ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ. День моей матери.
...-Всегда,всегда перед несчастьем, мне снится этот сон, - говорит мать, выходя из ресторана...
...Март: мглистый вечер с желтыми, туманными огнями, запахом мимозы. На матери поблескивающая котиковая шубка, золотые волосы раскрыты; несется на полшага впереди меня по Горького: я отстаю, не понимая ее цели. “Пройдемся”, - все, что она сказала. Внезапно поворачивает к ресторану. У двери “Арагви” темная толпа; ее, не спрашивая, пропускают. Швейцар глядит через стекло и, так же, молча, открывает дверь. Она тащит, не оглядываясь, меня за рукав, скидывает шубу на руки швейцару. Я путаюсь в пальто, меня съедает ужас. Я знаю: в ее кошельке - пятерка. Она нетерпеливо ждет меня у входа в залы: музыка и яркое сиянье люстры не отражаются на ее собранном лице. Она решительно вступает в свет: ее вздернутая над глубоким декольте головка поворачивается медленно направо, взгляд - сверху вниз - в след ее взгляду поворачиваются головы затихшего в мгновенье зала, так же, медленно и сверху - влево, и зал вторит; официанты исподтишка подглядывают, не подходят: я, не она, их вижу. В первом зале нет ни одного свободного места. В середине следующего мать останавливается:
-Простите, я не помешаю? - громко говорит, прицельно улыбаясь синими глазами огромному кавказцу в черном костюме, белой рубашке и красном галстуке, прихваченным большой золотой брошью с прозрачным, сияющем камнем. Грузин поднимает медленный, ленивый взгляд от визави - мяконькой, кудрявенькой девчонки в самодельном свитере в английскую резинку к ложбинке между полушариями обтянутой, упругой груди матери:
-Конэчно нэт!- взрываясь от восторга, вскакивает он и подает ей, а потом, мне, стулья.
Мать, взглядом и кивком, зовет официанта. Заказывает три салата и две чашки кофе.
Сосед заворожен. На тихие слова подружки он отвечает односложно, но руки его в приступе азарта: он наливает рюмки, накладывает снедь с огромных блюд; он ест и пьет не глядя: его глаза увязли в тонком шелке материного платья, в розовом томлении ее груди. Лица ее он, словно бы, не видит, и, может быть, боится.
Нам подали салаты: в соседстве с пиршеством хозяина стола они глядятся для меня позором. Мое горло сдавливает спазма. Мать словно бы меня не замечает; на ее тарелке - кусок прозрачной рыбы, лепесток петрушки и только ложка нашего салата.
-Что - будешь? - спрашивает, встретившись с моим, от паники и страха. слезным взглядом. Хозяйским жестом не кладет - бросает на мою тарелку кисть винограда.
Сосед протягивает руку за моей салатницей и - подает ее своей соседке...
-За дружбу и любовь! - подняв глаза навстречу матери, протягивает ей бокал.
-Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви! - говорит мать очень тихо, всматриваясь в желтое вино в бокале. Выпивает.
...-Паук, - говорит она и встряхивает головой, силясь отряхнуть виденья, - спускается из темного угла ко мне на грудь и душит...
Вдвоем на мглистой и безмолвной улице. Мне кажется, что это мы друг другу снимся...
Мне - пятнадцать. Мне мать - почти ребенок. Предчувствую? - чуть больше года до ее болезни.
...Март: мглистый вечер с желтыми, туманными огнями, запахом мимозы. На матери поблескивающая котиковая шубка, золотые волосы раскрыты; несется на полшага впереди меня по Горького: я отстаю, не понимая ее цели. “Пройдемся”, - все, что она сказала. Внезапно поворачивает к ресторану. У двери “Арагви” темная толпа; ее, не спрашивая, пропускают. Швейцар глядит через стекло и, так же, молча, открывает дверь. Она тащит, не оглядываясь, меня за рукав, скидывает шубу на руки швейцару. Я путаюсь в пальто, меня съедает ужас. Я знаю: в ее кошельке - пятерка. Она нетерпеливо ждет меня у входа в залы: музыка и яркое сиянье люстры не отражаются на ее собранном лице. Она решительно вступает в свет: ее вздернутая над глубоким декольте головка поворачивается медленно направо, взгляд - сверху вниз - в след ее взгляду поворачиваются головы затихшего в мгновенье зала, так же, медленно и сверху - влево, и зал вторит; официанты исподтишка подглядывают, не подходят: я, не она, их вижу. В первом зале нет ни одного свободного места. В середине следующего мать останавливается:
-Простите, я не помешаю? - громко говорит, прицельно улыбаясь синими глазами огромному кавказцу в черном костюме, белой рубашке и красном галстуке, прихваченным большой золотой брошью с прозрачным, сияющем камнем. Грузин поднимает медленный, ленивый взгляд от визави - мяконькой, кудрявенькой девчонки в самодельном свитере в английскую резинку к ложбинке между полушариями обтянутой, упругой груди матери:
-Конэчно нэт!- взрываясь от восторга, вскакивает он и подает ей, а потом, мне, стулья.
Мать, взглядом и кивком, зовет официанта. Заказывает три салата и две чашки кофе.
Сосед заворожен. На тихие слова подружки он отвечает односложно, но руки его в приступе азарта: он наливает рюмки, накладывает снедь с огромных блюд; он ест и пьет не глядя: его глаза увязли в тонком шелке материного платья, в розовом томлении ее груди. Лица ее он, словно бы, не видит, и, может быть, боится.
Нам подали салаты: в соседстве с пиршеством хозяина стола они глядятся для меня позором. Мое горло сдавливает спазма. Мать словно бы меня не замечает; на ее тарелке - кусок прозрачной рыбы, лепесток петрушки и только ложка нашего салата.
-Что - будешь? - спрашивает, встретившись с моим, от паники и страха. слезным взглядом. Хозяйским жестом не кладет - бросает на мою тарелку кисть винограда.
Сосед протягивает руку за моей салатницей и - подает ее своей соседке...
-За дружбу и любовь! - подняв глаза навстречу матери, протягивает ей бокал.
-Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви! - говорит мать очень тихо, всматриваясь в желтое вино в бокале. Выпивает.
...-Паук, - говорит она и встряхивает головой, силясь отряхнуть виденья, - спускается из темного угла ко мне на грудь и душит...
Вдвоем на мглистой и безмолвной улице. Мне кажется, что это мы друг другу снимся...
Мне - пятнадцать. Мне мать - почти ребенок. Предчувствую? - чуть больше года до ее болезни.