В каждом августе, Боже правый...
...столько праздников и смертей.
Сколько не читаю Ахматову (а читаю я её с 9 класса), мне не надоедает эта точность. Мало событий в жизни, которые нельзя описать парой четверостиший А.А.А.
Девять дней, как ушел Ванька, и смерть эта была точно как подобает христианину: greeted Death as an old friend. Я думаю о Вике, о том, придёт ли рак снова за ней, успею ли я увидеть её. Думаю ещё о том, что на сорок дней я буду в Москве, я просто должна там быть.
У меня не было ни дня эйфории или восторгов в Швеции, я только чувствую себя здесь выкинутой из дома мокрой кошкой, которая не знает, как вести себя в приличном месте. Ребенок, напротив, порхает и впитывает чужую культуру без малейшего сомнения, что люди и должны быть такими вежливыми, дружелюбными и пр. А через неделю нам уезжать, и совсем неясно, как же мы будем жить после возвращения из Швеции.
Лучшее воспоминание той недели - как мы были в гостях у Хенрика, и Агнет сидела, расслабленно пила чай, показывала нам фото морского котика, - а Хенрик в фартуке жарил блинчики с яблоками. Сначала мне блинчик, потом ей блинчик, потом еще по блинчику нам, пока мы не наелись, а потом он сам поел и пошел мыть посуду. А мы с Агнет дальше пили чай и беседовали о том, как правильно ходить в сауну. Никогда не забуду этот вечер. Большая тщетность.
Что будет в Петербурге?
Нужно будет срочно переехать до начала учебного года, срочно написать вторую курсовую и диплом. По-хорошему можно сделать это за два месяца до ноября, чтобы больше уже не возвращаться к этому.
Нужно пойти к Полякову, потому что я заканчиваюсь. Я закончилась сразу в первую неделю приезда в Уппсалу, и июль я даже не очень помню. Я осталась жива, и это уже большое достижение. Жива я осталась благодаря Хенрику, который перехватил Веронику и не давал мне подолгу оставаться одной внутри болезни, кормил, возил нас на озеро, водил меня гулять (я снова научилась ходить) и варил мне в кастрюле чай. Кажется, он каждый раз выдыхал с облегчением, видя, что я все-таки приволоклась на учебу и даже слегка хожу.
Нужно подать осенью заявку в магистратуру.
Вчера девочка-одногруппница, закончившая здесь PhD, сказала мне после ужина - а я знаю человека, который знает тебя.
У меня перехватило дыхание, и я так и сидела не шевелясь, пытаясь выдохнуть всё это горе расставания тут. Горе большой любви.
Она сидела потом час рядом со мной, и говорила с этим своим непонятным немецким акцентом на чужом для нас обеих языке, и смотрела на меня, и слушала, и в какой-то момент я видела, что у неё в глазах стоят слезы. Эти слезы были моей самой большой драгоценностью.
Кругом был тарарам, раки, пьяные студенты, преподаватели, и Хенрик, как всегда, увидев, что со мной плохо, забрал Веронику и стал отвлекать ее, чтоб она не смотрела на плачущую маму.
Это было такое особое - сказать о своей любви, помолвке, ссоре, унижении и отчаянии тому, кто слышал его голос. И мое имя, произнесенное его голосом.
Я не могла дышать первые минуты, а потом взяла её за руку и сказала - здесь нет ничего стыдного или плохого, я просто очень удивлена, что он спросил про меня, но можно я расскажу тебе, чтобы больше никогда никому ничего не рассказывать?
Мне надо собрать большую книгу из моей большой любви. И моего ушедшего сына. И моей Швеции. Хенрика и Агнет, лаборатории и университета, замка в Эльсиноре и пятнистой икеевской наволочки. Дождя в Уппсале и писем в цветных конвертах.