ПОСТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДЛЯ ЛЮБИТЕЛЕЙ ТВОРЧЕСТВА Л.Н. ТОЛСТОГО.
А еще я вечерами иногда слушаю «Войну и мир». Сама я книги предпочитаю потреблять глазами, но так как дома водится некоторое количество граждан, которым не повредит пусть даже такое насильственное столкновение с шедевром русской литературы, то я врубаю запись на полную громкость. Чтеца слышно во всех углах квартиры, а мне остается только бродить дозором, наблюдая за тем, чтобы никто не пытался улизнуть от графа Льва Николаича при помощи наушников.
Надо сказать, что отношение к великому писателю у меня всегда было сложное. Мне при мысли о нем всегда приходил на ум грибоедовский Скалозуб, которого как следует огрели по башке гирей золотого литературного таланта высочайшей пробы.
И мне всегда казалось невероятным - как при таком гигантском, всеобъемлющем кругозоре, при такой нечеловеческой способности пропускать через себя действительность почти во всей ее реальной мощи - можно было приходить к столь ничтожным выводам и столь убогой морали.
Как будто кто-то сочинил сороковую симфонию, а закончил ее победным соло резиновой подушки-пердушки.
Но я сейчас не о своих мировоззренческих разногласиях с графом.
Я о Лизе Болконской.
Слуховое восприятие информации у меня все-таки лучше графического, когда я читаю, я еще бог знает сколько всего от себя понаплету, да понапридумываю, да еще и останусь в полной уверенности, что так там и было написано слово в слово, а слона и не примечу - такого серенького, скромно в углу стоящего.
Уши же у меня пусть глупые, но честные. Поэтому слышат то, что я раньше не замечала.
И только прослушав описание смерти Лизы, я поняла, что там на самом деле произошло - хотя Толстой все описал весьма открыто, учитывая, конечно, его нелюбовь ко всякого рода физиологизмам - их он обычно оставлял допонимать читателю по принципу «умному достаточно».
Княгиня, долго не могущая разродиться, умирает в секунду «со страшным криком», после чего тут же раздается плач младенца. Князь Андрей до этого не мог зайти в комнату, ибо дверь «держали изнутри». Когда он заходит - он видит полумертвую от ужаса акушерку с «трясущимися руками» и доктора с «закатанными рукавами и трясущейся челюстью» . Отец Андрея, старик Болконский в это время находится у себя в комнатах и о приезде сына не знает. Когда они встречаются- отец рыдает на груди у сына не радостно (ведь он полагал Андрея погибшим!), но виновато. (Вспомним, что при жизни Лизы он относился к ней с брезгливым презрением и считал, что его сын погубил себя браком с ней).
Видя умершую невестку, старик «сердито отворачивается».
Во время крещения ребенка старый Болконский, ставший крестным отцом своего внука, несет его вокруг купели «вздрагивая и боясь уронить»
После чего отец и сын разительно меняются- отец ожесточается, он из самодура, не лишенного добросердечия, превращается в монстра, так что сыну приходится находиться при нем - мешать папе вешать в ярости писарей, укравших сапоги и вообще стоять на пути его превращения в откровенного садиста.
Сам сын запирается от света, моментально стареет, испытывает бесконечное чувство вины перед когда-то нелюбимой покойной женой и трясется над ребенком так, как и современные папаши не трясутся: лично простаивает ночь перед его кроваткой во время детской простуды и готовит микстуру дрожащими руками.
И постоянно перед его мысленным взором стоит облик жены, удивленно смотрящей на него и вопрошающей «Ах, что вы со мной сделали?»
Так что же сделали с Лизой Болконской?
Толстой описал совершенно понятную каждому современному ему читателю ситуацию. Ту самую, традиционную - когда врач выходил к мужу и спрашивал: кого будем спасать?
Ибо при тогдашнем развитии медицины было всего два возможных выхода.
Либо умертвлялся плод и по частям доставался из тела матери.
Либо проводилось кесарево сечение - женщину взрезали, та моментально умирала от кровопотери и болевого шока, но ребенок чаще всего выживал - ибо разрез делали не такой крохотный, как при современном кесаревом, а широкий , мгновенно убивающий мать, но позволяющий легко извлечь ребенка.
И надо сказать, что решение о кесаревом сечении в такой ситуации - было событием из ряда вон выходящим и вполне чудовищным. Стоит вспомнить, что слухи о том, что именно таким образом был рожден единственный сын Генриха Восьмого, передавались исключительно шепотом, смерть Джейн Сеймур официально была объявлена «естественной», ибо объявить народу правду было бы невозможно - подданные сочли бы короля чудовищем.
А теперь вспомним, в каком положении были Болконские к моменту лизиных родов. Андрей был сочтен мертвым - и появился он в доме нежданный, буквально за несколько минут до того, как умерла его жена. Лиза переносила беременность тяжело, акушерка и близкие заранее ждали трудных родов, и они и оказались трудными.
Ребенок - это единственный наследник старого князя и, возможно, всего рода Болконских - других сыновей у князя нет, Андрея он считает погибшим.
Конечно, желание спасти в таком положении наследника и единственную память о единственном сыне для князя - совершенно естественно. И решение должен был принимать он, как мужчина, опекающий в этот момент эту женщину и полновластный хозяин всего, что находилось на его земле.
Старый князь прячется ото всех в своей комнате, доктору, видимо, еще в письме были даны соответствующие наставления и даже приезд Андрея не успевает ничего изменить , доктор, напуганный старый князем, видимо, не посмел ослушаться его инструкций. Тем более, что закон никак не мешал ему их выполнить - напротив, кесарево сечение для умирающих женщин было разрешено и даже обязательно, и только на совести доктора было - признать тяжелую роженицу умирающей или нет.
Ну ладно, теперь мне хотя бы стали понятны странности в поведении обоих Болконских после смерти Лизы, которые до сих пор казались мне несколько необъяснимыми. А вот если они оба считали себя убийцами женщины , которая «всех вас любила и никому дурного не делала», всё становится на свои места.