Heaven Knows I'm Miserable Now
Бастуют все. Студенты, рабочие, пенсионеры, предприниматели. Движение парализовано. Центр города перекрыт. Многочисленные машины с мигалками то и дело проносятся мимо, заставляя нас морщиться от орущих во всё горло сирен. Они исчезают так же стремительно, как и появляются.
Егор просит у меня бутерброд. Мы стоим с самого утра и до сих пор не уверены, подпишет ли он петицию. Жара совершенно изнурила нас. Я едва ли понимаю, чего хочет Егор. Он снова повторяет свою просьбу. Наконец мой вконец обезумивший от количества мыслей мозг справляется. Я достаю из рюкзака бережно упакованный сегодня ночью кусочек бородинского с двумя ломтиками варёнки. Егор не удосуживается поблагодарить меня и вырывает из рук заветный ланч. Такой привередливый и капризный, в этот раз он даже не бурчит на меня по поводу того, что я не умею отрезать колбасу также изящно, как он - «тонкими ломтиками, едва ли не в волосину шириной» (хотя из него самого такой же кулинар, как из меня воздушный гимнаст). Егор, который не ворчит - очень уставший Егор. Таким его почти никогда невозможно встретить. Странно вообще, как мы с ним сошлись. Замкнутый и нелюдимый социопат, он всегда был полной противоположностью мне - открытому и лёгкому на подъём весельчаку. И, тем не менее, мы лучшие друзья. Пусть даже я и не умею резать колбасу также тонко, как он. Пусть даже у меня не такая тонкая душевная организация. Но нам с ним по пути. И сегодня на баррикадах мы стоим плечом к плечу.
На трибуну поднимается старик, весь обвешанный орденами. Он заходит издалека, рассуждая о нравственной чистоте с позиций реализма, пускается в ностальгические трипы, вспоминает юморески своей юности, улыбается, демонстрируя всем свои кривые жёлтые зубы, число которых вряд ли превышает десяток, но, в конце концов, принимает грозный вид, начинает процеживать слова так, словно от каждого из них зависит судьба народа, и заканчивает банальными стариковскими клише вроде «За Родину! За Сталина!» Некоторые хлопают ему, но большинство всё-таки недовольно свистит. Озадаченный старик удаляется с видом напуганной птицы, которая преспокойно сидела на ветке до тех пор, пока её не начали шатать озорные дворовые мальчишки. Егор презрительно хмыкает. «Здорово им Виссарионыч втемяшил весь этот бред. Ну каким же законченным психом надо быть, чтобы до сих пор верить в это! Нет, ну кто-то, конечно, и в Атлантиду верит, и в Лох-Несское чудовище. Долбаные сказочники. Он же погубил миллионы. Сморил, угробил, уничтожил. А они до сих пор его боготворят. Ведь это само зло. Они поклоняются злу, словно какие-нибудь сатанисты. Странно, что они ещё не пошли жечь церкви так, как делал он. Конечно, надо ведь было топить печи. Иисус - лучших дров и не придумаешь. Апостол Пётр тоже сойдёт. Так держать ребята, так держать», - Егор вытирает пот со лба. Я сохраняю молчание. Мы как будто поменялись ролями. Я смотрю на него с восхищением - он всегда казался мне тихоней, я не ожидал, что он будет доказывать свои убеждения с таким пламенным задором и уж точно не мог подумать, что он поддержит меня в моём безумие - а мы, стоящие здесь вместе со стотысячной толпой, надеющейся на снисхождение власти, уж точно потеряли рассудок.
Место у микрофонной стойки занимает девушка с огненно-рыжими волосами. Я думаю не столько о том, что так могла бы выглядеть Жанна Д’Арк, родись она в 80-х годах прошлого столетия, сколько о её миловидных чертах, которые никак не сочетаются с серьёзным поводом нашего сегодняшнего мероприятия. Как бы там ни было, она говорит как раз так, как нужно - нет, не в плане правильности политического курса, а с точки зрения сценической речи. Чётко и по сути, без лишних инсинуаций и лирических отступлений. Делает ударения на ключевых словах и красноречивые паузы перед тем, как начать излагать новую порцию аргументов. Она уверяет толпу, что знать НАТО в лицо совсем не обязательно - сам статус этой миротворческой организации обязывает нас присоединиться к ней. Мы ведь не против мира во всём мире. Я стараюсь улавливать, куда торопится её мысль, но не могу не обращать внимание на то, как соблазнительно она поправляет спадающие на лоб волосы и как возбуждающе вздымается её грудь, когда она приводит наиболее вопиющие факты дискриминации малоимущих семей нынешней властью. Я пытаюсь усмирить свою взволнованность - сейчас она уж точно не к месту. Сегодняшний день обещает быть решающим. На этой площади мы провели уже одиннадцать таких дней. У нас практически не осталось сил. Но мы стоим. Потому что не хотим, чтобы в нашей стране, такой, какой она есть сейчас, жили наши дети. Мы желаем им светлого будущего. Нам самим нужна достойная жизнь и уверенность в завтрашнем дне. Мы устали от бесконечных обещаний власти. Мы больше не верим ей. Если всё пойдет так, как задумано, то вечером Президент подпишет петицию. Наша жизнь может круто измениться. Всё зависит от одной лишь подписи. Мы так долго ждали этого. Поэтому сдаваться ни в коем случае нельзя. Мы просто не имеем на это права.
Я замечаю в толпе знакомые черты - это Кирилл, мы вместе ходили на курсы вождения. Я пытаюсь встретиться с ним взглядом, но он так поглощён спичем девушки, что ни на секунду не отводит глаз от трибуны. Всему виной то, как мучительно прекрасно она поправляет причёску - приходит мне на ум. Наконец, Кирилл переводит взгляд в сторону и видит мою поднятую вверх руку. Он кивает мне и пробирается сквозь толпу, работая локтями настолько профессионально, что, кажется, будто он всю жизнь только и делал, что расталкивал окружающих.
«Здорово!» - громыхает он и жмёт мою руку так, что от тяжести его рукопожатия я стискиваю зубы. Этот непримиримый верзила являет собой живую иллюстрацию к книге Кропоткина. Но это лишь первое впечатление - на самом деле Кирилл и мухи не обидит. «Жека сказал, что ждать осталось до восьми», - стреляет он точно из пулемёта. «Без понятия, откуда он знает, но Жека, он ведь такой, всегда в курсе», - предвосхищает мой вопрос Кирилл. Часы показывают двадцать минут седьмого. «Спасибо, Кирюха, обнадёжил, ато мы тут уже вот-вот коньки отбросим», - улыбаюсь я. «Держитесь пацаны, держитесь, - Кирилл хлопает меня по плечу, - мы же знали, на что идём! Эти грязные суки всех нас хотят сделать деклассированными элементами, но мы-то ведь тоже не промах! Чёрт, такой шанс, может быть, раз в жизни предоставляется! Каких-то полтора часа и будем с вами пировать, зуб даю!» - чёрт, и всё-таки насколько он хорош, этот Кирилл! «Не торопи события», - Егор, стоявший до этого где-то позади меня, выходит из тени. «Что значит не торопи?» - грозно вопрошает Кирилл. «Это долбанная гонка впереди паровоза, терпеть её не могу, дождись официального оглашения, а потом уже разглагольствуй о дольче вите. Я весь в пыли, потный и голодный, какой из меня победитель? Из-за таких, как ты, революции и проваливаются. Может, тебя уже и шампанским облить под песню Queen? Чемпион на хер!» Налившиеся кровью глаза Кирилла едва ли не выскакивают из орбит, а его нижняя губа оттопырилась и трясётся. Я вспоминаю «Апокалипсис сегодня» и джунгли, горящие под “The End” Doors. Не хватает только запаха напалма. «Да ты что, совсем страх потерял? - Кирилл сжимает кулаки и вот-вот ринется в атаку, - Какого вообще ты тут делаешь, если не веришь в нашу победу? Сраный конформист. Партийная крыса. Вали отсюда, пока живой, а не то тебя ждёт участь Марата!» «А ты кто, Шарлотта Корде? - Егор ехидно улыбается, а затем продолжает угодливым тоном, - да ладно, чувак, не принимай всё так близко к сердцу, я не хотел тебя обидеть. Просто чуть меньше пафоса и всё, ок?» - Егор протягивает Кириллу руку. Тот недоверчиво смотрит на оппонента, но всё же жмёт её. «Ладно, забыли. Но ты ведь с нами, да?» - вопросительно смотрит он на Егора. Тот, словно испытывая Кирилла, вызывающе молчит. «Что за вопрос? Один за всех и все за одногоооо!» - воплю я вместо друга, дабы избежать нового конфликта. «Эй, Кирюха, что ты там так долго, дуй к нам!» - доносится из толпы. Кирилл поворачивает голову и поднимает вверх указательный палец, а потом прощается с нами и, напевая
Неба синь - да земли конура!
Тебя бензин, да меня дыра...
Пока не поздно - пошёл с ума прочь!
Пока не поздно - из крысы прямо в ангелы!
ещё раз сжимает мою руку своими стальными клешнями. «Ему бы палачом быть при инквизиции», - смеюсь я внутри себя. Егор, прищурив глаза, наклоняет голову и шепчет мне на ухо: «Вот теперь я точно чувствую себя победителем».
Стрелка часов переваливает за семь. Солнце подбирается всё ближе к горизонту. В его заходящем пламени чувствуется какая-то безмятежность - она передаётся и мне. Я вспоминаю, как пару дней назад впервые за несколько лет я видел своего отца. По иронии судьбы на этой самой площади, где в детстве мы так часто гуляли с ним в сочельник, считая огоньки на новогодней ёлке. Тогда она казалась мне такой громадной и неприступной - когда же в канун этого рождества мы с ребятами ходили на площадь, я не почувствовал совершенно ничего - ни пресловутой предпраздничной веры в чудеса, ни даже блёклой тени воспоминания. Ничто не дрогнуло во мне. Наверное, я превратился в одну из тех ледяных фигур, которыми в этот новый год городские власти так щедро украсили обычно неприглядно пустующую площадь. Увидев его теперь, я поразился, как сильно он сдал. Всё его лицо было исполосано глубокими морщинами, под глазами темнели мешки, а когда-то благородная седина, изящно цветущая на его висках, ныне как будто притрусила всю его голову пеплом. Он шёл мелкими шагами, преодолевая коварную одышку - отец с 14 лет заядлый курильщик - а рядом с ним семенила маленькая девочка с озорными косичками, с любопытством разглядывающая окружающих. Наверное, каждую зиму они вместе считают огоньки на новогодней ёлке. Интересно, о чём в этот момент думает отец? Может быть, им овладевает чувство вины? Вины за то, что он делает с ней то же самое, что со мной, как будто меня никогда и не было в его жизни.
Четверть восьмого. К трибуне начинают подтягиваться отряды спецназовцев. Они вооружены до зубов - от них веет промозглым холодом, что совсем не сочетается с ласковыми солнечными лучами, блестящими на лицах митингующих разноцветными красками. «Недобрый знак», - замечает Егор. «Твоя прогрессирующая паранойя меня погубит», - парирую я. Но былого спокойствия больше нет. Я пытаюсь убедить себя, что это нормально - государство обязано обеспечить безопасность на случай форс-мажора - это не более, чем обязательные меры предосторожности. «В любом цивилизованном обществе так происходит, - говорю я себе, - это и есть демократия». Задние ряды начинают напирать - дышать становится всё труднее. Судя по всему, Кирилл, вернее Женя, от которого черпал информацию Кирилл, был прав. По крайней мере, всё указывает на то, что Президент появится с минуты на минуту. Машины с мигалками занимают позиции по периметру - благо они соизволили отключить свои невыносимые сирены. Впрочем, мигалки работают и без звука, переливаясь всеми цветами радуги, и в сочетании с рассеянными лучами заходящего солнца образуют буйство красок, достойное пера импрессионистов. Не хватает только фейерверка. Я снова отвлекаюсь от центрального события последних двенадцати дней и на несколько секунд задерживаю дыхание. Неужели все революции настолько красивы? Я не читал об этом ни в одной из своих книжек.
Но солнце вплывает за горизонт и красота в миг рассеивается. Очень хочется есть. Холодает. Я думаю о том, что сейчас мог бы сидеть за столом в уютной квартире, вдали от всей этой кутерьмы, поедать вкуснейший бабушкин ростбиф и слушать Antony and the Johnsons в таком порой целительном одиночестве. Планета Земля вдруг наваливается на мои плечи всей своей тяжестью, угрожая самого меня превратить в ростбиф. Я вспоминаю, что на всех фронтах моей жизни я раз за разом терплю сокрушительные фиаско. Уверенность в себе моментально пропадает. Я окончательно перестаю понимать, что я здесь делаю. Благо мой друг Егор со мной. Я решаюсь выговориться ему.
- Я разбит, Егор, я совершенно разбит. Каждое утро я встаю с постели и понимаю, что начался ещё один чёртов день, который я обязан прожить в угоду кому-то. Уж точно не себе. Идти на работу, которую ненавижу, общаться с людьми, от которых меня тошнит, просто потому, что в какой-то момент я не дал им понять, что мы разного поля ягоды. Это как в “Heaven Knows I’m Miserable Know” The Smiths.
Я делаю паузу, ожидая реакции, но Егор сохраняет молчание.
- Есть же такие счастливцы, которые получают кайф от каждой прожитой секунды, - продолжаю я, - Господи, как же я им завидую! И как это у них выходит? Они родились под счастливой звездой? Ухватили Бога за бороду? Почему же мне не удаётся это? Я ведь такой же человек, как они. Я живой человек и точно также хочу быть счастливым. Я заслужил это право и, мне кажется, даже выстрадал.
Егор картинно вздыхает.
- Опять ты за своё! Вечно изображаешь из себя страдальца и хочешь, чтоб тебя жалели. Как меня достало это твоё соплежуйство! Почему ты вбил себе в голову, что я обязан вечно тебя утешать? От этого очень устаёшь.
- А для чего, по-твоему, существуют друзья? Чтобы весело проводить вместе время? Напиваться до усрачки? Для того, чтобы беспрерывно ржать? Любая вечеринка когда-нибудь заканчивается, Егор. Веселье не бесконечно. Когда-нибудь на Страшном суде нам придётся ответить за свои поступки.
- Ты ведь не веришь в религию, нигилист, зачем ты её сюда приплетаешь?
- Ну ты ведь знаешь мою позицию на этот счёт. Вера - она внутри, религия - лишь жалкая оболочка, шелуха, ящик Пандоры, инструмент для отмывания денег и причина всех войн, страх приближающейся смерти, в конце концов. Как не крути, Маркс был прав. Я верю в Бога, но не считаю, что нужно давать ему имя собственное. Христос ли, Будда или Мохаммед? Не всё ли равно? Людям вечно надо клеить на всё лейблы. Парадокс, но даже в делах духовных они материалисты. Проклятая материя, как же несправедливо, что всё зиждется на ней.
- Даня, да ты бунтарь!
- Ну недаром же мы двенадцатый день на баррикадах.
Егор ухмыляется.
- А как же одежда? Если ты отрицаешь материю, почему тогда уделяешь значение внешнему виду? Однако, двойные стандарты.
- Опять ты кидаешься из крайности в крайность. Любой нормальный человек заботится о том, чтобы выглядеть опрятно, в противном случае он превращается в бомжа.
- В бомже, возможно, куда больше искренности, чем в тебе, в очередной раз перелопачивающем горы рубашек, брюк и прочей чепухи, разнообразие которой призвано компенсировать душевную пустоту.
Я перевожу дыхание.
- Завязывай с юношеским максимализмом, парень.
- Толерантность - путь вникуда. В этой жизни чего-то добиться можно только будучи радикалом.
- Радикалы, как правило, плохо заканчивают. Поплатиться жизнью за свои убеждения - это уж слишком.
- Так и должно быть. “It’s better to burn out, than to fade away”, - ты ведь любишь Нила Янга.
- Это лишь красивая фраза. На словах все мы герои, но поставь тебя лицом к стене, сомневаюсь, что ты не упал бы на колени и не принялся слёзно молить о спасении, засунув свои идеалы куда поглубже. Чёрт, окончательно сбил меня с мысли.
- Не хочется просто в очередной раз выслушивать бредни о том, что ты мог бы быть счастливым. Хочешь быть счастливым - будь.
И как же невыносим бывает этот Егор!
- По-твоему это просто как дважды два? Ты ведь прекрасно знаешь, почему я не могу быть счастливым, но продолжаешь измываться надо мной. Не стоило, наверное, однажды изливать тебе душу. Я ведь стал беззащитен перед тобой. Ты выучил все мои болевые точки и с завидным упорством жмёшь на них. Ты дёргаешь за те самые струны, которые заставляют меня чувствовать себя ещё несчастней, чем я есть. Если б мы с тобой были матерью и дочерью, то «Осеннюю сонату» Бёргмана можно было бы снимать на нашем примере.
- При чём тут Бёргман, Данил? Ты бы хотел быть шведской женщиной? Щетина с кадыком всё равно б тебя выдали.
- Смейся, паяц.
- А ты сегодня в ударе. Смеюсь.
- Я часто спрашиваю себя, почему мы сошлись. Ты очень скрытный, ты почти ничем не делишься со мной. Когда я спрашиваю, что у тебя нового, ты говоришь, что начал читать Фолкнера, но разве это то, что я хочу услышать? Я и так знаю, что ты проглатываешь книги одна за другой, мне интересно, что происходит у тебя внутри, что тебя действительно беспокоит, о чём ты думаешь, в конце концов. У нас с тобой так мало общего. Мы оба любим грустную музыку, но разве этого достаточно для того, чтобы быть лучшими друзьями? Мы знакомы уже более четырёх лет, но я до сих пор не могу сказать, что знаю тебя. Если в три часа ночи я позвоню тебе, и ты поймёшь по моему голосу, что что-то не так, приедешь ли ты ко мне? Не будучи в курсе подробностей. Вот так, посреди ночи?
- Я не могу догадаться по твоему голосу.
- И в этом весь ты. За четыре года я так и не сумел добиться от тебя отдачи. Складывается впечатление, что исчезни я с лица земли - ты и бровью бы не повел. Нет ощущения лёгкости, ты никогда ничего не предлагаешь сам, тебя все время куда-то приходится вытягивать, а потом слушать твои оправдания, почему ты не смог прийти. Терпеть обиды, а после принимать извинения. Ты как будто отрываешься на мне за собственные неудачи и неудовлетворённость жизнью, словно я виновник всех твоих бед. Такое чувство, что я заставляю тебя с собой общаться? Может, и не нужно оно тебе, это общение?
- Нужно.
- Для чего? Чтобы раз в неделю пропустить вместе по паре стопок?
Егор не успевает парировать. На трибуну в сопровождении свиты телохранителей поднимается Президент. Он занимает место у микрофонной стойки, но почему-то не спешит начинать. Площадь погружается в гробовую тишину. Президент всё мешкает, копаясь в бумагах. От напряжения голова рискует расколоться пополам. Горло першит, словно внутри его покрывает наждачная бумага. Я бы всё сейчас отдал за глоток воды. Наконец, он начинает.
- Добрый вечер, друзья! Четыре года назад вы проголосовали за меня на выборах, тем самым выказав мне свою поддержку. Я в бесконечном долгу перед вами. Всё это время я делал всё возможное, чтобы не разочаровать вас. Я думаю, вы и сами понимаете, и, если можно так выразиться, на своих шкурах ощущаете, в каком критическом положении передала нам страну предыдущая власть. Всё это следствия её недальновидной, более того, преступной политики; ответственные за этот произвол ещё ответят перед лицом нашей Фемиды. В таком критическом положении, простите меня за откровение, все средства хороши. К сожалению, нехватка финансов в государственной казне не позволила нам выполнить все предвыборные обещания. Мы вынуждены были обратиться к международным займам. Но и они не покрыли всех наших расходов. Именно с этим связано ужесточение социальной политики - в противном случае страну ожидал бы дефолт. Но нам удалось избежать его, что доказывает правильность выбранного нами курса. Вы же в вашем «сочинении» цинично просите свести плоды нашего успеха на нет. Вы заботитесь лишь о собственном обогащении, не думая о судьбе страны. Более того, своими амбициозными, но совершенно необдуманными требованиями вы ставите под угрозу наш суверенитет и целостность границ. Я и моя команда детально изучили представленные вами тезисы, проанализировали цифры. То, что вы излагаете в петиции - просто-напросто возмутительно. Воплоти мы всё это в жизнь, стране точно не миновать дефолта и вы сами пожалеете, что были причастны к этой катастрофе. Вы же хотите сделать меня ответчиком по этому делу, заставив меня взять весь… всю ответственность на себя. Но я не буду идти на это преступление. Поэтому ваша петиция не будет удовлетворена. Единственный путь…
Пронзительный свист стотысячной толпы и топот двухсот тысяч ног делает продолжение речи полнейшей бессмыслицей. Президент замолкает на полуслове. В его глазах застывает беспредельный испуг. Он озирается по сторонам, надеясь встретить хоть в чьих-нибудь глазах понимание и поддержку, но, так и не найдя их, отводит взгляд. Толпа ревёт и, кажется, вот-вот готова разорвать его на части. Словно мирно дремлющий зверь, который вдруг проснулся и жаждет свежей крови. Как будто разбуженный спящий вулкан, чей кратер вот-вот извергнет потоки раскалённой лавы. Начальник охраны, тревожно жестикулируя, переговаривается с кем-то по рации. Телохранители плотным кольцом оцепляют Президента и второпях уводят его. Толпа не утихает.
В двадцати метрах от нас какой-то оголтелый паренёк в чёрном платке, повязанном на шее и закрывающем нижнюю часть его лица, с кулаками набрасывается на спецназовца. Тот отстёгивает от ремня дубинку и замахивается над его головой. На помощь пареньку приходит толстяк в майке-алкоголичке и тощий, словно жердь, юноша в очках, похожий на только что выпустившегося семинариста. Егор, наблюдавший за этой мизансценой с округлившимися глазами, вдруг резко хватает меня за руку и тащит за собой. Какое-то мгновение и мы оказываемся в угрожающей близости от места событий. Я пытаюсь удержать его, но он рвётся вперёд. Мы попадаем в самый эпицентр драки.
К спецназовцу уже подтянулось не меньше десятка его товарищей по службе. Они беспорядочно лупят дубинками всех, кто находится в метровом радиусе от них. Кто-то сзади вытягивает вперёд руки, сжимая мне шею и практически перекрывая доступ кислорода. Я начинаю задыхаться. В то же время мои собственные руки безнадёжно прижаты к туловищу и в этой давке мне не удаётся высвободить их. Наконец, резким поворотом корпуса я сбрасываю с себя чужие руки и делаю затяжной вдох. Но отсюда уже не выбраться. Меня бросает из стороны в сторону, словно волейбольный мяч. В этой неразберихе я оказываюсь лицом к лицу с одним из спецназовцев. Пока я пытаюсь отстраниться от него, тот резким ударом бьёт меня дубинкой в челюсть. Я ничего не успеваю понять и только слышу, как клацают мои зубы. Ещё доли секунды - и я падаю на спину.
Распластавшись на земле, я вижу над собой лицо Егора, скривившееся в гримасе злости. Его глаза налиты безумием. Я опускаю взгляд ниже и замечаю в его руке раскрытый складной нож. Спустя мгновение Егор разворачивается на 180 градусов. Напротив него в замешательстве застыл мой обидчик. Егор моментально делает выпад в его сторону и ударяет спецназовца ножом в плечо. Дубинка выпадает из его руки и громко шлёпается на мостовую. Спецназовец корчится от боли и здоровой рукой хватается за место, куда был нанесён удар. Раздаётся выстрел. Егор разворачивается в мою сторону и смотрит на меня остекленелыми глазами, схватившись обеими руками за живот. Тут он отрывает правую руку и, вонзая в неё взгляд, медленно подносит к лицу. До самого локтя она залита красной краской. Егор снова переводит взор на меня и падает на землю. В сгустившихся сумерках я различаю фигуру спецназовца с вытянутой рукой, в которой зажат пистолет.
Я вскакиваю на ноги и ору во всё горло:
- Что же вы наделали, уроды!
Я пока не осознаю случившегося.
- Блядь, что вы наделали, мрази!
Тут я начинаю понимать, что занят совсем не тем, чем должен. Я опускаюсь на колени и склоняюсь над бледным, как простыня, Егором. Его рубашка сплошь залита кровью. Меня бросает в дрожь. Изнутри как будто обдаёт холодом. В глазах темнеет. Я не могу собраться с мыслями. Не вставая, я оглядываюсь по сторонам. Драка закончилась, а спецназовцы ретировались. Вокруг нас же скопилось приличное количество зевак.
- Кто-нибудь вызовите скорую! - воплю я.
Никто не двигается с места.
Егор глядит на меня.
- В этом нет надобности.
Он смотрит мне в глаза удивительно безмятежно и трезво, на его губах - некое подобие улыбки.
- Всё будет хорошо, Егор, всё будет хорошо.
Мне всегда хотелось дать в лицо тому, кто произносит эту фразу, потому что я знал, что такие слова на самом деле не сулят ничего хорошего. Теперь я сам оказался в этой роли. В роли того, кому мне хотелось бы разбить морду.
Егор знаком просит меня склониться к нему как можно ближе. Он дышит так тяжело, словно проглотил камень. Приподнимая голову и подставив ко рту руку, так, будто собирается раскрыть мне какой-то секрет, он подносит его к моему уху, и шепчет.
- Я никогда не говорил, но я всегда хотел быть таким, как ты.
После он опускает голову на землю, издаёт тяжелый вздох и улыбается.
Таким я и запомнил его. Он умер у меня на руках.
***
С тех пор прошло почти 12 лет. Вскоре после событий того дня Президент подал в отставку. Народному ликованию не была предела, однако вскоре оно сменилось бесконечным унынием. На новоизбранного Президента возлагали большие надежды, но его приход к власти не изменил ровным счётом ничего. Также, как и предшественник, он продолжил пенять на предыдущую власть и винить во всём обстоятельства. Народ смирился с тем, что каждому предстоит бороться за своё место под солнцем самостоятельно и больше не выходил на площадь. Мне же удалось преодолеть неуверенность в себе и самореализоваться - я стал довольно известным журналистом. У меня красавица-жена, благодаря которой я чувствую, что живу не зря, и добряк-лабрадор по кличке Патрик - на солнце его шерсть блестит, словно колосья пшеницы. Мы живём в старом доме в просторной квартире с видом на реку. По пятницам, точно заправские буржуа, против которых мы воевали в юности, играем в покер с друзьями, шутим и пьём бренди, порой засиживаясь далеко за полночь. По выходным, когда погода балует, ездим за город, чтобы подышать свежим воздухом, которого так не хватает в загазованном мегаполисе; когда же наступают холода - устраиваемся поудобней в гостиной, зашториваем окна, нарезаем мелкими ломтиками Дор Блю и груши, откупориваем бутылочку белого полусухого и, окружив себя всей этой прелестью, пересматриваем наши любимые французские фильмы времён новой волны.
В октябре ждём первенца. Мы назовём его Егором. Казалось бы, чего ещё желать? Я и вправду мог бы считать себя счастливым человеком, да только одна вещь не даёт мне покоя. У меня нет друга. Лучшего друга. Нет, есть, конечно, уйма людей, товарищей и знакомых, с которыми я общаюсь - мы обсуждаем политику и искусство, иногда даже откровенничаем на личные темы. Но нет того, кому я бы мог сказать абсолютно всё на свете, доверить самое сокровенное и знать, что это останется между нами; того, с кем бы мы были соединены невидимой нитью, которая никогда не истончится; того, кто понимал бы меня с полуслова. Я не часто думаю об этом, но когда такие мысли приходят, они выводят меня из привычного равновесия; в горле тотчас же появляется ком, а в груди - щемящее чувство одиночества. В такие моменты я обычно отвожу жену в гости к лучшей подруге, а сам запираюсь в комнате, бережно достаю из тщательно спрятанной от неё пачки сигарету, аккуратно закуриваю, и долго-долго смотрю на реку, бесконечно катящую свои воды куда-то вдаль. В процессе одного из этих созерцаний я понял, что для того, чтобы быть лучшими друзьями, совсем не обязательно быть похожими как близнецы, ибо одинаковых людей, как и одинаковых снежинок, не существует. Идентичность характеров и мнений едва ли принесёт пользу вашему общению и вскоре наскучит вам; и лишь разность взглядов, порождающая споры, способна духовно обогатить друг друга и сделать вас ещё ближе - разумеется, в том случае, когда вы придёте к консенсусу. Но, в сущности, всё это пыль, а для настоящей дружбы нужно совсем немногое. Иногда, например, достаточно одной лишь любви к грустной музыке. А музыка в моей голове не замолкает никогда. •
Егор просит у меня бутерброд. Мы стоим с самого утра и до сих пор не уверены, подпишет ли он петицию. Жара совершенно изнурила нас. Я едва ли понимаю, чего хочет Егор. Он снова повторяет свою просьбу. Наконец мой вконец обезумивший от количества мыслей мозг справляется. Я достаю из рюкзака бережно упакованный сегодня ночью кусочек бородинского с двумя ломтиками варёнки. Егор не удосуживается поблагодарить меня и вырывает из рук заветный ланч. Такой привередливый и капризный, в этот раз он даже не бурчит на меня по поводу того, что я не умею отрезать колбасу также изящно, как он - «тонкими ломтиками, едва ли не в волосину шириной» (хотя из него самого такой же кулинар, как из меня воздушный гимнаст). Егор, который не ворчит - очень уставший Егор. Таким его почти никогда невозможно встретить. Странно вообще, как мы с ним сошлись. Замкнутый и нелюдимый социопат, он всегда был полной противоположностью мне - открытому и лёгкому на подъём весельчаку. И, тем не менее, мы лучшие друзья. Пусть даже я и не умею резать колбасу также тонко, как он. Пусть даже у меня не такая тонкая душевная организация. Но нам с ним по пути. И сегодня на баррикадах мы стоим плечом к плечу.
На трибуну поднимается старик, весь обвешанный орденами. Он заходит издалека, рассуждая о нравственной чистоте с позиций реализма, пускается в ностальгические трипы, вспоминает юморески своей юности, улыбается, демонстрируя всем свои кривые жёлтые зубы, число которых вряд ли превышает десяток, но, в конце концов, принимает грозный вид, начинает процеживать слова так, словно от каждого из них зависит судьба народа, и заканчивает банальными стариковскими клише вроде «За Родину! За Сталина!» Некоторые хлопают ему, но большинство всё-таки недовольно свистит. Озадаченный старик удаляется с видом напуганной птицы, которая преспокойно сидела на ветке до тех пор, пока её не начали шатать озорные дворовые мальчишки. Егор презрительно хмыкает. «Здорово им Виссарионыч втемяшил весь этот бред. Ну каким же законченным психом надо быть, чтобы до сих пор верить в это! Нет, ну кто-то, конечно, и в Атлантиду верит, и в Лох-Несское чудовище. Долбаные сказочники. Он же погубил миллионы. Сморил, угробил, уничтожил. А они до сих пор его боготворят. Ведь это само зло. Они поклоняются злу, словно какие-нибудь сатанисты. Странно, что они ещё не пошли жечь церкви так, как делал он. Конечно, надо ведь было топить печи. Иисус - лучших дров и не придумаешь. Апостол Пётр тоже сойдёт. Так держать ребята, так держать», - Егор вытирает пот со лба. Я сохраняю молчание. Мы как будто поменялись ролями. Я смотрю на него с восхищением - он всегда казался мне тихоней, я не ожидал, что он будет доказывать свои убеждения с таким пламенным задором и уж точно не мог подумать, что он поддержит меня в моём безумие - а мы, стоящие здесь вместе со стотысячной толпой, надеющейся на снисхождение власти, уж точно потеряли рассудок.
Место у микрофонной стойки занимает девушка с огненно-рыжими волосами. Я думаю не столько о том, что так могла бы выглядеть Жанна Д’Арк, родись она в 80-х годах прошлого столетия, сколько о её миловидных чертах, которые никак не сочетаются с серьёзным поводом нашего сегодняшнего мероприятия. Как бы там ни было, она говорит как раз так, как нужно - нет, не в плане правильности политического курса, а с точки зрения сценической речи. Чётко и по сути, без лишних инсинуаций и лирических отступлений. Делает ударения на ключевых словах и красноречивые паузы перед тем, как начать излагать новую порцию аргументов. Она уверяет толпу, что знать НАТО в лицо совсем не обязательно - сам статус этой миротворческой организации обязывает нас присоединиться к ней. Мы ведь не против мира во всём мире. Я стараюсь улавливать, куда торопится её мысль, но не могу не обращать внимание на то, как соблазнительно она поправляет спадающие на лоб волосы и как возбуждающе вздымается её грудь, когда она приводит наиболее вопиющие факты дискриминации малоимущих семей нынешней властью. Я пытаюсь усмирить свою взволнованность - сейчас она уж точно не к месту. Сегодняшний день обещает быть решающим. На этой площади мы провели уже одиннадцать таких дней. У нас практически не осталось сил. Но мы стоим. Потому что не хотим, чтобы в нашей стране, такой, какой она есть сейчас, жили наши дети. Мы желаем им светлого будущего. Нам самим нужна достойная жизнь и уверенность в завтрашнем дне. Мы устали от бесконечных обещаний власти. Мы больше не верим ей. Если всё пойдет так, как задумано, то вечером Президент подпишет петицию. Наша жизнь может круто измениться. Всё зависит от одной лишь подписи. Мы так долго ждали этого. Поэтому сдаваться ни в коем случае нельзя. Мы просто не имеем на это права.
Я замечаю в толпе знакомые черты - это Кирилл, мы вместе ходили на курсы вождения. Я пытаюсь встретиться с ним взглядом, но он так поглощён спичем девушки, что ни на секунду не отводит глаз от трибуны. Всему виной то, как мучительно прекрасно она поправляет причёску - приходит мне на ум. Наконец, Кирилл переводит взгляд в сторону и видит мою поднятую вверх руку. Он кивает мне и пробирается сквозь толпу, работая локтями настолько профессионально, что, кажется, будто он всю жизнь только и делал, что расталкивал окружающих.
«Здорово!» - громыхает он и жмёт мою руку так, что от тяжести его рукопожатия я стискиваю зубы. Этот непримиримый верзила являет собой живую иллюстрацию к книге Кропоткина. Но это лишь первое впечатление - на самом деле Кирилл и мухи не обидит. «Жека сказал, что ждать осталось до восьми», - стреляет он точно из пулемёта. «Без понятия, откуда он знает, но Жека, он ведь такой, всегда в курсе», - предвосхищает мой вопрос Кирилл. Часы показывают двадцать минут седьмого. «Спасибо, Кирюха, обнадёжил, ато мы тут уже вот-вот коньки отбросим», - улыбаюсь я. «Держитесь пацаны, держитесь, - Кирилл хлопает меня по плечу, - мы же знали, на что идём! Эти грязные суки всех нас хотят сделать деклассированными элементами, но мы-то ведь тоже не промах! Чёрт, такой шанс, может быть, раз в жизни предоставляется! Каких-то полтора часа и будем с вами пировать, зуб даю!» - чёрт, и всё-таки насколько он хорош, этот Кирилл! «Не торопи события», - Егор, стоявший до этого где-то позади меня, выходит из тени. «Что значит не торопи?» - грозно вопрошает Кирилл. «Это долбанная гонка впереди паровоза, терпеть её не могу, дождись официального оглашения, а потом уже разглагольствуй о дольче вите. Я весь в пыли, потный и голодный, какой из меня победитель? Из-за таких, как ты, революции и проваливаются. Может, тебя уже и шампанским облить под песню Queen? Чемпион на хер!» Налившиеся кровью глаза Кирилла едва ли не выскакивают из орбит, а его нижняя губа оттопырилась и трясётся. Я вспоминаю «Апокалипсис сегодня» и джунгли, горящие под “The End” Doors. Не хватает только запаха напалма. «Да ты что, совсем страх потерял? - Кирилл сжимает кулаки и вот-вот ринется в атаку, - Какого вообще ты тут делаешь, если не веришь в нашу победу? Сраный конформист. Партийная крыса. Вали отсюда, пока живой, а не то тебя ждёт участь Марата!» «А ты кто, Шарлотта Корде? - Егор ехидно улыбается, а затем продолжает угодливым тоном, - да ладно, чувак, не принимай всё так близко к сердцу, я не хотел тебя обидеть. Просто чуть меньше пафоса и всё, ок?» - Егор протягивает Кириллу руку. Тот недоверчиво смотрит на оппонента, но всё же жмёт её. «Ладно, забыли. Но ты ведь с нами, да?» - вопросительно смотрит он на Егора. Тот, словно испытывая Кирилла, вызывающе молчит. «Что за вопрос? Один за всех и все за одногоооо!» - воплю я вместо друга, дабы избежать нового конфликта. «Эй, Кирюха, что ты там так долго, дуй к нам!» - доносится из толпы. Кирилл поворачивает голову и поднимает вверх указательный палец, а потом прощается с нами и, напевая
Неба синь - да земли конура!
Тебя бензин, да меня дыра...
Пока не поздно - пошёл с ума прочь!
Пока не поздно - из крысы прямо в ангелы!
ещё раз сжимает мою руку своими стальными клешнями. «Ему бы палачом быть при инквизиции», - смеюсь я внутри себя. Егор, прищурив глаза, наклоняет голову и шепчет мне на ухо: «Вот теперь я точно чувствую себя победителем».
Стрелка часов переваливает за семь. Солнце подбирается всё ближе к горизонту. В его заходящем пламени чувствуется какая-то безмятежность - она передаётся и мне. Я вспоминаю, как пару дней назад впервые за несколько лет я видел своего отца. По иронии судьбы на этой самой площади, где в детстве мы так часто гуляли с ним в сочельник, считая огоньки на новогодней ёлке. Тогда она казалась мне такой громадной и неприступной - когда же в канун этого рождества мы с ребятами ходили на площадь, я не почувствовал совершенно ничего - ни пресловутой предпраздничной веры в чудеса, ни даже блёклой тени воспоминания. Ничто не дрогнуло во мне. Наверное, я превратился в одну из тех ледяных фигур, которыми в этот новый год городские власти так щедро украсили обычно неприглядно пустующую площадь. Увидев его теперь, я поразился, как сильно он сдал. Всё его лицо было исполосано глубокими морщинами, под глазами темнели мешки, а когда-то благородная седина, изящно цветущая на его висках, ныне как будто притрусила всю его голову пеплом. Он шёл мелкими шагами, преодолевая коварную одышку - отец с 14 лет заядлый курильщик - а рядом с ним семенила маленькая девочка с озорными косичками, с любопытством разглядывающая окружающих. Наверное, каждую зиму они вместе считают огоньки на новогодней ёлке. Интересно, о чём в этот момент думает отец? Может быть, им овладевает чувство вины? Вины за то, что он делает с ней то же самое, что со мной, как будто меня никогда и не было в его жизни.
Четверть восьмого. К трибуне начинают подтягиваться отряды спецназовцев. Они вооружены до зубов - от них веет промозглым холодом, что совсем не сочетается с ласковыми солнечными лучами, блестящими на лицах митингующих разноцветными красками. «Недобрый знак», - замечает Егор. «Твоя прогрессирующая паранойя меня погубит», - парирую я. Но былого спокойствия больше нет. Я пытаюсь убедить себя, что это нормально - государство обязано обеспечить безопасность на случай форс-мажора - это не более, чем обязательные меры предосторожности. «В любом цивилизованном обществе так происходит, - говорю я себе, - это и есть демократия». Задние ряды начинают напирать - дышать становится всё труднее. Судя по всему, Кирилл, вернее Женя, от которого черпал информацию Кирилл, был прав. По крайней мере, всё указывает на то, что Президент появится с минуты на минуту. Машины с мигалками занимают позиции по периметру - благо они соизволили отключить свои невыносимые сирены. Впрочем, мигалки работают и без звука, переливаясь всеми цветами радуги, и в сочетании с рассеянными лучами заходящего солнца образуют буйство красок, достойное пера импрессионистов. Не хватает только фейерверка. Я снова отвлекаюсь от центрального события последних двенадцати дней и на несколько секунд задерживаю дыхание. Неужели все революции настолько красивы? Я не читал об этом ни в одной из своих книжек.
Но солнце вплывает за горизонт и красота в миг рассеивается. Очень хочется есть. Холодает. Я думаю о том, что сейчас мог бы сидеть за столом в уютной квартире, вдали от всей этой кутерьмы, поедать вкуснейший бабушкин ростбиф и слушать Antony and the Johnsons в таком порой целительном одиночестве. Планета Земля вдруг наваливается на мои плечи всей своей тяжестью, угрожая самого меня превратить в ростбиф. Я вспоминаю, что на всех фронтах моей жизни я раз за разом терплю сокрушительные фиаско. Уверенность в себе моментально пропадает. Я окончательно перестаю понимать, что я здесь делаю. Благо мой друг Егор со мной. Я решаюсь выговориться ему.
- Я разбит, Егор, я совершенно разбит. Каждое утро я встаю с постели и понимаю, что начался ещё один чёртов день, который я обязан прожить в угоду кому-то. Уж точно не себе. Идти на работу, которую ненавижу, общаться с людьми, от которых меня тошнит, просто потому, что в какой-то момент я не дал им понять, что мы разного поля ягоды. Это как в “Heaven Knows I’m Miserable Know” The Smiths.
Я делаю паузу, ожидая реакции, но Егор сохраняет молчание.
- Есть же такие счастливцы, которые получают кайф от каждой прожитой секунды, - продолжаю я, - Господи, как же я им завидую! И как это у них выходит? Они родились под счастливой звездой? Ухватили Бога за бороду? Почему же мне не удаётся это? Я ведь такой же человек, как они. Я живой человек и точно также хочу быть счастливым. Я заслужил это право и, мне кажется, даже выстрадал.
Егор картинно вздыхает.
- Опять ты за своё! Вечно изображаешь из себя страдальца и хочешь, чтоб тебя жалели. Как меня достало это твоё соплежуйство! Почему ты вбил себе в голову, что я обязан вечно тебя утешать? От этого очень устаёшь.
- А для чего, по-твоему, существуют друзья? Чтобы весело проводить вместе время? Напиваться до усрачки? Для того, чтобы беспрерывно ржать? Любая вечеринка когда-нибудь заканчивается, Егор. Веселье не бесконечно. Когда-нибудь на Страшном суде нам придётся ответить за свои поступки.
- Ты ведь не веришь в религию, нигилист, зачем ты её сюда приплетаешь?
- Ну ты ведь знаешь мою позицию на этот счёт. Вера - она внутри, религия - лишь жалкая оболочка, шелуха, ящик Пандоры, инструмент для отмывания денег и причина всех войн, страх приближающейся смерти, в конце концов. Как не крути, Маркс был прав. Я верю в Бога, но не считаю, что нужно давать ему имя собственное. Христос ли, Будда или Мохаммед? Не всё ли равно? Людям вечно надо клеить на всё лейблы. Парадокс, но даже в делах духовных они материалисты. Проклятая материя, как же несправедливо, что всё зиждется на ней.
- Даня, да ты бунтарь!
- Ну недаром же мы двенадцатый день на баррикадах.
Егор ухмыляется.
- А как же одежда? Если ты отрицаешь материю, почему тогда уделяешь значение внешнему виду? Однако, двойные стандарты.
- Опять ты кидаешься из крайности в крайность. Любой нормальный человек заботится о том, чтобы выглядеть опрятно, в противном случае он превращается в бомжа.
- В бомже, возможно, куда больше искренности, чем в тебе, в очередной раз перелопачивающем горы рубашек, брюк и прочей чепухи, разнообразие которой призвано компенсировать душевную пустоту.
Я перевожу дыхание.
- Завязывай с юношеским максимализмом, парень.
- Толерантность - путь вникуда. В этой жизни чего-то добиться можно только будучи радикалом.
- Радикалы, как правило, плохо заканчивают. Поплатиться жизнью за свои убеждения - это уж слишком.
- Так и должно быть. “It’s better to burn out, than to fade away”, - ты ведь любишь Нила Янга.
- Это лишь красивая фраза. На словах все мы герои, но поставь тебя лицом к стене, сомневаюсь, что ты не упал бы на колени и не принялся слёзно молить о спасении, засунув свои идеалы куда поглубже. Чёрт, окончательно сбил меня с мысли.
- Не хочется просто в очередной раз выслушивать бредни о том, что ты мог бы быть счастливым. Хочешь быть счастливым - будь.
И как же невыносим бывает этот Егор!
- По-твоему это просто как дважды два? Ты ведь прекрасно знаешь, почему я не могу быть счастливым, но продолжаешь измываться надо мной. Не стоило, наверное, однажды изливать тебе душу. Я ведь стал беззащитен перед тобой. Ты выучил все мои болевые точки и с завидным упорством жмёшь на них. Ты дёргаешь за те самые струны, которые заставляют меня чувствовать себя ещё несчастней, чем я есть. Если б мы с тобой были матерью и дочерью, то «Осеннюю сонату» Бёргмана можно было бы снимать на нашем примере.
- При чём тут Бёргман, Данил? Ты бы хотел быть шведской женщиной? Щетина с кадыком всё равно б тебя выдали.
- Смейся, паяц.
- А ты сегодня в ударе. Смеюсь.
- Я часто спрашиваю себя, почему мы сошлись. Ты очень скрытный, ты почти ничем не делишься со мной. Когда я спрашиваю, что у тебя нового, ты говоришь, что начал читать Фолкнера, но разве это то, что я хочу услышать? Я и так знаю, что ты проглатываешь книги одна за другой, мне интересно, что происходит у тебя внутри, что тебя действительно беспокоит, о чём ты думаешь, в конце концов. У нас с тобой так мало общего. Мы оба любим грустную музыку, но разве этого достаточно для того, чтобы быть лучшими друзьями? Мы знакомы уже более четырёх лет, но я до сих пор не могу сказать, что знаю тебя. Если в три часа ночи я позвоню тебе, и ты поймёшь по моему голосу, что что-то не так, приедешь ли ты ко мне? Не будучи в курсе подробностей. Вот так, посреди ночи?
- Я не могу догадаться по твоему голосу.
- И в этом весь ты. За четыре года я так и не сумел добиться от тебя отдачи. Складывается впечатление, что исчезни я с лица земли - ты и бровью бы не повел. Нет ощущения лёгкости, ты никогда ничего не предлагаешь сам, тебя все время куда-то приходится вытягивать, а потом слушать твои оправдания, почему ты не смог прийти. Терпеть обиды, а после принимать извинения. Ты как будто отрываешься на мне за собственные неудачи и неудовлетворённость жизнью, словно я виновник всех твоих бед. Такое чувство, что я заставляю тебя с собой общаться? Может, и не нужно оно тебе, это общение?
- Нужно.
- Для чего? Чтобы раз в неделю пропустить вместе по паре стопок?
Егор не успевает парировать. На трибуну в сопровождении свиты телохранителей поднимается Президент. Он занимает место у микрофонной стойки, но почему-то не спешит начинать. Площадь погружается в гробовую тишину. Президент всё мешкает, копаясь в бумагах. От напряжения голова рискует расколоться пополам. Горло першит, словно внутри его покрывает наждачная бумага. Я бы всё сейчас отдал за глоток воды. Наконец, он начинает.
- Добрый вечер, друзья! Четыре года назад вы проголосовали за меня на выборах, тем самым выказав мне свою поддержку. Я в бесконечном долгу перед вами. Всё это время я делал всё возможное, чтобы не разочаровать вас. Я думаю, вы и сами понимаете, и, если можно так выразиться, на своих шкурах ощущаете, в каком критическом положении передала нам страну предыдущая власть. Всё это следствия её недальновидной, более того, преступной политики; ответственные за этот произвол ещё ответят перед лицом нашей Фемиды. В таком критическом положении, простите меня за откровение, все средства хороши. К сожалению, нехватка финансов в государственной казне не позволила нам выполнить все предвыборные обещания. Мы вынуждены были обратиться к международным займам. Но и они не покрыли всех наших расходов. Именно с этим связано ужесточение социальной политики - в противном случае страну ожидал бы дефолт. Но нам удалось избежать его, что доказывает правильность выбранного нами курса. Вы же в вашем «сочинении» цинично просите свести плоды нашего успеха на нет. Вы заботитесь лишь о собственном обогащении, не думая о судьбе страны. Более того, своими амбициозными, но совершенно необдуманными требованиями вы ставите под угрозу наш суверенитет и целостность границ. Я и моя команда детально изучили представленные вами тезисы, проанализировали цифры. То, что вы излагаете в петиции - просто-напросто возмутительно. Воплоти мы всё это в жизнь, стране точно не миновать дефолта и вы сами пожалеете, что были причастны к этой катастрофе. Вы же хотите сделать меня ответчиком по этому делу, заставив меня взять весь… всю ответственность на себя. Но я не буду идти на это преступление. Поэтому ваша петиция не будет удовлетворена. Единственный путь…
Пронзительный свист стотысячной толпы и топот двухсот тысяч ног делает продолжение речи полнейшей бессмыслицей. Президент замолкает на полуслове. В его глазах застывает беспредельный испуг. Он озирается по сторонам, надеясь встретить хоть в чьих-нибудь глазах понимание и поддержку, но, так и не найдя их, отводит взгляд. Толпа ревёт и, кажется, вот-вот готова разорвать его на части. Словно мирно дремлющий зверь, который вдруг проснулся и жаждет свежей крови. Как будто разбуженный спящий вулкан, чей кратер вот-вот извергнет потоки раскалённой лавы. Начальник охраны, тревожно жестикулируя, переговаривается с кем-то по рации. Телохранители плотным кольцом оцепляют Президента и второпях уводят его. Толпа не утихает.
В двадцати метрах от нас какой-то оголтелый паренёк в чёрном платке, повязанном на шее и закрывающем нижнюю часть его лица, с кулаками набрасывается на спецназовца. Тот отстёгивает от ремня дубинку и замахивается над его головой. На помощь пареньку приходит толстяк в майке-алкоголичке и тощий, словно жердь, юноша в очках, похожий на только что выпустившегося семинариста. Егор, наблюдавший за этой мизансценой с округлившимися глазами, вдруг резко хватает меня за руку и тащит за собой. Какое-то мгновение и мы оказываемся в угрожающей близости от места событий. Я пытаюсь удержать его, но он рвётся вперёд. Мы попадаем в самый эпицентр драки.
К спецназовцу уже подтянулось не меньше десятка его товарищей по службе. Они беспорядочно лупят дубинками всех, кто находится в метровом радиусе от них. Кто-то сзади вытягивает вперёд руки, сжимая мне шею и практически перекрывая доступ кислорода. Я начинаю задыхаться. В то же время мои собственные руки безнадёжно прижаты к туловищу и в этой давке мне не удаётся высвободить их. Наконец, резким поворотом корпуса я сбрасываю с себя чужие руки и делаю затяжной вдох. Но отсюда уже не выбраться. Меня бросает из стороны в сторону, словно волейбольный мяч. В этой неразберихе я оказываюсь лицом к лицу с одним из спецназовцев. Пока я пытаюсь отстраниться от него, тот резким ударом бьёт меня дубинкой в челюсть. Я ничего не успеваю понять и только слышу, как клацают мои зубы. Ещё доли секунды - и я падаю на спину.
Распластавшись на земле, я вижу над собой лицо Егора, скривившееся в гримасе злости. Его глаза налиты безумием. Я опускаю взгляд ниже и замечаю в его руке раскрытый складной нож. Спустя мгновение Егор разворачивается на 180 градусов. Напротив него в замешательстве застыл мой обидчик. Егор моментально делает выпад в его сторону и ударяет спецназовца ножом в плечо. Дубинка выпадает из его руки и громко шлёпается на мостовую. Спецназовец корчится от боли и здоровой рукой хватается за место, куда был нанесён удар. Раздаётся выстрел. Егор разворачивается в мою сторону и смотрит на меня остекленелыми глазами, схватившись обеими руками за живот. Тут он отрывает правую руку и, вонзая в неё взгляд, медленно подносит к лицу. До самого локтя она залита красной краской. Егор снова переводит взор на меня и падает на землю. В сгустившихся сумерках я различаю фигуру спецназовца с вытянутой рукой, в которой зажат пистолет.
Я вскакиваю на ноги и ору во всё горло:
- Что же вы наделали, уроды!
Я пока не осознаю случившегося.
- Блядь, что вы наделали, мрази!
Тут я начинаю понимать, что занят совсем не тем, чем должен. Я опускаюсь на колени и склоняюсь над бледным, как простыня, Егором. Его рубашка сплошь залита кровью. Меня бросает в дрожь. Изнутри как будто обдаёт холодом. В глазах темнеет. Я не могу собраться с мыслями. Не вставая, я оглядываюсь по сторонам. Драка закончилась, а спецназовцы ретировались. Вокруг нас же скопилось приличное количество зевак.
- Кто-нибудь вызовите скорую! - воплю я.
Никто не двигается с места.
Егор глядит на меня.
- В этом нет надобности.
Он смотрит мне в глаза удивительно безмятежно и трезво, на его губах - некое подобие улыбки.
- Всё будет хорошо, Егор, всё будет хорошо.
Мне всегда хотелось дать в лицо тому, кто произносит эту фразу, потому что я знал, что такие слова на самом деле не сулят ничего хорошего. Теперь я сам оказался в этой роли. В роли того, кому мне хотелось бы разбить морду.
Егор знаком просит меня склониться к нему как можно ближе. Он дышит так тяжело, словно проглотил камень. Приподнимая голову и подставив ко рту руку, так, будто собирается раскрыть мне какой-то секрет, он подносит его к моему уху, и шепчет.
- Я никогда не говорил, но я всегда хотел быть таким, как ты.
После он опускает голову на землю, издаёт тяжелый вздох и улыбается.
Таким я и запомнил его. Он умер у меня на руках.
***
С тех пор прошло почти 12 лет. Вскоре после событий того дня Президент подал в отставку. Народному ликованию не была предела, однако вскоре оно сменилось бесконечным унынием. На новоизбранного Президента возлагали большие надежды, но его приход к власти не изменил ровным счётом ничего. Также, как и предшественник, он продолжил пенять на предыдущую власть и винить во всём обстоятельства. Народ смирился с тем, что каждому предстоит бороться за своё место под солнцем самостоятельно и больше не выходил на площадь. Мне же удалось преодолеть неуверенность в себе и самореализоваться - я стал довольно известным журналистом. У меня красавица-жена, благодаря которой я чувствую, что живу не зря, и добряк-лабрадор по кличке Патрик - на солнце его шерсть блестит, словно колосья пшеницы. Мы живём в старом доме в просторной квартире с видом на реку. По пятницам, точно заправские буржуа, против которых мы воевали в юности, играем в покер с друзьями, шутим и пьём бренди, порой засиживаясь далеко за полночь. По выходным, когда погода балует, ездим за город, чтобы подышать свежим воздухом, которого так не хватает в загазованном мегаполисе; когда же наступают холода - устраиваемся поудобней в гостиной, зашториваем окна, нарезаем мелкими ломтиками Дор Блю и груши, откупориваем бутылочку белого полусухого и, окружив себя всей этой прелестью, пересматриваем наши любимые французские фильмы времён новой волны.
В октябре ждём первенца. Мы назовём его Егором. Казалось бы, чего ещё желать? Я и вправду мог бы считать себя счастливым человеком, да только одна вещь не даёт мне покоя. У меня нет друга. Лучшего друга. Нет, есть, конечно, уйма людей, товарищей и знакомых, с которыми я общаюсь - мы обсуждаем политику и искусство, иногда даже откровенничаем на личные темы. Но нет того, кому я бы мог сказать абсолютно всё на свете, доверить самое сокровенное и знать, что это останется между нами; того, с кем бы мы были соединены невидимой нитью, которая никогда не истончится; того, кто понимал бы меня с полуслова. Я не часто думаю об этом, но когда такие мысли приходят, они выводят меня из привычного равновесия; в горле тотчас же появляется ком, а в груди - щемящее чувство одиночества. В такие моменты я обычно отвожу жену в гости к лучшей подруге, а сам запираюсь в комнате, бережно достаю из тщательно спрятанной от неё пачки сигарету, аккуратно закуриваю, и долго-долго смотрю на реку, бесконечно катящую свои воды куда-то вдаль. В процессе одного из этих созерцаний я понял, что для того, чтобы быть лучшими друзьями, совсем не обязательно быть похожими как близнецы, ибо одинаковых людей, как и одинаковых снежинок, не существует. Идентичность характеров и мнений едва ли принесёт пользу вашему общению и вскоре наскучит вам; и лишь разность взглядов, порождающая споры, способна духовно обогатить друг друга и сделать вас ещё ближе - разумеется, в том случае, когда вы придёте к консенсусу. Но, в сущности, всё это пыль, а для настоящей дружбы нужно совсем немногое. Иногда, например, достаточно одной лишь любви к грустной музыке. А музыка в моей голове не замолкает никогда. •