Хроника любовных происшествий (Польша, 1985)
Основная тема фильма включает в себя два противоположных понятия: детство и войну. Вернее, воспоминание о детстве и воспоминания о войне.
В обращении с памятью здесь есть что-то бунинско-арсеньевское, когда мир воспоминания словно творится заново и становится чуть ли не более реальным и осязаемым, чем мир вспоминающего субъекта. Настолько, что вспоминающий (в контексте фильма я бы назвала его лирическим героем) может пройтись былыми дорогами, поговорить с собой прошлым. Но не может или не хочет ничего менять - только созерцает, даже, наверное, любуется.
Герои фильма, выпускники вильнюсской гимназии, находятся в том последнем периоде детства, в котором сплетаются между собой детские игры, школа и экзамены, надежды и мечты о будущем и первая любовь. «Которая?» - спрашивает взрослое «я» героя, - «Эта или эта». Для молодого же нет никаких «которых», есть единственная: любовь, которая заполняет собой всю его детскую жизнь (в которую, кстати, не вошла еще смерть: про нее все говорят, ее ждут: но нет, еще не вошла), становится величайшим и главнейшим ее смыслом и вызывает множество различных эмоций: иногда приятных, иногда мучительных.
Каждый из главных героев представляет какую-то культуру: здесь есть католик-поляк, польская же шляхетка, немец-лютеранин, православный русский - и все они постоянно ходят по улицам очень еврейского города. Почти пасторально лежат на траве под доносящиеся из патефона звуки «Ostatniej niedzieli», известная российскому зрителю как «Утомленное солнце». И только зрителю известно, что вот-вот Вильно перестанет быть польским и превратится в Вильнюс, а от спокойного сосуществования наций и культур не останется и следа.
Хотя войны как таковой в фильме еще нет. Есть только намеки, предчувствия, постоянные разговоры о ней. На фоне этих намеков, а также знаний зрителя и лирического героя все события приобретают немного другой смысл. «Там ведь нет кладбища», - «Нет, кладбище построят сразу после войны». Война и смерть еще не вошли в мир детства, но очень скоро войдут.
Война становится той границей, за которой кончается детство и финальная реально-нереальная смерть героев и становится символом этого конца: умирания в одном состоянии и рождение в совершенно ином.
А этот мир детства все еще будет существовать, но уже отдельно, в каком-то другом нереальном пространстве - пространстве памяти.
В обращении с памятью здесь есть что-то бунинско-арсеньевское, когда мир воспоминания словно творится заново и становится чуть ли не более реальным и осязаемым, чем мир вспоминающего субъекта. Настолько, что вспоминающий (в контексте фильма я бы назвала его лирическим героем) может пройтись былыми дорогами, поговорить с собой прошлым. Но не может или не хочет ничего менять - только созерцает, даже, наверное, любуется.
Герои фильма, выпускники вильнюсской гимназии, находятся в том последнем периоде детства, в котором сплетаются между собой детские игры, школа и экзамены, надежды и мечты о будущем и первая любовь. «Которая?» - спрашивает взрослое «я» героя, - «Эта или эта». Для молодого же нет никаких «которых», есть единственная: любовь, которая заполняет собой всю его детскую жизнь (в которую, кстати, не вошла еще смерть: про нее все говорят, ее ждут: но нет, еще не вошла), становится величайшим и главнейшим ее смыслом и вызывает множество различных эмоций: иногда приятных, иногда мучительных.
Каждый из главных героев представляет какую-то культуру: здесь есть католик-поляк, польская же шляхетка, немец-лютеранин, православный русский - и все они постоянно ходят по улицам очень еврейского города. Почти пасторально лежат на траве под доносящиеся из патефона звуки «Ostatniej niedzieli», известная российскому зрителю как «Утомленное солнце». И только зрителю известно, что вот-вот Вильно перестанет быть польским и превратится в Вильнюс, а от спокойного сосуществования наций и культур не останется и следа.
Хотя войны как таковой в фильме еще нет. Есть только намеки, предчувствия, постоянные разговоры о ней. На фоне этих намеков, а также знаний зрителя и лирического героя все события приобретают немного другой смысл. «Там ведь нет кладбища», - «Нет, кладбище построят сразу после войны». Война и смерть еще не вошли в мир детства, но очень скоро войдут.
Война становится той границей, за которой кончается детство и финальная реально-нереальная смерть героев и становится символом этого конца: умирания в одном состоянии и рождение в совершенно ином.
А этот мир детства все еще будет существовать, но уже отдельно, в каком-то другом нереальном пространстве - пространстве памяти.