что вы где вы
Вот эта прелестная зарисовка напомнила, как звезды коррекционного класса сдавали мне отрывки из "Онегина". Я в оны дни преподавала у отроков помладше и помягше, и абсолютное бессмыслие моей деятельности не так бросалось в глаза.
А тут был то ли восьмой, то ли девятый класс, прокачанные социопаты, Роза их Петровна в очередной раз слегла под тяжестью чугунной педагогической ноши, но перед самым больничным азартная женщина задала им учить наизусть довольно странные отрывки : нет бы - письмо Татьяны или наоборот, так она распечатала им строфы из восьмой главы, волшебные, но непосильно пестрящие архаизмами и загадочными, неизвестно кого фамилиями.
В общем, мое молодое тело штыками и шантажом загнали на амбразуру, и я раскрыла журнал с пятнадцатью детишками, десять из которых были учтены детской комнатой милиции, трое жили старательными, тихими, но сильно странными, а оставшиеся не говорили по-русски и на задание Розы Петровны внимания не обратили.
Я стояла вполоборота к окну, чтобы классу было удобнее подсказывать собрату, корчащемуся у доски в страшных муках. Но бедные подсказчики отчаянно буксовали на таинственных словах "там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый" - в их жизни всякое бывало, и какой только ереси они в школе не наслушались, но такое!..
Я могла бы прекратить наши совместные мучения одним выстрелом, наставив всем двоек или трояков, не важно, но чем бы мы тогда занимались оставшиеся полчаса. К доске хмуро вышел синеглазый и конопатый Чумаков, кстати, тезка Пушкина. Вот бы они обалдели, увидев друг друга.
Не знаю, зачем был весь этот театр с уроками и дневниками, второгодники из корркласса были искренне равнодушны и к учебе, и к оценкам, но продолжали театр посещать - то ли ради тусовки, то ли дома было совсем невыносимо.
Чумаков, глядя в сторону, произнес строку, которую он выучил, вставая из-за парты:
- Мои богини! что вы? где вы?
В классе заржали. Я, ободряюще:
- Так?..
Старательная Женя Егорова:
- Вне?.. вне... внемлите! мой печальный глас!..
Ее сосед, сложив ладони рупором:
- Печальный. Гла-аз. Глаз, козел.
Чумаков:
- Мой печальный глаз. Сам козел.
Егорова, драматически:
- Все те же ль вы! Все-те-же...
Чумаков, устало:
- Все те же вы.
Я, машинально:
- Все те же ль вы.
Чумаков, равнодушно:
- Ну, львы.
- Саша, ты учил?
Чумаков, раздраженно:
- Да учил я, блин!
В общем, дальше мы читали "Онегина" по учебнику, пытаясь уловить хоть какой-то смысл, а я нарисовала на бумажке Татьяну Ларину, которая ехала на льве. Лев был похож на тех, которых рисует Миша Алдашин. Под Татьяной я написала:
- Онегин, я тогда моложе
И лучше, кажется, была.
Следила тщательно за кожей
И керосину не пила.
Потом этот листочек я встретила на столе в учительской. Его нашли в классном журнале, подумали, по-моему, на Егорову Женю.
А тут был то ли восьмой, то ли девятый класс, прокачанные социопаты, Роза их Петровна в очередной раз слегла под тяжестью чугунной педагогической ноши, но перед самым больничным азартная женщина задала им учить наизусть довольно странные отрывки : нет бы - письмо Татьяны или наоборот, так она распечатала им строфы из восьмой главы, волшебные, но непосильно пестрящие архаизмами и загадочными, неизвестно кого фамилиями.
В общем, мое молодое тело штыками и шантажом загнали на амбразуру, и я раскрыла журнал с пятнадцатью детишками, десять из которых были учтены детской комнатой милиции, трое жили старательными, тихими, но сильно странными, а оставшиеся не говорили по-русски и на задание Розы Петровны внимания не обратили.
Я стояла вполоборота к окну, чтобы классу было удобнее подсказывать собрату, корчащемуся у доски в страшных муках. Но бедные подсказчики отчаянно буксовали на таинственных словах "там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый" - в их жизни всякое бывало, и какой только ереси они в школе не наслушались, но такое!..
Я могла бы прекратить наши совместные мучения одним выстрелом, наставив всем двоек или трояков, не важно, но чем бы мы тогда занимались оставшиеся полчаса. К доске хмуро вышел синеглазый и конопатый Чумаков, кстати, тезка Пушкина. Вот бы они обалдели, увидев друг друга.
Не знаю, зачем был весь этот театр с уроками и дневниками, второгодники из корркласса были искренне равнодушны и к учебе, и к оценкам, но продолжали театр посещать - то ли ради тусовки, то ли дома было совсем невыносимо.
Чумаков, глядя в сторону, произнес строку, которую он выучил, вставая из-за парты:
- Мои богини! что вы? где вы?
В классе заржали. Я, ободряюще:
- Так?..
Старательная Женя Егорова:
- Вне?.. вне... внемлите! мой печальный глас!..
Ее сосед, сложив ладони рупором:
- Печальный. Гла-аз. Глаз, козел.
Чумаков:
- Мой печальный глаз. Сам козел.
Егорова, драматически:
- Все те же ль вы! Все-те-же...
Чумаков, устало:
- Все те же вы.
Я, машинально:
- Все те же ль вы.
Чумаков, равнодушно:
- Ну, львы.
- Саша, ты учил?
Чумаков, раздраженно:
- Да учил я, блин!
В общем, дальше мы читали "Онегина" по учебнику, пытаясь уловить хоть какой-то смысл, а я нарисовала на бумажке Татьяну Ларину, которая ехала на льве. Лев был похож на тех, которых рисует Миша Алдашин. Под Татьяной я написала:
- Онегин, я тогда моложе
И лучше, кажется, была.
Следила тщательно за кожей
И керосину не пила.
Потом этот листочек я встретила на столе в учительской. Его нашли в классном журнале, подумали, по-моему, на Егорову Женю.