Не забывается....
Вчера мне позвонил из Пущина мой 87-летний брат и спросил, помню ли я, что 72 года назад, 5 апреля 1938 г. НКВД нас забрал в детский дом. Я не помнила точную дату, помнила, что было это весной, за несколько дней до моего дня рождения. Мы давно уже жили не в Кремле, а в Доме на Набережной, полгода назад арестовали родителей, и мы, трое детей, остались с Диной, женой арестованного вместе с отцом старшего брата, и ее трехнедельным сыном Илюшкой.
Нас не трогали - очевидно, потому, что в 1938 г. на показательном процессе «троцкистско-бухаринского блока» отцу была назначена роль свидетеля, и он отказывался сыграть эту роль, если что-то случится с его детьми. Но когда процесс, проходивший 2 - 12 марта 1938 г., кончился, наступила наша очередь. Дину высылали в Харьков, квартиру требовалось освободить. На семейном совете, в котором принимали участие Дина, наша бабушка, жившая отдельно, домработница Настя и мы - братья Валя, Рем и я (соответственно - 15-ти, 14-ти и 12-ти лет), было решено, что мы отправимся в детдом. Мы много раз и между собой, и с взрослыми обсуждали это - бестрепетно, казалось бы, и даже весело. Неистребимый интерес к поворотам судьбы жил во мне всю жизнь. Детский дом - это тоже был поворот. Мы без конца повторяли друг другу, что главное - ученье, а там это будет.
У нас в Москве жили три тетки - сестры отца - и дядя - его брат. Никто из них ни разу не пришел к нам после ареста родителей. Не было и речи о том, что кто-то из них возьмет нас к себе. Но для проформы, что ли, Дина послала меня с братом Валей посоветоваться с отцовской сестрой Галиной, любимой подругой моей мамы. Она жила с мужем - впоследствии очень известным ученым-химиком академиком С.С. Медведевым и сыном, немного младше меня. Я часто бывала у нее вместе с мамой, в высоком доме на углу Кривоколенного и Армянского переулков, в трех маленьких комнатах в коммунальной квартире. Тетя Галя была художницей и работала в театре им.Вахтангова.
Мартовским весенним днем 1938 г. мы с Валей отправились к ней советоваться о своем будущем, в сущности, уже решенном. Поднялись по высокой лестнице, позвонили. Дверь открыла тетя Галя. Боже, как она испугалась! Не знала, что делать. Мы стояли, не раздеваясь, в темной большей прихожей, а она ушла куда-то, но вернулась скоро и стала совать нам в карманы конфеты. "Ко мне нельзя, - быстро и тихо говорила она. - Сергей Сергеич занимается, ему нельзя мешать". Тихонько подталкивая, быстро вела нас к двери. С облегчением вышла с нами на лестничную площадку. "Никогда больше сюда не приходите, ладно? Идите". И мы пошли и вернулись домой и ни о чем не разговаривали по дороге.
Меня как-то спросили: простила ли я это тете Гале? Я даже не совсем понимаю, что значит - простить. Ну. скорее всего, простила. Но забыть - не могу, не получается.
Ну, и, наконец, подошло время расставаться с прежней жизнью. Нас не предупредили заранее, но вещи давно уже были сложены, все было готово. 5 апреля после уроков я зашла к своей школьной подружке. Собирались вместе делать уроки. Но не успели сесть за стол - телефонный звонок. Скорее домой , - говорила Дина, - за вами приехали.
Вот как рассказал об этом Валя год спустя в письме к маме в лагерь:
«В детский дом мы пошли так. За нами уже несколько раз заезжали уполномоченные из НКВД, но нас не заставали, обещали снова заехать, но исчезали. А мы жили пока что по-прежнему. Но однажды к нам пришли из НКВД и сказали, что нам придется выехать из Москвы. Тут же Дина сказала, чтобы нас взяли в детдом, ибо мы уж это давно решили. 5 апреля я пришел домой из школы. А в квартиру поднялось несколько НКВД-вцев, чтобы осмотреть запечатанную комнату. А с ними было двое скромных молодых людей... Агенты прошли в комнату, я - в свою, а молодые люди остались растерянные стоять в коридоре. Стояли они минут пять, пока я к ним не вышел и не спросил: "Вам что, товарищи"? Они спросили, не я ли Валерьян Осинский? Я сказал, что именно я. Тогда они попросили меня собираться. И в тот же день мы все трое поехали в приемник, а оттуда - в Шую».
Валя описывал все это просто, без всякого надрыва. Даже «НКВДв-цы» и молодые люди из детприемника не вызывают у него никаких отрицательных эмоций. Мы все были примерно в таком же настроении, потому что были уверены, что все это - большое недоразумение, скоро все выяснится, папа и мама вернутся, возьмут нас, и все будет по-прежнему. Да ведь папа на процессе был не обвиняемым, а свидетелем! Поразительно, что при этом мы уже знали приговор отцу - 10 лет без права переписки, а все равно еще верили…
Из Дома на Набережной нас повезли в Даниловский детприемник. Он помещался в Даниловском монастыре и был огорожен высокой кирпичной стеной; там просуществовал и последующие 50 лет и только в конце 80-х гг. выехал оттуда. Мы пробыли в нем два дня, прошли все, что полагалось малолетним преступникам и беспризорным, - медицинское освидетельствование, фотографирование анфас и в профиль, снятие отпечатков пальцев.Все это, впрочем, вызывало у нас главным образом любопытство. Загрустила я вечером. В детприемнике был карантин, и нас, новоприбывших, поместили отдельно от всех остальных. Меня отвели одну в огромную, человек на тридцать пустую спальню, братьев - совсем в другое место. То, что они были не со мной (мы всегда спали в одной комнате), вдруг испугало меня, В углу на столе лежала книга с записями имен тех, кто побывал тут до нас. Я тотчас нашла в ней знакомое имя - Заря Хацкевич, одноклассница нашего Рема, была здесь несколько недель тому назад. Ее с братом отправили в специальный детдом для детей репрессированных родителей в Днепропетровск. Нам казалось, что попасть туда - большая удача. Нааутро я уговорила братьев пойти к начальнику детприемника и просить его прежде всего о том, чтобы нас отправили во что бы то ни стало вместе, втроем. И лучше всего - в Днепропетровск. Начальник с величайшим недоумением и без всяких признаков сочувствия выслушал нас и жестом предложил выйти. Отправили нас, слава Богу, вместе в город Шую Ивановской области, в детдом № 2, и это оказалось самой большой удачей. На вокзал везли в черном вороне. Вместе с двумя сопровождающими мы сели на поезд Москва-Иваново, в Новках пересадка, и на следующий день мы были в Шуе.
Может быть, это прозвучит странно, но мы с Ремом, единственным оставшимся в живых из всех тех, кто мог бы вместе с нами вспомнить те весенние дни 1938 года, всегда говорим друг другу, что нам очень повезло. Повезло не только с детским домом, о котором я уже писала, повезло и в другом - его и Валю по обычаям того времени могли бы арестовать - не арестовали, как арестовали многих их сверстников.
Повезло… Отца расстреляли 1 сентября 1938 г. , брата Вадима расстреляли еще раньше - 6 декабря 1937 г. , Валя был убит на фронте под Ленинградом осенью 1941 г. Мама отсидела в лагерях 8 лет. Правда, ей и вправду повезло - сдала экзамен на медсестру и бОльшую часть срока работала в лагерном лазарете.
А мы с Ремом, когда встречаемся (что происходит очень редко), о чем бы ни заговорили, неизменно возвращаемся к тем памятным дням. Не отпускает нас, уже глубоких стариков, пережитое 70 лет назад.
Нас не трогали - очевидно, потому, что в 1938 г. на показательном процессе «троцкистско-бухаринского блока» отцу была назначена роль свидетеля, и он отказывался сыграть эту роль, если что-то случится с его детьми. Но когда процесс, проходивший 2 - 12 марта 1938 г., кончился, наступила наша очередь. Дину высылали в Харьков, квартиру требовалось освободить. На семейном совете, в котором принимали участие Дина, наша бабушка, жившая отдельно, домработница Настя и мы - братья Валя, Рем и я (соответственно - 15-ти, 14-ти и 12-ти лет), было решено, что мы отправимся в детдом. Мы много раз и между собой, и с взрослыми обсуждали это - бестрепетно, казалось бы, и даже весело. Неистребимый интерес к поворотам судьбы жил во мне всю жизнь. Детский дом - это тоже был поворот. Мы без конца повторяли друг другу, что главное - ученье, а там это будет.
У нас в Москве жили три тетки - сестры отца - и дядя - его брат. Никто из них ни разу не пришел к нам после ареста родителей. Не было и речи о том, что кто-то из них возьмет нас к себе. Но для проформы, что ли, Дина послала меня с братом Валей посоветоваться с отцовской сестрой Галиной, любимой подругой моей мамы. Она жила с мужем - впоследствии очень известным ученым-химиком академиком С.С. Медведевым и сыном, немного младше меня. Я часто бывала у нее вместе с мамой, в высоком доме на углу Кривоколенного и Армянского переулков, в трех маленьких комнатах в коммунальной квартире. Тетя Галя была художницей и работала в театре им.Вахтангова.
Мартовским весенним днем 1938 г. мы с Валей отправились к ней советоваться о своем будущем, в сущности, уже решенном. Поднялись по высокой лестнице, позвонили. Дверь открыла тетя Галя. Боже, как она испугалась! Не знала, что делать. Мы стояли, не раздеваясь, в темной большей прихожей, а она ушла куда-то, но вернулась скоро и стала совать нам в карманы конфеты. "Ко мне нельзя, - быстро и тихо говорила она. - Сергей Сергеич занимается, ему нельзя мешать". Тихонько подталкивая, быстро вела нас к двери. С облегчением вышла с нами на лестничную площадку. "Никогда больше сюда не приходите, ладно? Идите". И мы пошли и вернулись домой и ни о чем не разговаривали по дороге.
Меня как-то спросили: простила ли я это тете Гале? Я даже не совсем понимаю, что значит - простить. Ну. скорее всего, простила. Но забыть - не могу, не получается.
Ну, и, наконец, подошло время расставаться с прежней жизнью. Нас не предупредили заранее, но вещи давно уже были сложены, все было готово. 5 апреля после уроков я зашла к своей школьной подружке. Собирались вместе делать уроки. Но не успели сесть за стол - телефонный звонок. Скорее домой , - говорила Дина, - за вами приехали.
Вот как рассказал об этом Валя год спустя в письме к маме в лагерь:
«В детский дом мы пошли так. За нами уже несколько раз заезжали уполномоченные из НКВД, но нас не заставали, обещали снова заехать, но исчезали. А мы жили пока что по-прежнему. Но однажды к нам пришли из НКВД и сказали, что нам придется выехать из Москвы. Тут же Дина сказала, чтобы нас взяли в детдом, ибо мы уж это давно решили. 5 апреля я пришел домой из школы. А в квартиру поднялось несколько НКВД-вцев, чтобы осмотреть запечатанную комнату. А с ними было двое скромных молодых людей... Агенты прошли в комнату, я - в свою, а молодые люди остались растерянные стоять в коридоре. Стояли они минут пять, пока я к ним не вышел и не спросил: "Вам что, товарищи"? Они спросили, не я ли Валерьян Осинский? Я сказал, что именно я. Тогда они попросили меня собираться. И в тот же день мы все трое поехали в приемник, а оттуда - в Шую».
Валя описывал все это просто, без всякого надрыва. Даже «НКВДв-цы» и молодые люди из детприемника не вызывают у него никаких отрицательных эмоций. Мы все были примерно в таком же настроении, потому что были уверены, что все это - большое недоразумение, скоро все выяснится, папа и мама вернутся, возьмут нас, и все будет по-прежнему. Да ведь папа на процессе был не обвиняемым, а свидетелем! Поразительно, что при этом мы уже знали приговор отцу - 10 лет без права переписки, а все равно еще верили…
Из Дома на Набережной нас повезли в Даниловский детприемник. Он помещался в Даниловском монастыре и был огорожен высокой кирпичной стеной; там просуществовал и последующие 50 лет и только в конце 80-х гг. выехал оттуда. Мы пробыли в нем два дня, прошли все, что полагалось малолетним преступникам и беспризорным, - медицинское освидетельствование, фотографирование анфас и в профиль, снятие отпечатков пальцев.Все это, впрочем, вызывало у нас главным образом любопытство. Загрустила я вечером. В детприемнике был карантин, и нас, новоприбывших, поместили отдельно от всех остальных. Меня отвели одну в огромную, человек на тридцать пустую спальню, братьев - совсем в другое место. То, что они были не со мной (мы всегда спали в одной комнате), вдруг испугало меня, В углу на столе лежала книга с записями имен тех, кто побывал тут до нас. Я тотчас нашла в ней знакомое имя - Заря Хацкевич, одноклассница нашего Рема, была здесь несколько недель тому назад. Ее с братом отправили в специальный детдом для детей репрессированных родителей в Днепропетровск. Нам казалось, что попасть туда - большая удача. Нааутро я уговорила братьев пойти к начальнику детприемника и просить его прежде всего о том, чтобы нас отправили во что бы то ни стало вместе, втроем. И лучше всего - в Днепропетровск. Начальник с величайшим недоумением и без всяких признаков сочувствия выслушал нас и жестом предложил выйти. Отправили нас, слава Богу, вместе в город Шую Ивановской области, в детдом № 2, и это оказалось самой большой удачей. На вокзал везли в черном вороне. Вместе с двумя сопровождающими мы сели на поезд Москва-Иваново, в Новках пересадка, и на следующий день мы были в Шуе.
Может быть, это прозвучит странно, но мы с Ремом, единственным оставшимся в живых из всех тех, кто мог бы вместе с нами вспомнить те весенние дни 1938 года, всегда говорим друг другу, что нам очень повезло. Повезло не только с детским домом, о котором я уже писала, повезло и в другом - его и Валю по обычаям того времени могли бы арестовать - не арестовали, как арестовали многих их сверстников.
Повезло… Отца расстреляли 1 сентября 1938 г. , брата Вадима расстреляли еще раньше - 6 декабря 1937 г. , Валя был убит на фронте под Ленинградом осенью 1941 г. Мама отсидела в лагерях 8 лет. Правда, ей и вправду повезло - сдала экзамен на медсестру и бОльшую часть срока работала в лагерном лазарете.
А мы с Ремом, когда встречаемся (что происходит очень редко), о чем бы ни заговорили, неизменно возвращаемся к тем памятным дням. Не отпускает нас, уже глубоких стариков, пережитое 70 лет назад.