Натюрморт.
Э.О. и А. Дюреру
Натюрморт
Я тут вспомнил. Когда сразу после остановки «N…» примыкаешь к стеклу, наш город как на ладони, и на поднесенном к губам кулачке мой дом сдувается кончиком носа. Есть станции, города, которые прячутся десятью-пятнадцатью минутами автобусной встряски, словно они стесняются собственного обнажения (ведь в действительности порнография у нас запрещена). о наш город настолько раскрыт, насколько бывает распахнута только детская сказка. И люди в нем тоже как на ладонях; мои дорогие лилипуты, жильцы по дому, я - пассажир Гулливер. Вечером или ночью в доме железнодорожника Леши мелькает лампа, - это желтый или белый цвет и примесь телевизора, но в любое другое время суток - его видишь рядом с домом, с ведрами, предварительно поставленными на скамейку за забором - он всегда переживает за проходящие мимо поезда, корабль (итальянский приморский городок), степная лодка (где-то под Аккерманом), абсолютная тишина. И вот теперь, жуя вымытый финик, смотрю - машины, хозяйки, собаки, снег, синие небо, солнце, скользко, начало зимы, полувесна, гололед, но вдруг - знакомая шапка, пальто; знакомое ковыляние, заброшенность и опасность упасть. И в горле - сразу же комок финикового вкуса, и долго одеваться, и догонять бессмысленно, и помогать - нет нужды. Я падаю под размахом вымысла, от обмана, притворства, преувеличения моей комнатной полуголости, ядовитости кожи, простуды на губе, во рту - жжение от лихорадки, в глубине - лишь отсутствие. И финик. И мама идет на рынок. И твоя шапка, и твоя неизменная одежда, бедность и богатство.
Виной всему - насыпь, а может быть, и кризис восемнадцатого или девятнадцатого века. Наш город слишком мелок, чтобы на своих окраинах подняться до уровня железобетона. Наш удел - «купеческие» избушки, собаки, куры и старушки в сапогах, редко летом, меняющие свою резину на босоножки. У кого как - капустные грядки, морковка, свекла, кабачок - это все поваренные книжки, требующие только полива. Достояние каждого обитателя, его минимум-максимум, диаграмма и рентгеновский снимок (а порой и его врожденная идея) - картошка, сарай, полусгнившие дощечки, веранда, наваленная пухом мусора и время - не слишком грамотное, оно ближе к телевизору или к «Маяку», чем к Эвересту.
Летом - мухи… но, так или иначе, как для кустарника, так и для человека - это время наступающего предпринимательства. Заметно, как тогда еще и ускоряется наша зависимость от женского тела - химия варенья или другие всякие там склянки уходят в русло халатов с полевыми цветочками.Осень же в наших алфавитных асфальтах наиболее обманчива. Словно мелкое животное, она прошмыгнет простудой носа, сметаной утр и ночной мухой, страдающей бессонницей. Быструю осень не замечаешь, сталкиваешь рядышком - в лужу, набитую листьями; в поблекшую травку, то вдруг выросший сугроб. Для нас - это время особенной дождливой грязи, нагнетание августа - ботинки споласкиваются тряпкой, а камешки земли в раковине впитываются в кофейную гущу.
Время летит. А ведь уже появились симфонии (репетиция на каком-то этаже, мойка посуды, обед на сковородке), утопающая в снегу тропинка спускается с холмов (по ней путники в валенках), катки (вечерний отдых), рост переломов (даже трудно себе представить хрупкость человеческих тел, музыки и времени), и, наконец,девушка расчесывает свои длинные волосы; на нее смотришь как на циферблат.
Наше богатство - обнаженные ветки - мокрые, покрытые изморозью и зеленые, удивленные фруктовыми плодами… хотя не знаю…. говорят, Василий купил себе микроволновую печь, и все соседи последовали его примеру. Теперь моя очередь.
Говорят также, что в Центре тоже кое-что есть - сметана подешевле, конфеты, яйца и собор. Туда, через прорези пяти-семи колонн устремляются в платочках - но там, кажется, пусто, свечки горят.
За последнее время многое, что изменилось: было заметно, как из-за стиральной машины пропала раковина из ванны, как стали кровоточить десны, заглохли и благословения весенних птиц. Лето ушло в прорубь. Ранней осенью в зуб вмонтирована химио отверждаемая композита, а Петя Птах так и не расслушан - типичное следствие моей беспробудной бессобытийности. Дефицит событий обострялся при росте цен на нефть.
Казалось бы вначале, моя жизнь в городке - это даже не болезнь. Вот, температура (утренняя гостья) или боли - даже сложно представить, насколько они могут быть разнообразны, но городское прозябание- это что-то ненормально неболезненное… К больному зубу так долго языком не прикоснешься. Конечно, так просто и быстро не осядешь, дрожжи приводят к разбуханию тест. Важен процесс. Я наблюдаю над ним уже года два. И имею возможность действия, не только посещаю окулиста и выбираю очки, но и думаю, что тебе поставят коронки и покупаю майонез. Продавщица мне говорит: «Единственный недостаток в моей жизни - это то, что я не могу читать в туалете». Канализация - это слишком тяжело для нас; сложно представить, что под нашей землей будут течь еще и подводные воды. Что делать? Надо мириться с жизнью на окраине. Но в центре, то же не сахар… Лифтеры в нашем городке не потребуются вплоть до воскрешения мертвых.
Мое знакомство с поликлиникой - наиболее законченное из всех знакомств. Сидящие на лавках люди кивали мне, а стук в двери стал уже привычным.
Я даже решился завязать какой-то роман с медсестрой, оставив притязания гардеробщицы на мои вещи без внимания. Я не утверждал себя разговорами о свежем воздухе, об озере, запрятанном рыбаками (целиком считавшим его рыбным местом). Наши степи были беззвучны, голоса с хрипотцой. Что же говорить об ожиданиях, когда мы оба опасались более близкого дыхания. Я намеривался завязать ей глаза, чтобы дотащить ее до моего дома и даже приготовил платок, который в заднем кармане превратился в мягкий мячик.
У нас были общие сердца и холодильники. Кажется, я даже и сказал ей об этом - выложил как сюрприз. Галина была поражена моей бестактностью. Мне было внушено, что я не знаю сердец, клапанов и поджелудочных желез.
Как бы задействовать действия? Мое действие - мое следствие! Но связи роятся и уходят в кишечник. Вся природа пронизана этим слезоточивым круговоротом воды.
- Повысьте свой статус до области, - предложила мне Галина Петровна. Когда-то она мне сказала: „В моей жизни все было: и дожди, и грозы, и мокрые туфли, и аборты, и первая любовь". Я не знал, что ей ответить, но когда что-то пришло в голову, позвонил ей по телефону.
- Ты хочешь уничтожить все во всеобщей каменной свалке?
- Нет, Петя, я очень люблю ограниченные автобусные маршруты. Я пугаюсь при толпах, но тебе все же стоило бы немного добавить асфальта.
Однако случилось одно приключение, пожалуй, весьма рискованное. В магазине я услышал, что Саша женился. Я прислушался, но деталей уже не расслышал, словно Саша не был интересен, не был любим, и ему, как ветру и звездам, полагалось лишь одно слово. Я последовал за женщиной, передавшую новость о Саше и, поравнявшись с ней, потребовал разъяснений:
-- Вы не договорили, - сказал я.
Она сразу же попросила прощения, но сделала вид, что не понимает.
-- Вы все прекрасно знаете. Это ведь такой большой праздник.
Я был с ней любезен, и даже предложил донести сумку до ее подъезда.
--Мне к тому дому, - и она указала в такую необычную даль, что я был вынужден переспросить.
-- Нет спасибо, - сказала она, - я дойду сама.
Она так и осталась со своими сумками и с новостью о Саше. И я не смог ее оставить наедине с ее богатством.
-- Я уже двадцать лет знаю Сашу, - сказал я, поджидая ее на углу одного из домов. - Передайте ему мои поздравления.
Расслышала она меня или не расслышала - это не имело значения. Саша был бы счастлив получить от меня такой подарок.
Итак, одно имя, слышимое в чужих перепонках и телефонных разговорах, достигло моих рук. Саша - первоначально я предполагал, что это будет имя женское. Однако - это был… мальчик с пройденными этапами зачетных книжек и теперь оказавшийся под интенсивной работой расчески, утюга и Ани.
В течение целого года я не предпринимал никаких попыток, чтобы разыскать Сашу. В первое время его возмужание без моего присутствия и напутствия меня раздражали. Однако логика восемнадцатиэтажек и сложных линий метро примирила меня с фактом его отсутствия. Я смирился с тем, что он не спросил моего одобрения, с тем, что он не навестил и не познакомил. Он, конечно, поступил со мной немудро, как эгоист, как какой-то заурядный пассажир, попутчик. Я постарался забыть, но помнил.
Но где-то через год я, наконец, встретил Сашу. Он, конечно, сказал, что он Кирилл, однако я точно знал, что это был Саша. Обстоятельства нашей встречи не представляют никакого внимания. Сам Саша был намного интересней нашего с ним механического знакомства. Он был совершенно ничем непримечательный, молчаливый молодой человек, казалось, немного не разбиравшийся в появившихся у него чувствах.
Есть лица, которые своим внешним видом мгновенно выдают мешок наследства. Глаза Саши - весьма необычной формы, впрочем, уже давно растиражированные в книжках о марсианах. Сложно представить звучащего в банке младенца с такими глазами! И когда он рос, несомненно, каждый свидетельствовал о том, что он пошел в маму. Его жена Аня, темноволосая девушка, иногда одевала очки.
Саша занимался экологией почв, почвоведением. Консервы генов часто являются опорой для нашей науки.
- В Европе все почвы уже антропологические, - сказал Саша.
- Да, - сказал я.
Я говорю:
-- От Азии и Африки мы проживаем наши жизни лишь зеркальным повторением: естественно, чудесно, хлопотливо.
-- Ничего подобного, - отвечал Саша.
-- Наша радость от истории не должна быть всеобщей, - предложил я.
-- Чепуха, - отреагировал он. - Истории нет.
Он был равнодушен к человеческим выдумкам и мифам. Во время экспедиции в Туркмению местные аксакалы обманывали своими рассказами; старожилы говорили не только о погоде.
Я следил за движением его рук; лицо его - многократно проверенно расческой и ножницами. Все было как бы на месте, таким выдержанным, уравновешенным, здоровым, но одновременно слабым, ранимым, готовым на перемену, упадок. Большую часть времени он молчал. Впрочем, если бы не его молчание, я бы сам едва ли говорил. Его эмоции - чаинки на дне чайника, густой осадок кофе, застывшая каша в кастрюле.
Впрочем, Саша говорил меньше, чем следует, чем ему предписывалось, чем ожидалось. И тем самым, он оставлял мне возможность переваривать недосказанное чудо его физиономии. Он молчал; и нравилось ли ему молчать? Справлялся ли он с ситуацией своих желаний, намерений и ожиданий? А, может быть, фигура другого, ее присутствие во мгле движений его мыслей, не давала ему возможности дать мне сдачу? Говорила Аня, и иногда я вставлял пару своих шмелевидных слов. От посещения нашего городка она вылавливала отдельные здания, и спаивала их с солнцем, светотенью и ретушью. Она говорила: «фиолетовый», «солнце заходит», «парк». За этими словами, вроде как ничто и не обнаруживалось. А может быть, что-то и было: таинственный код, знак, понимаемый только близкими людьми.
Я не знал, где и как они познакомились, как пожали друг другу руки, ходили пить чай и, может быть, даже уже глотали вино и ели салаты. Однако они уже были обручены заботой; эти взаимные взгляды, которые больше, чем осмотры окрестностей, простые слова, которые важнее, чем поэма, и что-то между ними - поверхность с тропинками, уходящими в даль. Саша держал Аню за руку, и поднимал ее, когда наступали лестницы. Оказалось, что у Ани уже год, как болели ноги. У нее была странная болезнь ног, и она медленно ходила, но Саша (когда они не пользовались экскаваторами) брал ее на руки. Созданная Сашей дорога изобиловала всевозможными лестницами - мраморные, железные, деревянные - наш нищий город оказался богат на взлеты и падения.
Мы жили на параллельных линиях, и теперь оказалось не готовы пересекать коридоры переходов. Где-то у «Университета» притаилась Сашина квартира и столь же дорогой для него оказалась и красная линия. Мы и теперь оказались на его тропинке, чтобы с «Октябрьской» достичь «Прудов». Все мои намеки взойти на холмик насыпи, осмотреть на ладошках знакомый куполок, остались без пристального внимания. Я разделял с ними лестницы, рос, резал хлеб, говорил слова.
Чем больше я удалялся в его коридоры, тем больше понимал его молчание. Циркули, трафареты, чертежные схемы, карты любимых мест среди лабиринтов улиц, горизонтов, родственников и почв. Да.
Нет.
Но оказалось, что Саша верил.
- Мне ничего не нужно, только лишь то, что Христос уже пострадал, искупил нас от греха и даровал нам жизнь вечную... Несколько минималистично, как-то по-матерински, любить без объяснений, то было забавно и странно: такое несоответствие между его сомнением во вчерашний день и верой в чудо, между верой в Бога и знанием почв..
Саша - не первый и не последний, кто признавался в любви, и соскользнувшее слово поддерживал состоянием бабочки. Но когда это произошло? При каких обстоятельствах? С каким напряжением чувств и слов? И почему? Любопытство охватывало меня в магазинах, когда покупал картошку, в метро, когда прислонялся к дверям, которым нельзя прикасаться и тогда, когда я был я.
Я влез в их знакомство, и спустя некоторое время, через весеннюю дымку, лужу и ветки, уже пробирался к их дому. Я был допущен в меблированные комнаты Сашиного наследства. Мы встретились где-то рядом с его домом, и вместе с подоспевшей женой, прошли детские площадки, детский сад и просто двор с каштанами.
Отпечатки Сашиной чистоты размыты на порядке вещей. Мебель. Двухкомнатная квартира с большой кухней. Шкафы и книжные полки. И даже икона. Я сидел на диване, и смотрел, как Светлана Васильевна разбирала и перебирала косынки карт. На Сашу она не была похожа. И это ей шло. Но неожиданно пришедший Марат выдал чудо симметрии. Но чудеса кончались за стаканом чая. Ведь простой чай, простой хлеб, "Нарезной", масло, крошки на скатерти, черный квадрат за окном. Медленный разговор полз к коридору и в одиннадцать я уже оказался в лифте, в подъезде, в вагоне метро.
Когда они приходили домой, его мама, Светлана Васильевна, открывала им дверь, и сразу уходила в большую комнату, к месту перед телевизором и пасьянсом. Он сам разогревал кастрюли с обедом на кухне. Днем, когда они становились свидетелями потухших ламп, простокваши потолка и бездеятельности комаров, Светлану они почти не видели; она скрывалась в магазине или на рынке или просто где-то пряталась. Сашин отчим, Марат Игнатьевич, нестрогий инженер, домой приходил позже всех, а утром подавал пример быстрых пробуждений.
-- Мы скоро перебираемся на новую квартиру, - сказал Марат. - У Оксаны, моей бывшей жены, есть свободный угол.
Мне нравился Марат, его странное отношение к жизни, и я был рад, что его столь легкое отношение ко всему, что его окружало, было вознаграждено. У Саши же легкость, казалось бы, стала твердостью, любое слово шло через немоту. Но и он хорошо управлялся с жестами, мыл посуду, содержал дом в чистоте. Его привычка держать подбородок пальцами рук… Во всем можно было найти следы предоставленного ему дара, образования, хорошего наследства. Аню (ее тут все звали Валентиной) в доме, казалось, принимали ласково. И она уже управлялась со своей нерешительностью, вежлива к Светлане, вежлива к Марату.
Однажды, выбрав лишний вечер, я решил зайти к Саше, рассказать ему анекдот. Но его и Ани не было дома, с дивана поднялась Светлана Васильевна, а когда я решился снять ботинки, она спросила:
-- Ах, Петенька, а я вижу, вы к нам часто заходите, чай пьете, к чему бы это?
-- Это к грибам, - напрасно ответил я. Она переспросила, а я предложил ей пройти на кухню или в комнату.
-- Вы знаете, я ведь почти всю жизнь знаю вашего сына, а так совершенно с ним незнаком.
Светлана Васильевна молчала, и руки уже не двигались, перемешивая карты, а замерли. Я ждал продолжения моего понимания. Но вместо этого из колоды полезли сказочные короли и дамы, фуршеты, банкеты и национальные праздники. Но снова я. До такой степени я, что, когда раздался звонок в дверь, она восприняла его как освобождение и как никогда приветливо приняла Марата.
Мы с ним поздоровались и замолчали, расспрашивая друг друга о делах, которых, в сущности, и не было.
Наконец, я задал свой вопрос.
- Очень хотелось бы узнать, как он с Аней познакомился.
- С кем? - С ней, как бы... - Ах, вы даже не знаете, как Кирилл переживал и плакал, в подушку и вот в этот халат который сейчас на мне. Какое было напряжение чувств, эмоций, впечатлений, и как сложно находились ответы, сплошной комок нервов и только. Ах, Петя, я не понимаю, такой нераскрытой, неразделенной любви, это ведь просто, как судебный приговор. И стоило ли это этого? Я теперь даже не знаю, ради чего, во имя чего? Ах, да ты ничего не помнишь! Это ведь не Валентина была, а Наташа. Ах, да, Маратик, наверно, да, та самая Наташа, да, а кстати, где сейчас Оксана Петровна? Вот, интересно, да? И что делает и как она? Никто не знает?
-- С ней все хорошо, - сказал я. - У нее, наконец, отросла третья рука, а старые раны уже зарубцевались...
- Да, брат. Ведь все должно быть по-другому. Должен быть порядок, устройство, механизм. И гармония - дети, школа, собственное возвращение в детство, кормление, и образование, образование, вся эта астрономия, я ее совсем забыл, ботаника, я мечтаю об учебнике за 8 класс, понимать с полуслова и даже тогда, когда молчат. Должно быть место, то самое место, которое под солнцем, под луной, не знаю, кем выделяется, каким жилищным кооперативом, но, наверно, самой природой. Это часть природы и как природа, наша подмосковная - великороссийская, равнинная, без землетрясений и наводнений. - Нет, кажется, вы меня не понимаете, не хотите понять. Так, вот, и блуждаете, блуждаете, чаи пьете, домашние тапки Марата носите, а если бы поняли, тут бы тут же просто, передо мной, просто, так вот чрезвычайно расплакались. Вот вы странный, да, да странный. Конечно, не Молчалин, интеллектуал ведь, но ведь в сущности, как Молчалин, такой же несчастный…А вот и Саша… поставьте чай, да.. Маратик, да, открой, пожалуйста, дверь, ага, да.. да, вот».
Конечно, я знаю это место. Код домофона, этаж... «Просто я стала задавать себе вопрос: кому это нужно? И зачем? А что ты от меня ждал? Ах, не надо, умоляю тебя. Но я вижу у тебя были какие-то претензии, ожидания …да? хм, но ведь ничего, в сущности, не случилось, не произошло»…
-- Да, Саша, я знаю ведь тебя, я знаю тебя как облупленного. Ведь дело так было, да? Ты лишь переутомился, работа на почве - это ведь не картошку копать…. И память твоя о Наташе, или Прасковии, Пятнице, или кого-то там, действовала внутри тебя, как червь, а ты говорил, нет, стонал: ведь я люблю тебя люблю, и скажи, скажи мне лишь только одно, что любишь меня, что подобна до мне, до генеалогии моей, похожа на будущее мое. Иначе ведь никак, нет ничего, ничего… и только дух витает. и так даже переусердствовал, что слезы текли. Почему же ты так плачешь часто? и подбородок держишь, словно на предвыборной фотографии? И Аня вынуждена была, вынуждена и призвана была признаться. И так уже год, нет, три года - это признание совершенно ненужное, никому непотребное, даже вредное. И нет ничего, ничего нельзя создать ex nihilo. Ах, я ведь знаю тебя. Да, да, совершенно друг друга не любят, не любите, никогда не любили, а чувства лишь преувеличены, выдуманы, созданы из ничего. И что тогда, когда так? как тогда быть? и как?
И он был ошарашен. Нет, это даже не то слово. Полностью разоблачен, как Адам, как Каин. Я прав! Я справедлив! Я достиг всех тайн, их залежей и гнезд, раскрыл их суть, явил их к свету…
Меня уже не впускают. Но я этого и не хотел, видит Бог, или просто был уже приготовлен: за несколько недель тренировок, что должен расстаться, должен потерять…
-- Ну и что случилось? - полюбопытствовал я.
-- Нам больше не хочется вас видеть, - ответил Саша.
Я думал, они спросят меня: почему? И я подамся в рассуждения, все расставлю по полкам, вот моя чистота, ответ чистоте, чистота на чистоту, око за око, исповедь, откровение, апокалипсис. А так меня разочаровала его защитная реакция - это ведь ничто иное, как страус. Ах, эти слабые люди - хрупкие как стекло, но ценные ли они как хрусталь? Я ждал бы более простых слов. Можно было бы выудить что-то насчет, у меня нет ничего, я гол и нищ, и лишь, - внимание и забота - это все, чем я могу гордиться. Но и это оказывалось бы вполне достаточным. Я ведь «о другом больше и не думаю. Кроме как о ней и не мечтаю. И поэтому мне теперь совершенно хорошо».
Странно, что я был изгнан из его внимания, из его заботы, я покупаю чайные пакетики, бросаю в чашку рафинад. Хотя теперь мне иногда кажется, что мой интерес к Саше был лишь колониальный. Я уже топтался ногами в его прихожей, стоял перед его коллекцией камней и земель и, казалось бы, на мешке с его тайнами поставлена точка, ценная бандероль.
Но это вряд ли бы функционировало, не хватало масла в моторе, какого-то винтика, а может быть просто ясности и очевидности, порядка в мыслях? Ничего подобного. Я по натуре оптимист.
Между тем, они, наверно, думают: почему я такой жестокий? Но я и не жесток. Это просто неудачное стечение времени и места; после этого всегда бежишь поговорить с природой, с тишиной реки, ветер колышит первый снег, лес мертвеет, но жизнь есть в каждом существе; посмотрим на небо, круги в облаках, круги на воде; представим: морской залив, белые скалы, даже корабли, крестьянин с коровой, вереск.. я - типичный, абсолютно стандартный, да. Оптимист. В этом мире ничего не изменилось, вода из-под крана течет.
На этой воде можно было бы закончить, если бы я не оказался в центре еще одного приключения.
«Дорогая моя. Ведь о самом главном я Тебе и не сказал. Ведь когда я возвращался со дня рождения (каких-то пять километров), мысли о Тебе отрезвляли мою голову. Ты сказала о своей интуиции, которая как всегда меня парализовала. Мне давно уже стало казаться, что когда Ты говоришь от моего имени, моими словами, Ты вновь подразумеваешь саму себя. В этих отношениях существуешь только Ты, и мое кресло теряется в правоте Твоей грамматики. Мое "я" - это только продолжение тебя, символ весной расцветшей и летом дозревавшей грусти. Неисполненные мечты, надежды, парадокс отсутствия дома и вся та же на бумагах фамилия. Ждала от меня ответа, словно помощи, но какой ответ я мог Тебе предоставить, кроме желания помощь, насколько глупого, насколько можно об этом мечтать. Ты доверила мне свою память и ценила во мне свое порученное богатство, так, может быть, бестолково завещанное. Видишь, моя благодарность могла бы быть больше, чем просто второе блюдо, гречневая каша с мясом. Теперь, я уже вчера, позавчера, на дистанции, как воздушный змей, спутник, черная точка. Сейчас я уже исчезну. Это только вопрос времени.
Я помню твою склонность разделять людей на части и стороны, - но это не работа в мясной лавке, это необычное свойство ценить доброе. Но если одна сторона стала невыносимой, а вторая все так же пугающая, то не стоит ли вновь обратиться к пользе, к ее всемогущей механике?
Это Твоя этика. Но если посмотреть повнимательней. Все ведь зависит от фокуса. Зеркало останется запыленным стеклом, если на нее смотреть с таким же коротким взором как на рядом лежащий карандаш. И в окне не увидеть звезд, а лишь раму. И что там? калитка раскрыта настеж, она совершенно сгнила. И может быть тогда стоит все это забыть и вернуться к пользе спорта? Господи, не надо думать обо мне, не надо так глубоко копать - там лишь одни посадки чеснока, от него иногда так хочется плакать, а ведь нынешнее лето было на редкость сухое… и червяки. Грустно, так печально, что я мог бы продавать свое непонимание в мешочках.
Скажи мне, только мне, без дистанции, в собственность моих глаз: все ли в порядке в этом королевстве? На улице А. Гротгера, на загородных полях, в молочной грязи осени? Не слишком ли много осадок на этой недели? трамвайных трасс? Переходов, почти пустых, опустошенных? Ноябрьский холод непринужден. Серость неба порождает волю к деизму, а неряшливое ожидание будней тянет в ванну. И кто кого обманет?»…
Стул, стол, призрак шкафа (вся мебель зачитана в переписи) пропадают и вновь проступают. Все на месте. Утро убивает утро. Дочитываю книгу, до конца остались лишь считанные страницы. Единственное всегда оказывается в помойном ведре, а у нас - это в лесу, недалеко от последних заборов, на разрешенной свалке, в овраге (я бы сказал бы ледникового происхождения, без этого он не был столь привлекательным).
Я готовился ко сну. За нами - миллионы, демографический азиатский взлет и собственная подушка. Я несколько раз уже подходил к этому измышлению - ритуал надевания нового белья и очередное затмение. Мы застеливаем, лежим, спим; ждем сна и чуда, в результате получаем лишь отдых сердца, и нервных клеток. Но в величии ночи всегда есть падение к рассвету. Это все те же сумерки, туманы и снег с толщиной в табачную бумагу. Я знаю - это только лишь остановка перед утром, и вот-вот я снова буду спать. День и ночь, ночь и день; часы на стене, стрелки в часах, шум равномерного времени. И вот я уже засыпаю...