Зошкин дом (часть 4, заключительная)
Зошка.
Едем с Шуриком Перельманом. Шурик нормальный. Тем что нормальный, он себе репутацию и заработал. Он нарасхват, с голоду не умрёт.
- Давай, - говорю, - домой.
Мчим домой.
Тут звонок, вообще не в тему. Первая мысль такая - «не в тему, бля». А потом думаю, - в тему ведь, все сходится, теперь тут пиздец, - батя звонит. Только, - думаю, - про деньги мне скажи, ну вот пожалуйста, именно про деньги.
Но нет же:
- Сынок, ты знаешь, не хочу тебя пугать, но ты приезжай прямо сейчас, а то я выйти боюсь. Опасно там.
Я говорю:
- Ты окна закрой и двери никому не открывай. На цепочку закрой.
Он мне трагическим голосом, через минуту, тормоз:
- Ты не перебивай! Ты послушай, что я скажу! Я из комнаты выйти боюсь. Я уже тумбочку к дверям придвинул.
- У тебя, что, кто-то в квартире? Ты в милицию, блядь, звони быстрее!
Он:
- Да звонил, звонил, ты подъедь разберись. Давай быстрее. А то мне что-то кажется, что это с Зойкой связано, с малой. Она с похорон странная, не чисто с ней что-то.
А когда с ней было чисто? Что вообще творится? Я вообще контроль над ситуацией потерял. Никто меня не слушает. Никто не уважает. Все не по плану. Что вы там все делаете, психопаты?
- Откуда знаешь про похороны, про Зойку?
- А так она, крысеныш, у меня с похорон живет с Ромкиных, говорит, не может домой идти, страшно. Пришла вчера, говорит: «дядя Гриша, можно я у Вас останусь?» Ну мне жалко ее стало, малую-то. Одна осталась.
Я говорю, - Ты шо делаешь, безумец?!! Ты шо вообще творишь. Ты тронулся? Ты же, блин, с ума сошел.
Он:
- Ну, выходит теперь, что ты прав.
Мы уже понятно, туда несемся. По пути приходит смс от Зойки: «Мариночка как муха в стакане)))))»
Я говорю:
- Не надо, Шура, не едем туда. Едем в Дом.
Он меня в это ебень Луганскую отвез. Я из машины выхожу. Шура меня фарами на последок ослепил и умчал. Стою - темень. Нигде свет не горит. Собаки не лают. Дом в одну сторону стоит, кривится, забор в другую накренился.
Полез через забор. Проколол гвоздем ботинок. Наебнулся, но в лопухи. Тишина.
В доме темно. Через окна ничего не видно.
Я подошел, в окна посветил. Да, нихуя не видно. Может какие-то тени? Но может это от фонарика в сервизе блики. Прислушался... Все скрипит. Ходит по дому тихонько кто-то, а может не ходит, пятьдесят на пятьдесят.
Я к дверям подхожу, стучусь. Ну чо избущка? Ключами открываю, мне Зойка их и дала, когда я электрику чинил. Захожу, свет включаю. Никого. Ленин. Вербочки. Весна.
И такая усталость навалилась.
Я говнодавы снял и куртку на пол скинул, про отвертку забыл, ясен пень. На кровати растянулся. Лепота. Дрема придавила.
Снится мне, что дети мы, я и Зойка, играемся вместе. Бегаем по огороду. Я Зойку ищу, а она в курятнике. Да, помню, именно тогда это и началось по-настоящему. Помню были в доме у бабы Нины в Хрещеватом курицы. И мы с Зойкой с ними все лето нянчились. Солнце, зелень, все светится. Тепло и ярко. И я бегу. И мне так легко. Бегу в курятник. Кричу «Зоооошкаааа!!»
У нас там были любимые цыплята, маленькие и беленькие, милые очень. Тогда по телевизору «Утиные истории» показывали. «Утиные истории», а после них «Чип и Дейл спешат на помощь». Поэтому мы цыплятам и имена давали из мультфильмов: Билли, Вилли, Дилли и Поночка. Билли был самый бойкий, поэтому он был Билли, как бы главный. А Поночка девочка и она была самая хрупкая, поэтому Поночка. Мы одни их отличить и могли.
И вот, значит, Зойка в этом курятнике, а я бегу туда, так быстро как могу. Мы в то время только бегали, ходить было скучно, а бегать легко. И вот я бегу, и я неуклюжий такой, с ноги на ногу переваливаюсь. Как на велосипеде еду. Впрочем я неуклюжим до сих пор так и остался. Забегаю и сразу теряю равновесие. Медленно так, во сне, падаю через порог. Это ведь сон? Сон же? Ногой за сетку зацепился. Падаю на пол, прямиком на цыпленка. Поднимаюсь, подо мной Билли, смягчил мое падение. Дрыгается под моим брюхом. Странно дрыгает. Я поднимаюсь, а Билли уже не поднимается. Кажется раздавил я Билли, когда упал на него. Я начинаю плакать. Я рыдаю. Слезы текут. А Зойка мне рот рукой закрывает. Гладит меня. Слезы лижет. Говорит, мол, тише ты. Тише.
А я - уебан малой, не могу остановиться плачу. Билли! Билли! Билли жалко. А она улыбается. Говорит, зачем ты себе больно делаешь. Билли уже не больно. Билли... знаешь, что с Билли сделать хотели. Мол, ты знаешь зачем Билли из яйца вылупился. Вот, именно для этого, он и вылупился. Мы все для этого вылупляемся. Только для этого и больше ни для чего. Все рождается и все умирает. Прижимает меня к себе, как мама, вся горячая-горячая, как печка, гладит и шепчет на ухо, целует, слезы лижет и шептать продолжает: рано или поздно все умирает. И не надо бояться. Не надо бояться, ведь раз жить хорошо, значит и умирать хорошо. В этом и есть цель жизни. В этом и есть ее смысл. В смерти. Иначе зачем все умирают. Зачем рожать? Чтобы умирали. И какая разница, когда это случится, если это рано или поздно случится. Не нужно боятся! Не бойся! Прими свой страх. Желай этого и ты не будешь бояться. Желай всего чего ты боишься, и тогда никто тебе ничего сделать не сможет. Научись радоваться тому, чего все боятся. Ведь они же все врут. Я сама видела! Врут все и всё. Всё можно! Нам можно вообще все. Всем можно вообще все. Ведь все равно кончишь как Вилли. Нет какого смысла, кроме бессмыслия пустоты. Тогда зачем бояться? Желай! Хочешь, я пожелаю. Давай вместе желать... И говорит и говорит... И я уже слов не понимаю, только знаю, что она права. Не слышу слов, а только знаю. И нет в этом знании изъяна. Хотя мне страшно, до смерти. Ведь я - трус, в отличии от Зошки. Она-то поняла уже в восемь лет, что правил никаких нет. Правила для терпил писаны. И если переступить через страх, то и через правила переступишь. И она не боится. А я тогда боялся и сейчас боюсь. Боюсь правил, боюсь терпил, для которых правила писали. Боюсь тех, кто эти заповеди писал, чтобы терпилы были посмиреннее. Боюсь всего. И знаю, что Зоя тоже вначале боялась. Может еще и сильнее меня. А может и нет, но Рому-то я убил от страха, ведь то, что он пизды мне мог дать, это - хуйня, а вот то, что он дальше бы всем пиздел об этом, это - страшно.
А Зошка? Она любит страх. Чужой, а свой еще более. Страх ее желание. И вот, Зошка дышит мне в ухо - «Смотри сюда.» И берет в руки Поночку. Гладит ее.
- Для чего по-твоему Поночка родилась? Для чего? Знаешь для чего? Вот ради этого звука она всю жизнь жила, да, Поночка? Ты только послушай.
И с хрустом свернула цыпленку шею. Я вместе с Поночкой вздрогнул. Но смотрю, как завороженный еще в глаза. А Зошка на меня. И она в этот момент такая сказочно красивая. И кажется ничего красивее и чище на свете не видел. А она дает мне другого цыпленка. Вилли или Дилли и шепчет губами: «Ты помнишь мы с тобой лепили снеговиков и всегда их потом рушили ногами, для того, чтобы другие не сломали. Лучше мы это сделаем, чем они! Лучше мы их сломаем, чем они! Давай, это сделаем мы, а не они, пожалуйста. Ведь, им же все равно. Знаешь что с ними будет, если ты этого не сделаешь?..»
Помню тот день. Как же меня тогда пиздили. Меня пиздили, а Зошка стояла рядом и ревела. Я всю вину взял на себя. Ведь не рассказывать же бабе Нине Зошкину теорию, она бы все равно не поняла, а я бы слов не нашел объяснить. Я и сейчас их с трудом нахожу. А были ли вообще слова? Было ли хоть что-то сказано вслух? Может, мне это все приснилось вот сейчас? А тогда... вообще, что тогда случилось? За что меня пиздили то в тот день? Я помню только одну вещь точно, после этого Зойкины предки запретили нам встречаться.
Дальше снится мне сон, что я таки к бате поехал. Приезжаю к бате. Поднимаюсь на третий этаж. Стучу. Стучу. Смотрю в глазок со стороны лестничной клетки и почему-то вижу там батин глаз. Он с другой стороны двери на меня смотрит. И потом я, как бы, сам - батя. Смотрю в глазок, потому что стучали, а там никого. Я, напуган, иду спать ложусь на большую, высокую двуспальную кровать. Ложусь и вдруг вижу на потолке что-то черное сидит, как паук растянулось на пол комнаты, прямо над кроватью. Кажется это Зойка, но глаза белые, шея вывернута. Я - батя то бишь - от страха ни вскрикнуть, ни пошевелиться не могу, а она спускается по стене медленно. Прямо на меня залазит, на грудь. Что вздохнуть сложно. А в руках у нее трубочка тонкая. И она этой трубкой мне лоб протыкает. Медленно ее вкручивает. Я трясусь, а пошевелиться не могу, больно ужасно, а еще пиздец как страшно. Она трубочку облизывает, а потом сосать мозг из нее начинает. И сосет, сосет, причмокивая. Я, блядь, как проснулся от страха, реально пошевелиться не могу. Грудь сдавило, охуел вообще. Глядь, а у меня на груди Зойка сидит, натуральная. Пальцем мне холодным в лоб тычет и говорит, в лицо дыша: «К хуууууду, к хууууууду....» и улыбается.
Я от неожиданности даже не понял, что это уже не сон. Вскочить попытался, с кровати. Упал и Зошку с себя сбросил. Она в одну сторону навернулась, я в другую, давай оба карабкаться в разные стороны. Куртки моей с отвёрткой конечно же след простыл. Поворачиваюсь, ей говорю:
- Ты охуела вообще! Нахер ты людей направо-налево валишь?
Она тоже встает, отряхивается, на кровать садится. Улыбается. А я на табуретку напротив. Сам оглядываюсь, где моя куртка? Кажется на кухне.
И тут из этой кухоньки Анна Сергевна выходит. Ну, хоть, уже не в ночнушке, нормально. Оделась, парадно. Говорит:
- А Вы так Марину и не дождался, жених? Борщ то остыл.
Садится ,как ни в чем не бывало, рядом с Зойкой и начинает ей волосы расчесывать.
И тут Зоя вступает, вопрос мой не слышала как бы:
-Ну что такое, зая, душа моя? Третий день сижу ничего не ем, не сру. Только жду, когда ты придешь, зазнобушка моя, сердце мое. Иди ко мне, я обниму тебя. - Руки протягивает. -Только я, да я одна лишь знаю, что тебе надо. Хочешь отыграться за все? Сделать со мной, как с цыпленком? - голову наклоняет и волосы с шеи убирает, - Помнишь Поночку? Он помнит, да, мама? Мамочка?
И прижимается к ней так натурально, словно они и правда родственники.
А та ей:
- Да, Машенька, конечно он все помнит. Какие у тебя волосы красивые. Как ты роскошно покрасилась.
Как это, блядь работает вообще? Шо это за хуйня опять началась? Нет, ну я, конечно, уже врубаюсь в сам принцип, но я не понимаю зачем?
Я уже орать не стал, уже просто сил нет, говорю:
- Помню хорошо, как ты в двенадцать лет в этом доме в парашу во дворе провалилась. Вот это ржали. А спектакль твой охуеть, что за мещанство, что за понты галимые. Ты просто заебала меня уже, Зошка. Вот ты объясни, чо ты ко мне доебалась? Нахуй ты нас в каменный век опускаешь. Я уебу тебя головой об стол. Потому что тюрьма тебя не исправит.
А Зошка хихикает:
- Стой, стой, стой, я все объясню. Мам, иди принеси жениху подарок, как мы договаривались.
Анна Сергевна идет на кухню. Приносит с кухни досточку разделочную. Кладет на комод.
Я думаю только бы, блядь, не кастрюлю борща сейчас вынесла.
Выносит поднос жостовский. Тоже на стол кладет. Потом выносит серебряное блюдо туда же ставит. Я и не знал, что у них есть серебряное блюдо. На какие шиши?!!
Следом маман вытягивает сумку хозяйственную клетчатую, как у челночников. Раскрывает и достает по очереди: голову бати грустную усатую, с щетиной, хоть бы побрился, и на расписной поднос кладет; и голову Шурика в очках, на досточку ставит, дочитался пацан Перельмана. И все. Стоит смотрит на Зошку вопросительно.
Две головы три подноса. Понятно.
Я говорю:
- А Шуру-то за что?
- Да, я шо-то вспомнила про него нехорошее. Что-то он плохое говорил про... Да, я не помню!!! Не помню!!! Все таксисты паскудные люди. Да, я вообще всех убила. Всех. Всех. Всех в этом ебучем, сраном городе. Всех до одного. Всех. Город убила! Сам город. Они просто это еще не поняли. Они, типа, еще живут по инерции, но на самом деле, они, как бы, уже и не живут. - И смеется. - Шо ты смотришь? Аха-ха-аха! Шо ты уставился? Я на Юбилейный поехала и на террикон залезла, вон на ногти посмотри, шо ты смотришь? И с террикона весь город, прямо район за районом, - показывает мне кулончик, - всем сквозь слезу подмигнула. Всем, но жаль не каждому, в этом злоебучем городе, который мы с тобой так сильно любим. Я везде на такси ездила и по дороге через этот янтарик проклятый на мир смотрела. Знаешь, как все это по правде выглядит? Хочешь узнать? Хочешь на меня сквозь него глянуть? ТЫ ЖЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ! Они это заслужили! Я тебе клянусь, они это заслужили. Я так решила. Да я бы, если бы лето было, еще бы на чертовом колесе прокатилась, чтобы оттуда больше увидеть. Но мочи нет до лета это терпеть. Просто когда людей много, оно не сразу действует. Так что за друзяшек своих не переживай. Хотя может, кто съебал куда, может кто фартовый как ты. А вот про батю своего ты вообще ничего не спрашиваешь? Давай может его спросим.
- Да нихуя себе, - говорю - ты мне еще скажи, что голова будет говорить, как в той книжке, которую ты не читала.
- Я рядом стояла, когда он звонил тебе. Это я его попросила. - Зойка наклонилась к батиной голове. - Да, дядя Гриша? Скажете ему? Да? Где приданое, дядя Гриша? - В ухо ему закричала.
- Нужно было раньше его спросить, - говорю.
- Так вот посмотри. - Поднимает поднос серебряный. - Вот это, например, оттуда. Нашлося же, когда поискали. Он мне все рассказал. С удовольствием рассказал. Долго рожал, медленный он у тебя, но вот для тебя поднос, серденько моё.
- Машенька, может Вам чаю сделать? - Вступила в разговор Анна Сергевна.
- Мам, - Зоя поцеловала Анну Сергевну в лоб, - ты серьги мне отдай. А то тебе они не идут совсем. Зря уши пробила.
Сергевна вздохнула и покорно сняла серьги, передала их Зое. В этот момент она покачнулась. Заморгала, как бы в себя приходя. Тут мне опять не по себе стало, я ведь уже ей ничем помочь не могу. Она одупляется. А Зоя такая присматривается к ней любопытно, с приоткрытым ртом, как обычно хозяйки смотрят как тесто в пироге поднимается.
Анна Сергевна на Зое сфокусировалась:
- Зоя? А где Марина?
Зоя погладила ее по щеке.
- А Маришка-то, несчастье ваше, в Луганке утопилась. Ждет в камышах под мостом, возле завода.
Анна Сергевна некоторое время недоверчиво смотрела на Зою, как будто к чему-то прислушивалась, собиралась с мыслями, словно сказать что-то хотела и застряла на полуслове. И вдруг ее начало мелко трясти. Потом сильнее, жестче. Изо рта пена пошла. Давясь ей, упала она на колени, пытаясь кричать и царапая себе лицо. Из ушей и носа пошла кровь, спина начала резко изгибаться. Зоя поспешно отошла от нее.
- Ты видишь, зря Мариша твоя не взяла сережки, - продолжила Зойка, надевая серьги. - Маман только благодаря им держалась. Если бы не сняла, так бы и прожила всю жизнь мертвая. Они бы ее здесь удержали, ибо с любовью дарены. - И смеется.
Я говорю:
- Зоя, Зоюшка. Ты ебанулась на почве оккультизма. Я только одну тебя и люблю, и терплю тебя по старой привычке, но ты же вообще ебанутая. Ты с приветом родилась. - показываю вокруг, - Если бы я не понимал, что ты это все рулишь, я бы обосрался натощак. Что это у тебя получается? Ты, блядь, трезво посмотри. Кругом головы, тетка в судорогах. Ты же ничего в жизни путного... да, что там путного... ты ничего кроме этого делать не умеешь. Даже готовить, как все нормальные бабы не можешь. Я еще, тупой, боялся, думал ты Сергевну привела, чтобы борщ сварить. Да хуй там! Ты головы отрезаешь, как террористы по телеку. Ты ебешься, и еще вот эта вся хуйня. ВСЕ. Ты двух слов связать не можешь. Ты реально тупо зациклена на этом. Ты больная. Ты убиваешь в первую очередь нас. Себя и меня. Себя, ты слышишь? Задумайся, себя саму! А я не хочу. Я уже не пытаюсь тебя отговорить, потому что это уже много лет длится, и вот оно сегодня как черяк рвануло. У нас нет цели в жизни, кроме как дрючить других и друг друга, а это не цель это деградации. Зубы больные заговаривала бы, порчу за деньги наводила. Хоть бы ты уже антихриста родила, призвала демонов, открыла врата мертвым, судный день устроила, хотя бы ты уже в порно снималась. Но ты мелочно счеты сводишь и кайфуешь от этого. Повторю: постоянное потакание твоим деструктивным потребностям это де-гра-да-ци-я!
Она мне в ответ спокойно:
- Ты быдло луганское. Антихрист, работа-хуябота. Слова придуманные бычьем, чтобы другое бычья пугать. Пожрать, посрать и поебаться - вот, что на самом деле всем нам нужно. Это вечное. А остальное придумали, чтобы стадо пасти. Хочешь быть шестерёнкой, вертеться в часиках, пока не поломаешься и тебя другой шестеренкой не заменят, новой? Сейчас или через секунду? Как ты хочешь? Через секунду лучше? Рааааз, секунда, и вот ты такой дедушка трухлявый в пятнах, перепуганный лежишь в кроватке прелой с катетером. Жизнь, вот она, как одно мгновение. Как и не было ничего. Сейчас! И наступает смерть. Для кого эта секунда перед вечной пустотой? Для них, для друзей твоих, что ли, для ебаной страны, для мамы с папой?
Я не хочу быть шестеренкой, слышишь, я хочу быть заусенцем. Понял? Я делаю то, что должна. Что себе должна, что душе своей должна, своей душе только и никому больше. Я думала, тебе тоже должна, но ты чмо обычное. А я тебя любила. Я могу любить. Я могу только любить, слышишь? Что такое хаос по-твоему? Сама я и есть хаос. Хаос это любовь, дурак. И я не хочу бояться того, что они для меня придумали. Придумали же из трусости, только ради того, чтобы забыть, кто мы все на самом деле. Придумали, чтобы не бояться смерти, чтобы не подыхать подольше, и все равно подыхают, все равно боятся, дрожат, и с детства пугают ею. А что в ней такого-то? Мы же обычные животные. Мы жрем, нас жрут. Ты же хочешь с овцами? Так иди к овцам, сдохни как овца. Овца медпредставитель. Овца милиционер. Овца кассирша. Так что имя им легион. Им, а не мне. Я лишь истинно добра. И потому я не боюсь смерти, что себя не обманываю, она единственная идеальная. Чем я по-твоему занимаюсь тут? Математикой? Пустота - это математика. Смерть - это математика. А я живу! Ясно тебе. Я просто живу и жить буду. Фууух...
Зоя, устало облокотилась на комод с головами, на глазах ее выступили слезы.
- Я говорила тебе, четвертый раз и все. Четвертый раз и смерть.
Она достала амулет, посмотрела на меня и подмигнула.
- Ну все, а теперь умри… ну а что, тебя же стопудово было интересно как слеза работает. Что ты чувствуешь? Знаешь, что это за янтарь? Что это за смола? Чья в ней кровь? Кого на этом дереве сожгли? Ты знаешь? Чувствуешь свой четвертый, последний раз?
Сергевна уже перестала дергаться. Лежала в луже крови. Естественно это тело никто уже не уберет отсюда. Будет лежать, разлагаться. Свинота Зоя.
Говорить бессмысленно. Надо переходить к делу, как в самом начале и планировал. Встаю, разгибаюсь, говорю:
- Что я чувствую? Жопа болит на стуле на этом сидеть. У тебя фантазии мало, у бабки твоей еще меньше было. Ты правильно все говоришь, это я знаю. Но вот про четвертый раз, четвертый раз. Почему же ты решила, что это моя смерть на четвертый раз? Неужели ты думала, что это моя смерть? Ведь тебе предупреждение было, не мне.
Она не понимает, лицо у нее удивленное, аж рот раскрылся. Давай моргать, моргать через янтарь.
Я ее с левой коротким в лоб уебал. Она пошатнулась на комод упала, головы покатились.
- Что мне в этом доме сделается-то? - спрашиваю.- В нем сила моя. Это ты зря сюда ходишь.
Она как завизжит, поползла под кровать. Я за ней, тут, чувствую с места сдвинуться не могу, как на шнурки наступил. Наебнулся на пол. Смотрю: из под табуретки ручки маленькие меня за ноги держат. Я в который раз чуть не обосрался. Пытаюсь вырваться. Ползет по ногам моим трупик вонючий. Голова лысая, глаза вытекли. Черная ржавчина изо рта течет. Кричу ему:
- Отвали, я ж тебе сапог вернул, тварь неблагодарная.
Изо всех сил назад ползу, карабкаюсь по ковру. А он быстро, быстро. Как паук по мне ручками и ножками перебирает. К горлу тянется. Кости из пальцев торчат, рубашку рвут, кожу царапает. Боль страшная. Острая хуйня какая-то вместо пальцев, как он их так о ржавчину наточил. Как был малым уебком так и остался. Я за голову его схватил. Скользкая, вонючая она. На пол сбросил. Хорошо он легкий. Рычит, ползет как саранча. Хватаю телевизор и ему прямо на башку опускаю экраном выпуклым. Треск, взрыв. Дергается дальше но из-под телевизора выползти не может. Где там Зошка? Оглядываюсь. Летит мне прямо в лицо металл. Еще бы секунда и все. Еле увернуться успел. По лбу косой пошла, кожу распорола. Миллиметр еще и пиздец мне.
Лягнул ее. Она с криком на сервиз упала, косу выронила? Что они косой косят-то? Сервиз разбился. Ну блядь, сервиз! Дорогой же сервиз! Треснул ее по башке досточкой кухонной, за сервиз треснул. Схватил за волосы. Царапается паскуда. Прямо кожу распарывает ногтями. Я ее лицо о поднос серебряный приложил. Схватил ее кулон и к глазу ей. Она дышит хрипло, часто, надрывно и смеется. Из носа кровь.
- На, смотри на себя! - кричу, - Как его держать? Как это блядь работает вообще. Слеза вниз течет, так значит. Вот, смотри на себя.
Она визжит, лягается, царапается, больно пиздец. Но я тоже уже завелся. В раж вошел. Держу ее за волосы над ее отражением, кулон, значит, ей к глазу приложил. Кровь моя со лба и с груди на зеркало падает, руки разодраны.
Говорю: «Давай!- мол, - Моргай! Ты же не боишься.» Она смеется, хохочет, я понимаю не то что-то. Треснул ее еще раз. Вырвал ей сережки из ушей. Снова к подносу. «Теперь, - говорю, - давай. Теперь по настоящему.» Она задыхается, дергается, но мало сил у нее в этом доме. Держу возле глаза:
- Моргни же. Посмотрим, что будет. Может, добро будет? Я тебе долго держать могу.
Не знаю сколько времени мы так стояли. Минуту, пять? Она внезапно напряглась вся. Закричит отчаянно:
- Да! Да! Да! Умри! Умри! Умри!
И давай моргать, слезы текут на поднос. Смотрит на себя и кричит:
-Да! Умри! Да! Да!
И все. Я ее отпустил. Она на пол упала, и катается, то ли постанывает то ли хихикает. У меня тоже силы кончились. Кровь глаза заливает, не вижу нихуя. Бросил ей ее бирюльку.
- На тебе, Зоя, твою игрушку, носи на здоровье. Мне не нужен. Я с ним по-пидарски выглядеть буду. Сама разбирайся с этими трупаками. Я позвоню мусорам по-любому.
Последнее я, конечно, напиздел.
Она качаться перестала. Поднимает голову, усталая такая, изможденная совсем. Кровь из носу, лоб тоже разбит. Говорит устало и хрипло:
- Я тебя позже наберу, мне отдохнуть очень надо. Тебе понравилось, цыпа? Это очень хорошо. Хорошо же? Это наконец именно то, что я хотела.
И улыбнуться разбитыми губами попыталась.
Я смотрю у нее пена в уголках рта и по ноге красная струйка течет. Я куртку на кухне взял и вышел.
И все. Как я уже сказал - все.
Я не видел ее с тех пор. Я слился. Года четыре прошло. Но походу нихуя. Я думал, все это замять, если и получится, то только через пятнадцать лет, может через двадцать, за бабло сумасшедшее, ну чтобы съездить навестить. Но нихуя. Все путем, то бишь нихуя. Через пару месяцев война началась в Луганске. Но и до войны еще никто походу и не суетился.
Как мне Колян объяснил, все решили, что Марина из-за Ромки утопилась, типа у них роман был, и потому я по роже ей и дал, а она как Каренина, пошла к тепловозостроительному заводу и утопилась. Батю моего, по-видимому, никто не искал, как Зоя и обещала. Сергевна… хуй знает, что там с ней случилось. Остановка сердца на нервной почве. А Шура. Про Шуру ничего не знаю. Таксистов время от времени мочат с целью ограбления.
Зойку с похорон Ромыча не видели. Решили, что уехала она. А дом так и стоит. Вроде, возле него снаряды разорвались и какие-то окна выбиты, но стоит.
А Зошка, что же с ней? С сестрой моей двоюродной, сводной. Лежит в нем идеально мертвая на полу, рядом с братиком? Вот, значит, что я по этому поводу скажу: серьги я в тот день в унитаз спустил, нахуй они мне нужны. Но на мой день рождения в 2016-ом мне приходит письмо, а в нем одна серьга. Та самая. Я, конечно, и эту в унитаз слил, нахуй она мне нужна. И переехал. Но, ёпт, она откуда-то мой первый адрес узнала, а я его никому не сообщал из местных. А серьги как нашла? Гадкая. В говне что ли лазила. И значит пережила ту ночь, не кирдык ей.
С серьгами, на самом деле, просто. Я думаю, она их не искала, просто похожую послала, чтобы показать что адрес мой знает. А может, блядь, их ей Рома с того света принес. Гы. Это, конечно, вообще днище для пацана, если он после смерти такой херней для нее занимается.
Чем больше я все прокручиваю в голове, ну... как это все было, что там за драма случилась?... Тем более мне логичной вся эта хуйня кажется.
Вот, например, сарай. Что в этом сраном сарае? Я туда так и не зашел. А наверное надо было. Раз дед туда полез, может там было что-то важное. Как это забрать теперь? Короче, я поторопился, беса прогнал малеха.
Много вопросов осталось нерешенных. Я думал, что я на шаг впереди, ну не на шаг, но у меня, типа, был серьезный козырь и Зоя о нем не знала. Да и «слеза» не могла на ней не сработать, я же сам видел. Нас в этой комнате живых было двое. Сергевна и Никита уже не считаются. А в подносе Зоя мое отражение не видела, только себя, я низко держал ее. Или она видела что-то еще? Что еще могло умереть? Там больше, кажется, никто не ползал. Что же она тогда слезой убила?
И вот, я чем больше об этом думаю, тем чаще меня такая мысль посещает. Что, если она знала, что это будет вот так? Что, если она так все и планировала? Вот например, если она была бы, ну например, беременна от Ромы. Или может от меня даже. Что, если она убила в себе этого ребенка таким образом? Он же был в ней, и смотрела она, на самом деле, сквозь себя, на него. Вот такая хуйня мне иногда в голову приходит. В оккультизме такие приемы довольно распространены, хотя я и не особо в этом шарю.
Едем с Шуриком Перельманом. Шурик нормальный. Тем что нормальный, он себе репутацию и заработал. Он нарасхват, с голоду не умрёт.
- Давай, - говорю, - домой.
Мчим домой.
Тут звонок, вообще не в тему. Первая мысль такая - «не в тему, бля». А потом думаю, - в тему ведь, все сходится, теперь тут пиздец, - батя звонит. Только, - думаю, - про деньги мне скажи, ну вот пожалуйста, именно про деньги.
Но нет же:
- Сынок, ты знаешь, не хочу тебя пугать, но ты приезжай прямо сейчас, а то я выйти боюсь. Опасно там.
Я говорю:
- Ты окна закрой и двери никому не открывай. На цепочку закрой.
Он мне трагическим голосом, через минуту, тормоз:
- Ты не перебивай! Ты послушай, что я скажу! Я из комнаты выйти боюсь. Я уже тумбочку к дверям придвинул.
- У тебя, что, кто-то в квартире? Ты в милицию, блядь, звони быстрее!
Он:
- Да звонил, звонил, ты подъедь разберись. Давай быстрее. А то мне что-то кажется, что это с Зойкой связано, с малой. Она с похорон странная, не чисто с ней что-то.
А когда с ней было чисто? Что вообще творится? Я вообще контроль над ситуацией потерял. Никто меня не слушает. Никто не уважает. Все не по плану. Что вы там все делаете, психопаты?
- Откуда знаешь про похороны, про Зойку?
- А так она, крысеныш, у меня с похорон живет с Ромкиных, говорит, не может домой идти, страшно. Пришла вчера, говорит: «дядя Гриша, можно я у Вас останусь?» Ну мне жалко ее стало, малую-то. Одна осталась.
Я говорю, - Ты шо делаешь, безумец?!! Ты шо вообще творишь. Ты тронулся? Ты же, блин, с ума сошел.
Он:
- Ну, выходит теперь, что ты прав.
Мы уже понятно, туда несемся. По пути приходит смс от Зойки: «Мариночка как муха в стакане)))))»
Я говорю:
- Не надо, Шура, не едем туда. Едем в Дом.
Он меня в это ебень Луганскую отвез. Я из машины выхожу. Шура меня фарами на последок ослепил и умчал. Стою - темень. Нигде свет не горит. Собаки не лают. Дом в одну сторону стоит, кривится, забор в другую накренился.
Полез через забор. Проколол гвоздем ботинок. Наебнулся, но в лопухи. Тишина.
В доме темно. Через окна ничего не видно.
Я подошел, в окна посветил. Да, нихуя не видно. Может какие-то тени? Но может это от фонарика в сервизе блики. Прислушался... Все скрипит. Ходит по дому тихонько кто-то, а может не ходит, пятьдесят на пятьдесят.
Я к дверям подхожу, стучусь. Ну чо избущка? Ключами открываю, мне Зойка их и дала, когда я электрику чинил. Захожу, свет включаю. Никого. Ленин. Вербочки. Весна.
И такая усталость навалилась.
Я говнодавы снял и куртку на пол скинул, про отвертку забыл, ясен пень. На кровати растянулся. Лепота. Дрема придавила.
Снится мне, что дети мы, я и Зойка, играемся вместе. Бегаем по огороду. Я Зойку ищу, а она в курятнике. Да, помню, именно тогда это и началось по-настоящему. Помню были в доме у бабы Нины в Хрещеватом курицы. И мы с Зойкой с ними все лето нянчились. Солнце, зелень, все светится. Тепло и ярко. И я бегу. И мне так легко. Бегу в курятник. Кричу «Зоооошкаааа!!»
У нас там были любимые цыплята, маленькие и беленькие, милые очень. Тогда по телевизору «Утиные истории» показывали. «Утиные истории», а после них «Чип и Дейл спешат на помощь». Поэтому мы цыплятам и имена давали из мультфильмов: Билли, Вилли, Дилли и Поночка. Билли был самый бойкий, поэтому он был Билли, как бы главный. А Поночка девочка и она была самая хрупкая, поэтому Поночка. Мы одни их отличить и могли.
И вот, значит, Зойка в этом курятнике, а я бегу туда, так быстро как могу. Мы в то время только бегали, ходить было скучно, а бегать легко. И вот я бегу, и я неуклюжий такой, с ноги на ногу переваливаюсь. Как на велосипеде еду. Впрочем я неуклюжим до сих пор так и остался. Забегаю и сразу теряю равновесие. Медленно так, во сне, падаю через порог. Это ведь сон? Сон же? Ногой за сетку зацепился. Падаю на пол, прямиком на цыпленка. Поднимаюсь, подо мной Билли, смягчил мое падение. Дрыгается под моим брюхом. Странно дрыгает. Я поднимаюсь, а Билли уже не поднимается. Кажется раздавил я Билли, когда упал на него. Я начинаю плакать. Я рыдаю. Слезы текут. А Зойка мне рот рукой закрывает. Гладит меня. Слезы лижет. Говорит, мол, тише ты. Тише.
А я - уебан малой, не могу остановиться плачу. Билли! Билли! Билли жалко. А она улыбается. Говорит, зачем ты себе больно делаешь. Билли уже не больно. Билли... знаешь, что с Билли сделать хотели. Мол, ты знаешь зачем Билли из яйца вылупился. Вот, именно для этого, он и вылупился. Мы все для этого вылупляемся. Только для этого и больше ни для чего. Все рождается и все умирает. Прижимает меня к себе, как мама, вся горячая-горячая, как печка, гладит и шепчет на ухо, целует, слезы лижет и шептать продолжает: рано или поздно все умирает. И не надо бояться. Не надо бояться, ведь раз жить хорошо, значит и умирать хорошо. В этом и есть цель жизни. В этом и есть ее смысл. В смерти. Иначе зачем все умирают. Зачем рожать? Чтобы умирали. И какая разница, когда это случится, если это рано или поздно случится. Не нужно боятся! Не бойся! Прими свой страх. Желай этого и ты не будешь бояться. Желай всего чего ты боишься, и тогда никто тебе ничего сделать не сможет. Научись радоваться тому, чего все боятся. Ведь они же все врут. Я сама видела! Врут все и всё. Всё можно! Нам можно вообще все. Всем можно вообще все. Ведь все равно кончишь как Вилли. Нет какого смысла, кроме бессмыслия пустоты. Тогда зачем бояться? Желай! Хочешь, я пожелаю. Давай вместе желать... И говорит и говорит... И я уже слов не понимаю, только знаю, что она права. Не слышу слов, а только знаю. И нет в этом знании изъяна. Хотя мне страшно, до смерти. Ведь я - трус, в отличии от Зошки. Она-то поняла уже в восемь лет, что правил никаких нет. Правила для терпил писаны. И если переступить через страх, то и через правила переступишь. И она не боится. А я тогда боялся и сейчас боюсь. Боюсь правил, боюсь терпил, для которых правила писали. Боюсь тех, кто эти заповеди писал, чтобы терпилы были посмиреннее. Боюсь всего. И знаю, что Зоя тоже вначале боялась. Может еще и сильнее меня. А может и нет, но Рому-то я убил от страха, ведь то, что он пизды мне мог дать, это - хуйня, а вот то, что он дальше бы всем пиздел об этом, это - страшно.
А Зошка? Она любит страх. Чужой, а свой еще более. Страх ее желание. И вот, Зошка дышит мне в ухо - «Смотри сюда.» И берет в руки Поночку. Гладит ее.
- Для чего по-твоему Поночка родилась? Для чего? Знаешь для чего? Вот ради этого звука она всю жизнь жила, да, Поночка? Ты только послушай.
И с хрустом свернула цыпленку шею. Я вместе с Поночкой вздрогнул. Но смотрю, как завороженный еще в глаза. А Зошка на меня. И она в этот момент такая сказочно красивая. И кажется ничего красивее и чище на свете не видел. А она дает мне другого цыпленка. Вилли или Дилли и шепчет губами: «Ты помнишь мы с тобой лепили снеговиков и всегда их потом рушили ногами, для того, чтобы другие не сломали. Лучше мы это сделаем, чем они! Лучше мы их сломаем, чем они! Давай, это сделаем мы, а не они, пожалуйста. Ведь, им же все равно. Знаешь что с ними будет, если ты этого не сделаешь?..»
Помню тот день. Как же меня тогда пиздили. Меня пиздили, а Зошка стояла рядом и ревела. Я всю вину взял на себя. Ведь не рассказывать же бабе Нине Зошкину теорию, она бы все равно не поняла, а я бы слов не нашел объяснить. Я и сейчас их с трудом нахожу. А были ли вообще слова? Было ли хоть что-то сказано вслух? Может, мне это все приснилось вот сейчас? А тогда... вообще, что тогда случилось? За что меня пиздили то в тот день? Я помню только одну вещь точно, после этого Зойкины предки запретили нам встречаться.
Дальше снится мне сон, что я таки к бате поехал. Приезжаю к бате. Поднимаюсь на третий этаж. Стучу. Стучу. Смотрю в глазок со стороны лестничной клетки и почему-то вижу там батин глаз. Он с другой стороны двери на меня смотрит. И потом я, как бы, сам - батя. Смотрю в глазок, потому что стучали, а там никого. Я, напуган, иду спать ложусь на большую, высокую двуспальную кровать. Ложусь и вдруг вижу на потолке что-то черное сидит, как паук растянулось на пол комнаты, прямо над кроватью. Кажется это Зойка, но глаза белые, шея вывернута. Я - батя то бишь - от страха ни вскрикнуть, ни пошевелиться не могу, а она спускается по стене медленно. Прямо на меня залазит, на грудь. Что вздохнуть сложно. А в руках у нее трубочка тонкая. И она этой трубкой мне лоб протыкает. Медленно ее вкручивает. Я трясусь, а пошевелиться не могу, больно ужасно, а еще пиздец как страшно. Она трубочку облизывает, а потом сосать мозг из нее начинает. И сосет, сосет, причмокивая. Я, блядь, как проснулся от страха, реально пошевелиться не могу. Грудь сдавило, охуел вообще. Глядь, а у меня на груди Зойка сидит, натуральная. Пальцем мне холодным в лоб тычет и говорит, в лицо дыша: «К хуууууду, к хууууууду....» и улыбается.
Я от неожиданности даже не понял, что это уже не сон. Вскочить попытался, с кровати. Упал и Зошку с себя сбросил. Она в одну сторону навернулась, я в другую, давай оба карабкаться в разные стороны. Куртки моей с отвёрткой конечно же след простыл. Поворачиваюсь, ей говорю:
- Ты охуела вообще! Нахер ты людей направо-налево валишь?
Она тоже встает, отряхивается, на кровать садится. Улыбается. А я на табуретку напротив. Сам оглядываюсь, где моя куртка? Кажется на кухне.
И тут из этой кухоньки Анна Сергевна выходит. Ну, хоть, уже не в ночнушке, нормально. Оделась, парадно. Говорит:
- А Вы так Марину и не дождался, жених? Борщ то остыл.
Садится ,как ни в чем не бывало, рядом с Зойкой и начинает ей волосы расчесывать.
И тут Зоя вступает, вопрос мой не слышала как бы:
-Ну что такое, зая, душа моя? Третий день сижу ничего не ем, не сру. Только жду, когда ты придешь, зазнобушка моя, сердце мое. Иди ко мне, я обниму тебя. - Руки протягивает. -Только я, да я одна лишь знаю, что тебе надо. Хочешь отыграться за все? Сделать со мной, как с цыпленком? - голову наклоняет и волосы с шеи убирает, - Помнишь Поночку? Он помнит, да, мама? Мамочка?
И прижимается к ней так натурально, словно они и правда родственники.
А та ей:
- Да, Машенька, конечно он все помнит. Какие у тебя волосы красивые. Как ты роскошно покрасилась.
Как это, блядь работает вообще? Шо это за хуйня опять началась? Нет, ну я, конечно, уже врубаюсь в сам принцип, но я не понимаю зачем?
Я уже орать не стал, уже просто сил нет, говорю:
- Помню хорошо, как ты в двенадцать лет в этом доме в парашу во дворе провалилась. Вот это ржали. А спектакль твой охуеть, что за мещанство, что за понты галимые. Ты просто заебала меня уже, Зошка. Вот ты объясни, чо ты ко мне доебалась? Нахуй ты нас в каменный век опускаешь. Я уебу тебя головой об стол. Потому что тюрьма тебя не исправит.
А Зошка хихикает:
- Стой, стой, стой, я все объясню. Мам, иди принеси жениху подарок, как мы договаривались.
Анна Сергевна идет на кухню. Приносит с кухни досточку разделочную. Кладет на комод.
Я думаю только бы, блядь, не кастрюлю борща сейчас вынесла.
Выносит поднос жостовский. Тоже на стол кладет. Потом выносит серебряное блюдо туда же ставит. Я и не знал, что у них есть серебряное блюдо. На какие шиши?!!
Следом маман вытягивает сумку хозяйственную клетчатую, как у челночников. Раскрывает и достает по очереди: голову бати грустную усатую, с щетиной, хоть бы побрился, и на расписной поднос кладет; и голову Шурика в очках, на досточку ставит, дочитался пацан Перельмана. И все. Стоит смотрит на Зошку вопросительно.
Две головы три подноса. Понятно.
Я говорю:
- А Шуру-то за что?
- Да, я шо-то вспомнила про него нехорошее. Что-то он плохое говорил про... Да, я не помню!!! Не помню!!! Все таксисты паскудные люди. Да, я вообще всех убила. Всех. Всех. Всех в этом ебучем, сраном городе. Всех до одного. Всех. Город убила! Сам город. Они просто это еще не поняли. Они, типа, еще живут по инерции, но на самом деле, они, как бы, уже и не живут. - И смеется. - Шо ты смотришь? Аха-ха-аха! Шо ты уставился? Я на Юбилейный поехала и на террикон залезла, вон на ногти посмотри, шо ты смотришь? И с террикона весь город, прямо район за районом, - показывает мне кулончик, - всем сквозь слезу подмигнула. Всем, но жаль не каждому, в этом злоебучем городе, который мы с тобой так сильно любим. Я везде на такси ездила и по дороге через этот янтарик проклятый на мир смотрела. Знаешь, как все это по правде выглядит? Хочешь узнать? Хочешь на меня сквозь него глянуть? ТЫ ЖЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ! Они это заслужили! Я тебе клянусь, они это заслужили. Я так решила. Да я бы, если бы лето было, еще бы на чертовом колесе прокатилась, чтобы оттуда больше увидеть. Но мочи нет до лета это терпеть. Просто когда людей много, оно не сразу действует. Так что за друзяшек своих не переживай. Хотя может, кто съебал куда, может кто фартовый как ты. А вот про батю своего ты вообще ничего не спрашиваешь? Давай может его спросим.
- Да нихуя себе, - говорю - ты мне еще скажи, что голова будет говорить, как в той книжке, которую ты не читала.
- Я рядом стояла, когда он звонил тебе. Это я его попросила. - Зойка наклонилась к батиной голове. - Да, дядя Гриша? Скажете ему? Да? Где приданое, дядя Гриша? - В ухо ему закричала.
- Нужно было раньше его спросить, - говорю.
- Так вот посмотри. - Поднимает поднос серебряный. - Вот это, например, оттуда. Нашлося же, когда поискали. Он мне все рассказал. С удовольствием рассказал. Долго рожал, медленный он у тебя, но вот для тебя поднос, серденько моё.
- Машенька, может Вам чаю сделать? - Вступила в разговор Анна Сергевна.
- Мам, - Зоя поцеловала Анну Сергевну в лоб, - ты серьги мне отдай. А то тебе они не идут совсем. Зря уши пробила.
Сергевна вздохнула и покорно сняла серьги, передала их Зое. В этот момент она покачнулась. Заморгала, как бы в себя приходя. Тут мне опять не по себе стало, я ведь уже ей ничем помочь не могу. Она одупляется. А Зоя такая присматривается к ней любопытно, с приоткрытым ртом, как обычно хозяйки смотрят как тесто в пироге поднимается.
Анна Сергевна на Зое сфокусировалась:
- Зоя? А где Марина?
Зоя погладила ее по щеке.
- А Маришка-то, несчастье ваше, в Луганке утопилась. Ждет в камышах под мостом, возле завода.
Анна Сергевна некоторое время недоверчиво смотрела на Зою, как будто к чему-то прислушивалась, собиралась с мыслями, словно сказать что-то хотела и застряла на полуслове. И вдруг ее начало мелко трясти. Потом сильнее, жестче. Изо рта пена пошла. Давясь ей, упала она на колени, пытаясь кричать и царапая себе лицо. Из ушей и носа пошла кровь, спина начала резко изгибаться. Зоя поспешно отошла от нее.
- Ты видишь, зря Мариша твоя не взяла сережки, - продолжила Зойка, надевая серьги. - Маман только благодаря им держалась. Если бы не сняла, так бы и прожила всю жизнь мертвая. Они бы ее здесь удержали, ибо с любовью дарены. - И смеется.
Я говорю:
- Зоя, Зоюшка. Ты ебанулась на почве оккультизма. Я только одну тебя и люблю, и терплю тебя по старой привычке, но ты же вообще ебанутая. Ты с приветом родилась. - показываю вокруг, - Если бы я не понимал, что ты это все рулишь, я бы обосрался натощак. Что это у тебя получается? Ты, блядь, трезво посмотри. Кругом головы, тетка в судорогах. Ты же ничего в жизни путного... да, что там путного... ты ничего кроме этого делать не умеешь. Даже готовить, как все нормальные бабы не можешь. Я еще, тупой, боялся, думал ты Сергевну привела, чтобы борщ сварить. Да хуй там! Ты головы отрезаешь, как террористы по телеку. Ты ебешься, и еще вот эта вся хуйня. ВСЕ. Ты двух слов связать не можешь. Ты реально тупо зациклена на этом. Ты больная. Ты убиваешь в первую очередь нас. Себя и меня. Себя, ты слышишь? Задумайся, себя саму! А я не хочу. Я уже не пытаюсь тебя отговорить, потому что это уже много лет длится, и вот оно сегодня как черяк рвануло. У нас нет цели в жизни, кроме как дрючить других и друг друга, а это не цель это деградации. Зубы больные заговаривала бы, порчу за деньги наводила. Хоть бы ты уже антихриста родила, призвала демонов, открыла врата мертвым, судный день устроила, хотя бы ты уже в порно снималась. Но ты мелочно счеты сводишь и кайфуешь от этого. Повторю: постоянное потакание твоим деструктивным потребностям это де-гра-да-ци-я!
Она мне в ответ спокойно:
- Ты быдло луганское. Антихрист, работа-хуябота. Слова придуманные бычьем, чтобы другое бычья пугать. Пожрать, посрать и поебаться - вот, что на самом деле всем нам нужно. Это вечное. А остальное придумали, чтобы стадо пасти. Хочешь быть шестерёнкой, вертеться в часиках, пока не поломаешься и тебя другой шестеренкой не заменят, новой? Сейчас или через секунду? Как ты хочешь? Через секунду лучше? Рааааз, секунда, и вот ты такой дедушка трухлявый в пятнах, перепуганный лежишь в кроватке прелой с катетером. Жизнь, вот она, как одно мгновение. Как и не было ничего. Сейчас! И наступает смерть. Для кого эта секунда перед вечной пустотой? Для них, для друзей твоих, что ли, для ебаной страны, для мамы с папой?
Я не хочу быть шестеренкой, слышишь, я хочу быть заусенцем. Понял? Я делаю то, что должна. Что себе должна, что душе своей должна, своей душе только и никому больше. Я думала, тебе тоже должна, но ты чмо обычное. А я тебя любила. Я могу любить. Я могу только любить, слышишь? Что такое хаос по-твоему? Сама я и есть хаос. Хаос это любовь, дурак. И я не хочу бояться того, что они для меня придумали. Придумали же из трусости, только ради того, чтобы забыть, кто мы все на самом деле. Придумали, чтобы не бояться смерти, чтобы не подыхать подольше, и все равно подыхают, все равно боятся, дрожат, и с детства пугают ею. А что в ней такого-то? Мы же обычные животные. Мы жрем, нас жрут. Ты же хочешь с овцами? Так иди к овцам, сдохни как овца. Овца медпредставитель. Овца милиционер. Овца кассирша. Так что имя им легион. Им, а не мне. Я лишь истинно добра. И потому я не боюсь смерти, что себя не обманываю, она единственная идеальная. Чем я по-твоему занимаюсь тут? Математикой? Пустота - это математика. Смерть - это математика. А я живу! Ясно тебе. Я просто живу и жить буду. Фууух...
Зоя, устало облокотилась на комод с головами, на глазах ее выступили слезы.
- Я говорила тебе, четвертый раз и все. Четвертый раз и смерть.
Она достала амулет, посмотрела на меня и подмигнула.
- Ну все, а теперь умри… ну а что, тебя же стопудово было интересно как слеза работает. Что ты чувствуешь? Знаешь, что это за янтарь? Что это за смола? Чья в ней кровь? Кого на этом дереве сожгли? Ты знаешь? Чувствуешь свой четвертый, последний раз?
Сергевна уже перестала дергаться. Лежала в луже крови. Естественно это тело никто уже не уберет отсюда. Будет лежать, разлагаться. Свинота Зоя.
Говорить бессмысленно. Надо переходить к делу, как в самом начале и планировал. Встаю, разгибаюсь, говорю:
- Что я чувствую? Жопа болит на стуле на этом сидеть. У тебя фантазии мало, у бабки твоей еще меньше было. Ты правильно все говоришь, это я знаю. Но вот про четвертый раз, четвертый раз. Почему же ты решила, что это моя смерть на четвертый раз? Неужели ты думала, что это моя смерть? Ведь тебе предупреждение было, не мне.
Она не понимает, лицо у нее удивленное, аж рот раскрылся. Давай моргать, моргать через янтарь.
Я ее с левой коротким в лоб уебал. Она пошатнулась на комод упала, головы покатились.
- Что мне в этом доме сделается-то? - спрашиваю.- В нем сила моя. Это ты зря сюда ходишь.
Она как завизжит, поползла под кровать. Я за ней, тут, чувствую с места сдвинуться не могу, как на шнурки наступил. Наебнулся на пол. Смотрю: из под табуретки ручки маленькие меня за ноги держат. Я в который раз чуть не обосрался. Пытаюсь вырваться. Ползет по ногам моим трупик вонючий. Голова лысая, глаза вытекли. Черная ржавчина изо рта течет. Кричу ему:
- Отвали, я ж тебе сапог вернул, тварь неблагодарная.
Изо всех сил назад ползу, карабкаюсь по ковру. А он быстро, быстро. Как паук по мне ручками и ножками перебирает. К горлу тянется. Кости из пальцев торчат, рубашку рвут, кожу царапает. Боль страшная. Острая хуйня какая-то вместо пальцев, как он их так о ржавчину наточил. Как был малым уебком так и остался. Я за голову его схватил. Скользкая, вонючая она. На пол сбросил. Хорошо он легкий. Рычит, ползет как саранча. Хватаю телевизор и ему прямо на башку опускаю экраном выпуклым. Треск, взрыв. Дергается дальше но из-под телевизора выползти не может. Где там Зошка? Оглядываюсь. Летит мне прямо в лицо металл. Еще бы секунда и все. Еле увернуться успел. По лбу косой пошла, кожу распорола. Миллиметр еще и пиздец мне.
Лягнул ее. Она с криком на сервиз упала, косу выронила? Что они косой косят-то? Сервиз разбился. Ну блядь, сервиз! Дорогой же сервиз! Треснул ее по башке досточкой кухонной, за сервиз треснул. Схватил за волосы. Царапается паскуда. Прямо кожу распарывает ногтями. Я ее лицо о поднос серебряный приложил. Схватил ее кулон и к глазу ей. Она дышит хрипло, часто, надрывно и смеется. Из носа кровь.
- На, смотри на себя! - кричу, - Как его держать? Как это блядь работает вообще. Слеза вниз течет, так значит. Вот, смотри на себя.
Она визжит, лягается, царапается, больно пиздец. Но я тоже уже завелся. В раж вошел. Держу ее за волосы над ее отражением, кулон, значит, ей к глазу приложил. Кровь моя со лба и с груди на зеркало падает, руки разодраны.
Говорю: «Давай!- мол, - Моргай! Ты же не боишься.» Она смеется, хохочет, я понимаю не то что-то. Треснул ее еще раз. Вырвал ей сережки из ушей. Снова к подносу. «Теперь, - говорю, - давай. Теперь по настоящему.» Она задыхается, дергается, но мало сил у нее в этом доме. Держу возле глаза:
- Моргни же. Посмотрим, что будет. Может, добро будет? Я тебе долго держать могу.
Не знаю сколько времени мы так стояли. Минуту, пять? Она внезапно напряглась вся. Закричит отчаянно:
- Да! Да! Да! Умри! Умри! Умри!
И давай моргать, слезы текут на поднос. Смотрит на себя и кричит:
-Да! Умри! Да! Да!
И все. Я ее отпустил. Она на пол упала, и катается, то ли постанывает то ли хихикает. У меня тоже силы кончились. Кровь глаза заливает, не вижу нихуя. Бросил ей ее бирюльку.
- На тебе, Зоя, твою игрушку, носи на здоровье. Мне не нужен. Я с ним по-пидарски выглядеть буду. Сама разбирайся с этими трупаками. Я позвоню мусорам по-любому.
Последнее я, конечно, напиздел.
Она качаться перестала. Поднимает голову, усталая такая, изможденная совсем. Кровь из носу, лоб тоже разбит. Говорит устало и хрипло:
- Я тебя позже наберу, мне отдохнуть очень надо. Тебе понравилось, цыпа? Это очень хорошо. Хорошо же? Это наконец именно то, что я хотела.
И улыбнуться разбитыми губами попыталась.
Я смотрю у нее пена в уголках рта и по ноге красная струйка течет. Я куртку на кухне взял и вышел.
И все. Как я уже сказал - все.
Я не видел ее с тех пор. Я слился. Года четыре прошло. Но походу нихуя. Я думал, все это замять, если и получится, то только через пятнадцать лет, может через двадцать, за бабло сумасшедшее, ну чтобы съездить навестить. Но нихуя. Все путем, то бишь нихуя. Через пару месяцев война началась в Луганске. Но и до войны еще никто походу и не суетился.
Как мне Колян объяснил, все решили, что Марина из-за Ромки утопилась, типа у них роман был, и потому я по роже ей и дал, а она как Каренина, пошла к тепловозостроительному заводу и утопилась. Батю моего, по-видимому, никто не искал, как Зоя и обещала. Сергевна… хуй знает, что там с ней случилось. Остановка сердца на нервной почве. А Шура. Про Шуру ничего не знаю. Таксистов время от времени мочат с целью ограбления.
Зойку с похорон Ромыча не видели. Решили, что уехала она. А дом так и стоит. Вроде, возле него снаряды разорвались и какие-то окна выбиты, но стоит.
А Зошка, что же с ней? С сестрой моей двоюродной, сводной. Лежит в нем идеально мертвая на полу, рядом с братиком? Вот, значит, что я по этому поводу скажу: серьги я в тот день в унитаз спустил, нахуй они мне нужны. Но на мой день рождения в 2016-ом мне приходит письмо, а в нем одна серьга. Та самая. Я, конечно, и эту в унитаз слил, нахуй она мне нужна. И переехал. Но, ёпт, она откуда-то мой первый адрес узнала, а я его никому не сообщал из местных. А серьги как нашла? Гадкая. В говне что ли лазила. И значит пережила ту ночь, не кирдык ей.
С серьгами, на самом деле, просто. Я думаю, она их не искала, просто похожую послала, чтобы показать что адрес мой знает. А может, блядь, их ей Рома с того света принес. Гы. Это, конечно, вообще днище для пацана, если он после смерти такой херней для нее занимается.
Чем больше я все прокручиваю в голове, ну... как это все было, что там за драма случилась?... Тем более мне логичной вся эта хуйня кажется.
Вот, например, сарай. Что в этом сраном сарае? Я туда так и не зашел. А наверное надо было. Раз дед туда полез, может там было что-то важное. Как это забрать теперь? Короче, я поторопился, беса прогнал малеха.
Много вопросов осталось нерешенных. Я думал, что я на шаг впереди, ну не на шаг, но у меня, типа, был серьезный козырь и Зоя о нем не знала. Да и «слеза» не могла на ней не сработать, я же сам видел. Нас в этой комнате живых было двое. Сергевна и Никита уже не считаются. А в подносе Зоя мое отражение не видела, только себя, я низко держал ее. Или она видела что-то еще? Что еще могло умереть? Там больше, кажется, никто не ползал. Что же она тогда слезой убила?
И вот, я чем больше об этом думаю, тем чаще меня такая мысль посещает. Что, если она знала, что это будет вот так? Что, если она так все и планировала? Вот например, если она была бы, ну например, беременна от Ромы. Или может от меня даже. Что, если она убила в себе этого ребенка таким образом? Он же был в ней, и смотрела она, на самом деле, сквозь себя, на него. Вот такая хуйня мне иногда в голову приходит. В оккультизме такие приемы довольно распространены, хотя я и не особо в этом шарю.