягиваясь сигареткой и покрикивая на кого-либо, нарушавшего послеполуденный устав. Старый стол для пинг-понга. Он был жестким и облезлым еще во времена моего раннего детства, а играли на нем лишь раз. Под желобом стоит ярко-синяя пластиковая бочка с дождевой водой, на поверхности воды крутятся под струей лепестки. Одним жарким летом мне разрешили в ней искупаться. В нагретой на солнце воде я просидела, кажется, часа три, пуская пузыри от счастья и кораблики из листьев. Через пару дней увезли на скорой. Подозрение на менингит. Оказалось, нахлебалась грязной воды, инфекция. Три недели мама, скорчившись на детском стульчике возле больничной койки, читала мне сказки.
Аккуратный огород (ох, эта прополка свеклы и окучивание картошки!), двухэтажный деревянный сарайчик с баней, погребком и кладовкой, пустая собачья клетка. После смерти бабушки дед усыпил овчарку Рыжика. Якобы тот ему мешал. На поле не хватает черноплодной рябины и двух кустов облепихи. Мы вели негласное соревнование, я и галки, по скоростному объеданию ягод, а бабушка была третейским судьей и гоняла обе стороны нещадно. Ведь нужно было накрутить компотов и морсов на зиму, да побольше, чтобы хватило на три семьи - старшие, средние в лице тети Лены, дяди Вовы и кузины Насти, и младшие. Это были мы, мама, папа и я. Теперь остались только семьи внучек. Остальные разошлись, разлетелись, переехали, ушли.
Тук-тук каблучками по веранде, тук, тук - сброшенные туфли, скрип двойных дверей. Настя с детьми разбирают вещи, моя коробка уже стоит отдельно. Несколько книг, маленький журнальный столик, чуть фотографий, мама просила взять старые часы с боем на память. Долгое время невестка воевала со свекровью, пока не развелась с ее сыном. Делить стало нечего. Потом они были в прекрасных отношениях. Мама до сих пор скучает по Веронике Андреевне. Провинциальная светская львица, интриганка широчайшей души, добрая и острая на язык, мудрая и капризная, бабушка берегла свой прайд.
В доме остались только вещи, разобранные, разбросанные, упакованные. В бывшей детской портрет деда в траурной рамке. На трюмо стояло овальное зеркало на треноге. В пять лет я была уверена, что оно волшебное, и пыталась разговорить его. А уж сколько "магических отваров" из лепестков, листьев и стащенных бабушкиных духов я на него вылила! Так и не подобрала состав. Зеркало не заговорило. Теперь оно стоит у меня на столе. Бронзовую раму закрасила черным лаком с паутиной, каждое утро крашусь перед ним. Иногда подмигиваю. Молчит, упрямая стерва.
Ну все. Обнять племянников, пробежать на кухню. Наскоро хлебнуть чаю из щербатой чашки, позвонить риэлторше. Пора собираться. Продажа детства не ждет.
Надо будет срезать букет пионов перед отъездом.
_______________________________________________
Такой получился рассказ.
Выше нос, товарищи.) За последующие пять часов юридических операций вся лирика и воспоминания с меня облетели к чертовой матери, как шерсть с облезлого кота. Сбербанк России и местное отделение УФМС со своими крашеными тетками кого угодно допечет. Да и, по правде-то сказать, хоть детство было детством, но все воспоминания всегда были окрашены грустинкой. Не люблю этот городок, неприятно там быть, не хочется ничего тащить за собой. Теперь в фамильном именьи будут жить совсем другие люди. Мягкий очкастый парнишка в смешном галстуке, его круглолицая пухленькая жена, кудрявый двухлетний сын и младенчески-милая дочка. И мне приятно думать, что у них все сложится заново, по-другому, по-свойски хорошему.
Нет, после того дождливого дня я не жалею о продаже. Некоторые дверки надо закрывать, когда тебе давно уже не пять.