Неделя в октябре (повесть от рожающего лица). Акт второй.
***
***
У Пятачка был выходной. Он заранее отказался ото всех запланированных прослушек за доп-бабосы, и как только ко мне стали пускать, приехал. К этому времени у меня снова набрали каких-то кровей, принялись колоть антибиотик, выжали анализ мочи... Становился все очевидней тот факт, что и вторая таблетка не оправдала ожиданий.
Не помню, в какой момент это началось - меня все чаще и чаще опоясывали КТГ и оставляли его все на дольше. Мне стало казаться, что все эти лямки начинают провоцировать волнообразные накатывающие боли наподобие месячных. А может оно просто так все вместе совпало. Но только боли эти становились все сильнее и происходили все чаще. Бедный Нан, все это время находящийся рядом, места себе тем не менее не находил, поскольку помочь ничем видимо не мог. Он пообкусал нетронутый мною обед - куда там обедать, когда от боли не разогнуться. постоянно держал за руку и не представлял, что же ему сделать, чтоб ситуация стала как-то лучше. Мы о чем-то разговаривала, но к тому моменту боль стала настолько невыносимой, что я не смогу вспомнить, о чем. КТГ трещало, и цифры справа все чаще взлетали за 120. Врачиха удовлетворенно констатировала факт того, что - да, это очевидно схватки. Всякий раз в их преддверии мне велели не стонать впустую и не реветь белугой, а делать глубокий вдох носом и такой же глубокий выдох ртом. Но сделать куда сложнее, чем сказать. В итоге у меня получались вдохи и выдохи по типу таких, какими баловались в школе, чтоб вызвать искуственное кислороное голодание и фантастический обморок на пару-тройку секунд в реале, оборачивающийся небольшой жизнью где-то по ту сторону голодавшего без О2 мозга. Поэтому разговоры у нас с Наном получались к тому же еще и странные. В момент схватки я от дикой боли приходила в себя, сначала дышала - нос-рот - потом уже со стиснутыми зубами; временами мне казалось, что они начинают крошиться от силы стискивания - так больно было... Когда же меня отпускало, я проваливалась в каой-то липкий кисель попуска, откуда говорила с Тимой о несуществующих вещах, которые виделись мне и были реальны только в этом бредово-наркотическом вареве. Только одно я чувствовала постоянно, на всем протяжении: что он, мой Любимый, мой Главный, мой Единственный, Лучший Мужчина, что ОН постоянно держит меня за руку. В минуты прозрения я еще слышала его слова, взволнованный, но старающийся успокоить и меня и себя голос: "Все будет хорошо...Я рядом...Потерпи еще чуть-чуть...Скоро все будет хорошо..."
О самих схватках - это что-то. Когда они начинаются, кроме резко и неумолимо нарастающей боли внизу и по бокам живота, внутри как будто вырастает гора. Это видно даже так, стоит опустить глаза: ровно посередине начинает подниматься и все больше очерчиваться некий хребет, а бока уже стягиваются к нему. Всем - ну, почти всем - известна эта поза из йоги, "собака мордой вниз". Так вот, ощущение такое, что внутренний ваш жилец встает именно в эту позицию и начинает усиленно авить в лобковый симфиз той частью, что "морда вниз". Это наиболее болезненный момент. Просто кульминация кошмара. Времени я , конечно, называть не стану, но это был уже обед, когда терпеть стало уже очень сложно; на грани невозможного. Никаких размягчений связок, расслаблений мышц, и вообще того самого видоизменения и подготовки родовых путей все не происходило. Тогда пришла анастезиолог и провела надо мной дико болезненную операцию, усугублявшуюся правда чрезвычайно частыми схватками: мне в спину в районе крестца установили еще один венозный катетер, трудку от которого, прилепив вдоль спины, вывели к плечу спереди. Самый ад заключался в том, что для эффективной установки этой шматрицы в плотные сочленения позвоночника и тазобедренного узла необходимо было с силой давить своей спиной навстречу усилию доктора. В трубку сразу же заправили каких-то жутких жидкостей. Заныли кости, стали неметь ноги; показалось, что оторвать поясницу от постели уже невозможно. И это была правда: ходить и даже вставать я уже не могла. Под меня сунули позорную утку, которую я кажется всю затопила. Проверка "рукой по локоть" снова не давала никаких положительных результатов, кроме чудовищной, жесточайшей боли.
И вот передо мной замелькали какие-то сознательные и разумные лица, которые, требуя осознанности и от меня, стали спрашивать, согласна ли я на кесарево? Хотя вся ситуация уже давно вопила о том, что другого выбора попросту нет: безводный период приближался ко вторым суткам, пути как не были готовыми, так готовыми и не стали, все медикаментозные усилия шли прахом, а схватки явно говорили о том, что мои ворота изнутри готовы штурмовать до конца, каким бы он для кого не был... Тима злился и волновался на врачей, поскольку на его взгляд это решение надо было принять много раньше и не мучать ни меня ни ребенка ни вообще короче...
Тогда мне помогли сползти в кресло-каталку. Ноги уже отказались служить и не держали меня. Боь схваток волнами застилала глаза: мелькание коридоров, ламп, краев зеленых халатов; решительные, как на бой, шагающие рядом бедра шеренги врачей...и Нан, где-то рядом Нан, его рука, звук его голоса, его шаги, его рука...где? Где его рука?... В опероационную Нана не пустили. И это понятно, это порядок такой. Я обернулась на него, оставшегося в распахнутом широком проеме. И я не смогу сказать всего того, что было у Любимого на лице, его глаза и взгляд; но этот блеск, это выражение, с каким он смотрел на то, как меня укатывают в уже разгорающуюся в нетерпении розово-белыми гнями операционную, я навсегда запомню; стоит только мне вспомнить этот его взгляд и застывшую в дверях фигуру, как сердце кровью обливается...
Дальше, в пятне этого розово-белого марева, ловких рук и бирюзовых масок было вот что. Да-да, я все смогу рассказать про это, поскольку кесарево сечение - ВНИМАНИЕ - операция, проходящая под МЕСТНЫМ наркозом. Когда я узнала об этом в палате сквозь адские боли, я все же поняла, как внутри у меня все оборвалось и похолодело от такого обескураживающего расклада. Но, как уже отметила, выбора не было. Так вот, первое - это стол. Жуткого вида ложе с отдельными растопыренными в стороны подстольниками для рук. Поместив меня на него, врачи быстро примотали мои растянутые руки к этим подстольникам широкими лентами, типа тех, с помощью которых давление меряют. Прицепили на пальцы некие прищепки, галлон за галлоном принялись вгонять в трубку катетера на крестце - низ стал тягуче холодиться; на нос нацепили кислородного сморщенного фейсхаггера. Всю середину меня отгородили зеленым бортированным загончиком, как будто маленьким борцовсим рингом, только с глухими стенками. Командуют "Подними ногу!" Что, бля? Какую еще ногу?! Нахъ?! После пары тщетных усилий согнула ее в колене, едва справляясь с задачей. В спинной катетер продолжают подавать галлоны холодненького. "Согни ноги, согни в коленях!". Все, больше и этого не могу. Чувствую схватки: они как ж/д состав, который после развязки ушел на другую линию путей - определенно где-то существуют, но уже совершенно независимо от меня. Дышу в фейсхаггера. Меня то тут, то там трогают, хотя как я это понимаю - для меня остается загадкой. Все вокруг более и более принимает мягкий светящийся оттенок свежего нежного мяса, прополоснутого от кровей. Теплый розоватый мягкий мир. Над моим ухом вещает глас "сейчас тут вот так вот проведут, пощиплют тут, там(все это проходит с тактильной демонстрацией на моем плече), но ты не волнуйся - это еще не операция, это размечают и готовят". Вижу схему коровьей туши: вырезка, кострец, подрубок, тонкий край... И действительно начали. Только, бля, все это вранье было про "размечают", это и БЫЛА операция, и я поняла это сразу. Чувствовала ли я что-нибудь? Нет, до самой груди ничего, кроме каких-то очень энергичных, даже яростных и сильных движений. Кто хоть раз делал тесто для хлеба или пельменей или чего-то подобного вручную, знают: сначала оно не сходится, липкое и очень упруго-тягучее; потом только эллестичное и гладкое. Так вот ощущение было именно такое: как быдто я - миска, из которой дикие булочники могучими руками вытягивают, еще и еще, это липкое несошедшееся очень тягучее тесто. И никакой боли. Морщится фейсхаггер на носу. "Ну, посмотрите!" слева: там на вытянутой руке в бирюзовом засученном рукаве, занимая чуть больше ладони, лежит животом вниз нечто лиловато-розовое, цвета суповой куриной ноги, похожее на..ЧЕЛОВЕЧКА! Но если честно, еще больше на мозг или грецкий орех с прилипшими с одной стороны волосами))) Это видение быстро куда-то скрылось - как оказалось, его понесли Тиме успокоить, занять, отвести изболевшуюся в неведении душу. Там они помяли ее - да, это же Василиса Тимофеевна! - помыли, подержали, провели какие-то контрольные процедуры. В то время как меня, совершенно пассивно наблюдавшую реальность, так же споро и энергично штопали. Наверное, так себя чувствуют между этим миром и тем: ты не там еще, но и не тут уже. Также внезапно, только теперь уже справа, возник маленький розовый ЧЕЛОВЕЧЕК: его приложили мне к груди, подержали так немного и снова убрали. Все то время, что из моей миски вытягивали тесто, было ощущение, что одновременно снизу в те самые неподготовленные родовые пути тоннами выдавливается какое-то .. фруктовое пюре, не то желе? Кончилось и это. Откуда-то появился здоровенный детина мед-брат с кроватью на колесах, поразившей воображение: она была чуть не на полметра ниже уровня операционного стола. "А теперь давайте аккуратненько, сюда"... Пласт моего тела, совершенно безучастного к попыткам его контролировать мною, в N-сколькером стянули на эту карликовую кушетку.
Снова рельсы галогена надо мной, несутся стены коридора и крепко сбитый зад детины. И Тима, Тима где-то близко, где-то рядом, кажется, уже радостный, хоть и не менее взволнованный. В какой-то момент меня перекантовали на очередную кровать, что-то вкололи, а может и нет... Этот небольшой отрезок времени тоже можно отнести к разряду почти лишь в воображени существующих бредней, наподобие тех, из липкого розового киселя до операции.
Первое осознанное, что я помню с момента этой новой жизни - рядом сидит Нан. Его рука, его глаза, улыбка. нан. Он рядом.
Позже они сменились с Мамой. К нам подвалила довольная делегация сотрудников и выдала совершенно чудесной на вкус яблочной пастилы, батл вина, какое-то поздравление в конверте. Меня же больше интересовало где я и как долго пробуду в этом месте. Очень хотелось помыть голову да и в целом вымыться, поскольку ощущение потного тела в подобном заведении приравнивается - ну, лично у меня так - ощущению болезни. В довольно ярко освещенной комнате кроме меня были еще две тетки. К ним тоже ходили ходоки, кто-то даже тут прямо, на месте, опорожнял сосуд с вином, они полусидели, и постоянно были слышны их переговоры. Я лежала за надежным прикрытием небольшой прикроватной полки на колесиках и время от времени наблюдала их.Почему-то все они казались живее меня. Я же попеременно проваливалась в не очень приятную дремоту ожидания больного и думала о том, как вчера накануне операции добрая сестра позволила мне ополоснуть бренные чресла в неуютном и холодном закуте.
Вскоре, правда, мои мысли стали занимать другие, более интересные и важные вещи. К этим раскорячившимся и выставившим необъятные белые окорока наядам стали возить детей. Каталки с люльками наладили равномерное и регулярное курсирование по комнате. Младенцев прикладывали к груди, фотали на телефоны, тискали и рассматривали восторженные родственники. Какого хрена? Почему мне никого не везут? еще больше меня повергла в обидное настроение услышаная сквозь дремоту фраза остановившейся рядом с моей кушеткой стайки акушерок с теми самыми приходящими востроженными родственничками: "А что это тут?" "А это вот девочка, такие тяжелые роды, вот безводный период такой чуть не двое суток" и самое отвратительное "недоношенная родилась, бедняжечка, 36 с небольшим недель..." Это омерзительно-сочувственное "недоношенная" слышалось в отношении меня довольно часто, и это слово хотелось затолкать им в глотки так же как недавно заталкивала в меня свою руку-по-локоть врачиха.Одиночество в этом зале ожилания и в отношении своего детеныша прямо наворачивало слезы на глаза. Я мечтала лишь о том, чтоб меня уже перевели наконец в мою отдельную палату с отдельным тубзом и душем, прописанную в договоре. А время шло. А меня все никуда не переводили. И каталку с люлей не везли. И вообще. Тоска по дому, по всему родному, близкому, уютному захлестывала все сильнее. Силясь сдержать слезы, с трудом карабкаясь по стене и хватаясь за любые вспомогательные углы, щатаясь, я поплелась в туалет. Да, это было разрешено - ходить, а также настоятельно рекомендовалось постоянно переворачиваться то на один, то на другой бок, лежа в кровати. Наверное где-то в это же время и были всем выданы эти немыслимые трусы - сшитая по контуру трикотажная сетка, в низ которой клеилась здоровенная прокладища. Поскольку крови снизу лилось как в пиковой фазе месячных, если не больше.
В конце концов время посещений закончилось, в палатах поутихло; наяды, все так же безмятежно разложив жирные белые ляхи, щелкали в телефонах и кормили - уже кормили! - своих детей. Неожиданно меня выдернули из пучины все сгущающейся мрачной меланхолии, обиды и ненависти на весь свет и предложили пойти к моему Горошку. Проследовав куда-то на правительственном лифте, я очутилась в полутемной комнате, окутанной мягким синевато-лиловом сумраком. Вдоль ее середины стояли те самые каталки с пластиковыми люльками, в которых лежало человек пять младенцев, завернутых в клетчатые пеленки, с зелеными шапочками на головах. А чуть поотдаль у стены, под яркой, но мягкой лампой лежала ОНА, в желтеньком колпачке, спеленутая полностью, куколкой, и такая маленькая даже на фоне тех малышей в зеленых шапочках!.. Впрочем, возможно мне показалось, и виной тому был этот направленый на нее свет. Там мне впервые дали ее на руки, предложили покормить (о чем я лучше напишу отдельно). Все это было очень неловко, в том смысле, что руки у меня были неуверенные и слабые от страха где-то что-то сделать не так, навредить, упаси Боже уронить... Эта встреча меня несколько ободрила, но возвращаться пришлось все в ту же общую послеоперационную палату к наядам. Еще не знаю, сколько времени - но мне показалось сто восемьдесят три вечности - я качалась на волнах этой постнаркозной неопределенной дремоты, устало и уже почти безо всякой надежды поглядывая в шели надежного блиндажа тумбочки на колесах, уж не изменилась ли ситуация; не, не изменилась. Поэтому словно гром среди ясного неба прозвучало внезапное "пойдемте, мы переводим вас в вашу палату". И шатаясь, ушам своим не веря, я отправилась вслед за провожатыми к гос-лифту. Мы вышли на каком-то этаже, план которого в точности повторял план дородового отделения. И снова - вот забавно! - остановились у двери ближайшей к лифту палаты с номером 1. Только тут за первой дверью стоял маленький холодильник, дверь налево - в тубз с душевой кабиной, и дверь прямо - собственно в саму палату. А внутри были потолки под 4м и огромное-огромное окно, напротив которого какие-то пронырливые гастеры шныряли по лесам реставрируемого дома. Конечно, там еще была всякая лабуда из серии кровать-стол-стулья-диван-тумбочка-Nское количество приборов (весы, обогреватель) пеленальный столик-раковины и пр. И, кстати, еще телек, которым за все время пребывания там я так и не воспользовалась. Мне с улыбкой сообщили, что, если все будет нормально, завтра утром "вы сможете воссоединиться с ребенком". Это значило, что сегодня я ЕЕ уже больше не увижу, а завтра пластиковое корытце на колесах привезут мне сюда. Оставшись одна, я какое-то время потупила, размышляя над всем прошедшим днем. И, как и следовало ожидать, ничего, кроме путаного сумбура в голове не обнаружила. В надвигающихся сумерках скулила тревожная тоска по дому, по Любимому и угрожала одиночеством, но какая-то другая идея-фикс упорно прорывалась вперед. Знаю! Душ! Ведь есть душ! И я предалась долгому полосканию - долгому в основном потому, что сил было очень мало. Потом также долго настраивала видеосвязь вечером с Наном, и все равно, даже после того, как мы насколько возможно дольше проговорили, до ночи, осталось и сжало горло это чувство потерянности, покинутости и беспомощности. Совсем поздно ко мне пришли и пустили что-то по венам, после чего наступил тяжелый и долгожданный сон.
Вот таким вот образом одни сутки вместили в себя, кажется, целую жизнь или даже несколько. Как переходный момент между одной реальностью и другой, обе из которых достоверны - в нем нет ни времени, ни места, ничего вообще, и непонятно, пробыл ты там секунду или миллиарды лет. Следующие семь дней изоляции, почти полной, от внешнего мира проходили как затянувшийся квантовый скачок с какой-то слишком уж отдаленной и невнятной конечной координатой. Теперь уже понимаю, насколько необходим был этот долгий переход из состояния А в состояние Б.
20 октября 2014 года при всех изложенных обстоятельствах, в 17:20 (около того) и появилась на свет наша с Тимой частичка, зерно на этой планете - Василиса Тимофеевна Прахова.
***
У Пятачка был выходной. Он заранее отказался ото всех запланированных прослушек за доп-бабосы, и как только ко мне стали пускать, приехал. К этому времени у меня снова набрали каких-то кровей, принялись колоть антибиотик, выжали анализ мочи... Становился все очевидней тот факт, что и вторая таблетка не оправдала ожиданий.
Не помню, в какой момент это началось - меня все чаще и чаще опоясывали КТГ и оставляли его все на дольше. Мне стало казаться, что все эти лямки начинают провоцировать волнообразные накатывающие боли наподобие месячных. А может оно просто так все вместе совпало. Но только боли эти становились все сильнее и происходили все чаще. Бедный Нан, все это время находящийся рядом, места себе тем не менее не находил, поскольку помочь ничем видимо не мог. Он пообкусал нетронутый мною обед - куда там обедать, когда от боли не разогнуться. постоянно держал за руку и не представлял, что же ему сделать, чтоб ситуация стала как-то лучше. Мы о чем-то разговаривала, но к тому моменту боль стала настолько невыносимой, что я не смогу вспомнить, о чем. КТГ трещало, и цифры справа все чаще взлетали за 120. Врачиха удовлетворенно констатировала факт того, что - да, это очевидно схватки. Всякий раз в их преддверии мне велели не стонать впустую и не реветь белугой, а делать глубокий вдох носом и такой же глубокий выдох ртом. Но сделать куда сложнее, чем сказать. В итоге у меня получались вдохи и выдохи по типу таких, какими баловались в школе, чтоб вызвать искуственное кислороное голодание и фантастический обморок на пару-тройку секунд в реале, оборачивающийся небольшой жизнью где-то по ту сторону голодавшего без О2 мозга. Поэтому разговоры у нас с Наном получались к тому же еще и странные. В момент схватки я от дикой боли приходила в себя, сначала дышала - нос-рот - потом уже со стиснутыми зубами; временами мне казалось, что они начинают крошиться от силы стискивания - так больно было... Когда же меня отпускало, я проваливалась в каой-то липкий кисель попуска, откуда говорила с Тимой о несуществующих вещах, которые виделись мне и были реальны только в этом бредово-наркотическом вареве. Только одно я чувствовала постоянно, на всем протяжении: что он, мой Любимый, мой Главный, мой Единственный, Лучший Мужчина, что ОН постоянно держит меня за руку. В минуты прозрения я еще слышала его слова, взволнованный, но старающийся успокоить и меня и себя голос: "Все будет хорошо...Я рядом...Потерпи еще чуть-чуть...Скоро все будет хорошо..."
О самих схватках - это что-то. Когда они начинаются, кроме резко и неумолимо нарастающей боли внизу и по бокам живота, внутри как будто вырастает гора. Это видно даже так, стоит опустить глаза: ровно посередине начинает подниматься и все больше очерчиваться некий хребет, а бока уже стягиваются к нему. Всем - ну, почти всем - известна эта поза из йоги, "собака мордой вниз". Так вот, ощущение такое, что внутренний ваш жилец встает именно в эту позицию и начинает усиленно авить в лобковый симфиз той частью, что "морда вниз". Это наиболее болезненный момент. Просто кульминация кошмара. Времени я , конечно, называть не стану, но это был уже обед, когда терпеть стало уже очень сложно; на грани невозможного. Никаких размягчений связок, расслаблений мышц, и вообще того самого видоизменения и подготовки родовых путей все не происходило. Тогда пришла анастезиолог и провела надо мной дико болезненную операцию, усугублявшуюся правда чрезвычайно частыми схватками: мне в спину в районе крестца установили еще один венозный катетер, трудку от которого, прилепив вдоль спины, вывели к плечу спереди. Самый ад заключался в том, что для эффективной установки этой шматрицы в плотные сочленения позвоночника и тазобедренного узла необходимо было с силой давить своей спиной навстречу усилию доктора. В трубку сразу же заправили каких-то жутких жидкостей. Заныли кости, стали неметь ноги; показалось, что оторвать поясницу от постели уже невозможно. И это была правда: ходить и даже вставать я уже не могла. Под меня сунули позорную утку, которую я кажется всю затопила. Проверка "рукой по локоть" снова не давала никаких положительных результатов, кроме чудовищной, жесточайшей боли.
И вот передо мной замелькали какие-то сознательные и разумные лица, которые, требуя осознанности и от меня, стали спрашивать, согласна ли я на кесарево? Хотя вся ситуация уже давно вопила о том, что другого выбора попросту нет: безводный период приближался ко вторым суткам, пути как не были готовыми, так готовыми и не стали, все медикаментозные усилия шли прахом, а схватки явно говорили о том, что мои ворота изнутри готовы штурмовать до конца, каким бы он для кого не был... Тима злился и волновался на врачей, поскольку на его взгляд это решение надо было принять много раньше и не мучать ни меня ни ребенка ни вообще короче...
Тогда мне помогли сползти в кресло-каталку. Ноги уже отказались служить и не держали меня. Боь схваток волнами застилала глаза: мелькание коридоров, ламп, краев зеленых халатов; решительные, как на бой, шагающие рядом бедра шеренги врачей...и Нан, где-то рядом Нан, его рука, звук его голоса, его шаги, его рука...где? Где его рука?... В опероационную Нана не пустили. И это понятно, это порядок такой. Я обернулась на него, оставшегося в распахнутом широком проеме. И я не смогу сказать всего того, что было у Любимого на лице, его глаза и взгляд; но этот блеск, это выражение, с каким он смотрел на то, как меня укатывают в уже разгорающуюся в нетерпении розово-белыми гнями операционную, я навсегда запомню; стоит только мне вспомнить этот его взгляд и застывшую в дверях фигуру, как сердце кровью обливается...
Дальше, в пятне этого розово-белого марева, ловких рук и бирюзовых масок было вот что. Да-да, я все смогу рассказать про это, поскольку кесарево сечение - ВНИМАНИЕ - операция, проходящая под МЕСТНЫМ наркозом. Когда я узнала об этом в палате сквозь адские боли, я все же поняла, как внутри у меня все оборвалось и похолодело от такого обескураживающего расклада. Но, как уже отметила, выбора не было. Так вот, первое - это стол. Жуткого вида ложе с отдельными растопыренными в стороны подстольниками для рук. Поместив меня на него, врачи быстро примотали мои растянутые руки к этим подстольникам широкими лентами, типа тех, с помощью которых давление меряют. Прицепили на пальцы некие прищепки, галлон за галлоном принялись вгонять в трубку катетера на крестце - низ стал тягуче холодиться; на нос нацепили кислородного сморщенного фейсхаггера. Всю середину меня отгородили зеленым бортированным загончиком, как будто маленьким борцовсим рингом, только с глухими стенками. Командуют "Подними ногу!" Что, бля? Какую еще ногу?! Нахъ?! После пары тщетных усилий согнула ее в колене, едва справляясь с задачей. В спинной катетер продолжают подавать галлоны холодненького. "Согни ноги, согни в коленях!". Все, больше и этого не могу. Чувствую схватки: они как ж/д состав, который после развязки ушел на другую линию путей - определенно где-то существуют, но уже совершенно независимо от меня. Дышу в фейсхаггера. Меня то тут, то там трогают, хотя как я это понимаю - для меня остается загадкой. Все вокруг более и более принимает мягкий светящийся оттенок свежего нежного мяса, прополоснутого от кровей. Теплый розоватый мягкий мир. Над моим ухом вещает глас "сейчас тут вот так вот проведут, пощиплют тут, там(все это проходит с тактильной демонстрацией на моем плече), но ты не волнуйся - это еще не операция, это размечают и готовят". Вижу схему коровьей туши: вырезка, кострец, подрубок, тонкий край... И действительно начали. Только, бля, все это вранье было про "размечают", это и БЫЛА операция, и я поняла это сразу. Чувствовала ли я что-нибудь? Нет, до самой груди ничего, кроме каких-то очень энергичных, даже яростных и сильных движений. Кто хоть раз делал тесто для хлеба или пельменей или чего-то подобного вручную, знают: сначала оно не сходится, липкое и очень упруго-тягучее; потом только эллестичное и гладкое. Так вот ощущение было именно такое: как быдто я - миска, из которой дикие булочники могучими руками вытягивают, еще и еще, это липкое несошедшееся очень тягучее тесто. И никакой боли. Морщится фейсхаггер на носу. "Ну, посмотрите!" слева: там на вытянутой руке в бирюзовом засученном рукаве, занимая чуть больше ладони, лежит животом вниз нечто лиловато-розовое, цвета суповой куриной ноги, похожее на..ЧЕЛОВЕЧКА! Но если честно, еще больше на мозг или грецкий орех с прилипшими с одной стороны волосами))) Это видение быстро куда-то скрылось - как оказалось, его понесли Тиме успокоить, занять, отвести изболевшуюся в неведении душу. Там они помяли ее - да, это же Василиса Тимофеевна! - помыли, подержали, провели какие-то контрольные процедуры. В то время как меня, совершенно пассивно наблюдавшую реальность, так же споро и энергично штопали. Наверное, так себя чувствуют между этим миром и тем: ты не там еще, но и не тут уже. Также внезапно, только теперь уже справа, возник маленький розовый ЧЕЛОВЕЧЕК: его приложили мне к груди, подержали так немного и снова убрали. Все то время, что из моей миски вытягивали тесто, было ощущение, что одновременно снизу в те самые неподготовленные родовые пути тоннами выдавливается какое-то .. фруктовое пюре, не то желе? Кончилось и это. Откуда-то появился здоровенный детина мед-брат с кроватью на колесах, поразившей воображение: она была чуть не на полметра ниже уровня операционного стола. "А теперь давайте аккуратненько, сюда"... Пласт моего тела, совершенно безучастного к попыткам его контролировать мною, в N-сколькером стянули на эту карликовую кушетку.
Снова рельсы галогена надо мной, несутся стены коридора и крепко сбитый зад детины. И Тима, Тима где-то близко, где-то рядом, кажется, уже радостный, хоть и не менее взволнованный. В какой-то момент меня перекантовали на очередную кровать, что-то вкололи, а может и нет... Этот небольшой отрезок времени тоже можно отнести к разряду почти лишь в воображени существующих бредней, наподобие тех, из липкого розового киселя до операции.
Первое осознанное, что я помню с момента этой новой жизни - рядом сидит Нан. Его рука, его глаза, улыбка. нан. Он рядом.
Позже они сменились с Мамой. К нам подвалила довольная делегация сотрудников и выдала совершенно чудесной на вкус яблочной пастилы, батл вина, какое-то поздравление в конверте. Меня же больше интересовало где я и как долго пробуду в этом месте. Очень хотелось помыть голову да и в целом вымыться, поскольку ощущение потного тела в подобном заведении приравнивается - ну, лично у меня так - ощущению болезни. В довольно ярко освещенной комнате кроме меня были еще две тетки. К ним тоже ходили ходоки, кто-то даже тут прямо, на месте, опорожнял сосуд с вином, они полусидели, и постоянно были слышны их переговоры. Я лежала за надежным прикрытием небольшой прикроватной полки на колесиках и время от времени наблюдала их.Почему-то все они казались живее меня. Я же попеременно проваливалась в не очень приятную дремоту ожидания больного и думала о том, как вчера накануне операции добрая сестра позволила мне ополоснуть бренные чресла в неуютном и холодном закуте.
Вскоре, правда, мои мысли стали занимать другие, более интересные и важные вещи. К этим раскорячившимся и выставившим необъятные белые окорока наядам стали возить детей. Каталки с люльками наладили равномерное и регулярное курсирование по комнате. Младенцев прикладывали к груди, фотали на телефоны, тискали и рассматривали восторженные родственники. Какого хрена? Почему мне никого не везут? еще больше меня повергла в обидное настроение услышаная сквозь дремоту фраза остановившейся рядом с моей кушеткой стайки акушерок с теми самыми приходящими востроженными родственничками: "А что это тут?" "А это вот девочка, такие тяжелые роды, вот безводный период такой чуть не двое суток" и самое отвратительное "недоношенная родилась, бедняжечка, 36 с небольшим недель..." Это омерзительно-сочувственное "недоношенная" слышалось в отношении меня довольно часто, и это слово хотелось затолкать им в глотки так же как недавно заталкивала в меня свою руку-по-локоть врачиха.Одиночество в этом зале ожилания и в отношении своего детеныша прямо наворачивало слезы на глаза. Я мечтала лишь о том, чтоб меня уже перевели наконец в мою отдельную палату с отдельным тубзом и душем, прописанную в договоре. А время шло. А меня все никуда не переводили. И каталку с люлей не везли. И вообще. Тоска по дому, по всему родному, близкому, уютному захлестывала все сильнее. Силясь сдержать слезы, с трудом карабкаясь по стене и хватаясь за любые вспомогательные углы, щатаясь, я поплелась в туалет. Да, это было разрешено - ходить, а также настоятельно рекомендовалось постоянно переворачиваться то на один, то на другой бок, лежа в кровати. Наверное где-то в это же время и были всем выданы эти немыслимые трусы - сшитая по контуру трикотажная сетка, в низ которой клеилась здоровенная прокладища. Поскольку крови снизу лилось как в пиковой фазе месячных, если не больше.
В конце концов время посещений закончилось, в палатах поутихло; наяды, все так же безмятежно разложив жирные белые ляхи, щелкали в телефонах и кормили - уже кормили! - своих детей. Неожиданно меня выдернули из пучины все сгущающейся мрачной меланхолии, обиды и ненависти на весь свет и предложили пойти к моему Горошку. Проследовав куда-то на правительственном лифте, я очутилась в полутемной комнате, окутанной мягким синевато-лиловом сумраком. Вдоль ее середины стояли те самые каталки с пластиковыми люльками, в которых лежало человек пять младенцев, завернутых в клетчатые пеленки, с зелеными шапочками на головах. А чуть поотдаль у стены, под яркой, но мягкой лампой лежала ОНА, в желтеньком колпачке, спеленутая полностью, куколкой, и такая маленькая даже на фоне тех малышей в зеленых шапочках!.. Впрочем, возможно мне показалось, и виной тому был этот направленый на нее свет. Там мне впервые дали ее на руки, предложили покормить (о чем я лучше напишу отдельно). Все это было очень неловко, в том смысле, что руки у меня были неуверенные и слабые от страха где-то что-то сделать не так, навредить, упаси Боже уронить... Эта встреча меня несколько ободрила, но возвращаться пришлось все в ту же общую послеоперационную палату к наядам. Еще не знаю, сколько времени - но мне показалось сто восемьдесят три вечности - я качалась на волнах этой постнаркозной неопределенной дремоты, устало и уже почти безо всякой надежды поглядывая в шели надежного блиндажа тумбочки на колесах, уж не изменилась ли ситуация; не, не изменилась. Поэтому словно гром среди ясного неба прозвучало внезапное "пойдемте, мы переводим вас в вашу палату". И шатаясь, ушам своим не веря, я отправилась вслед за провожатыми к гос-лифту. Мы вышли на каком-то этаже, план которого в точности повторял план дородового отделения. И снова - вот забавно! - остановились у двери ближайшей к лифту палаты с номером 1. Только тут за первой дверью стоял маленький холодильник, дверь налево - в тубз с душевой кабиной, и дверь прямо - собственно в саму палату. А внутри были потолки под 4м и огромное-огромное окно, напротив которого какие-то пронырливые гастеры шныряли по лесам реставрируемого дома. Конечно, там еще была всякая лабуда из серии кровать-стол-стулья-диван-тумбочка-Nское количество приборов (весы, обогреватель) пеленальный столик-раковины и пр. И, кстати, еще телек, которым за все время пребывания там я так и не воспользовалась. Мне с улыбкой сообщили, что, если все будет нормально, завтра утром "вы сможете воссоединиться с ребенком". Это значило, что сегодня я ЕЕ уже больше не увижу, а завтра пластиковое корытце на колесах привезут мне сюда. Оставшись одна, я какое-то время потупила, размышляя над всем прошедшим днем. И, как и следовало ожидать, ничего, кроме путаного сумбура в голове не обнаружила. В надвигающихся сумерках скулила тревожная тоска по дому, по Любимому и угрожала одиночеством, но какая-то другая идея-фикс упорно прорывалась вперед. Знаю! Душ! Ведь есть душ! И я предалась долгому полосканию - долгому в основном потому, что сил было очень мало. Потом также долго настраивала видеосвязь вечером с Наном, и все равно, даже после того, как мы насколько возможно дольше проговорили, до ночи, осталось и сжало горло это чувство потерянности, покинутости и беспомощности. Совсем поздно ко мне пришли и пустили что-то по венам, после чего наступил тяжелый и долгожданный сон.
Вот таким вот образом одни сутки вместили в себя, кажется, целую жизнь или даже несколько. Как переходный момент между одной реальностью и другой, обе из которых достоверны - в нем нет ни времени, ни места, ничего вообще, и непонятно, пробыл ты там секунду или миллиарды лет. Следующие семь дней изоляции, почти полной, от внешнего мира проходили как затянувшийся квантовый скачок с какой-то слишком уж отдаленной и невнятной конечной координатой. Теперь уже понимаю, насколько необходим был этот долгий переход из состояния А в состояние Б.
20 октября 2014 года при всех изложенных обстоятельствах, в 17:20 (около того) и появилась на свет наша с Тимой частичка, зерно на этой планете - Василиса Тимофеевна Прахова.