Карьер
Давным давно мы ездили купаться на Люберецкий карьер. Это было замечательно. Переправа вброд на остров, теплая вода, белый песок и огромные камни-валуны, на которых было так приятно лежать и греть поясницу, болевшую после непрерывного сидения за компьютером. И даже не верилось, что это так близко от Москвы.
Впервые про это место рассказал Славка. Дело было на дне рождения у Аньки Д., кажется летом 1999 года или около того. На следующий же день мы и рванули туда купаться втроем. Нам было хорошо и тепло.
А через неделю после этого с нами поехал Макс. Ему разрешили врачи. До этого утверждалось, что онкобольным нельзя бывать на солнце. На тот момент у Макса была лейкемия уже более десяти лет. Я познакомилась с ним через ту же Аньку. Если бы я уже не знала о его смертельном диагнозе, то я никогда бы не поверила, что он тяжело и неизлечимо болен. Он был высокий, очень худой и лысый, носил джинсовую жилетку-безрукавку. Неформал, - подумала бы я. В те годы вокруг меня тусовалось огромное количество самого разного рода странных людей, в том числе лысых и худых. Мы никогда не обсуждали с ним его болезнь, болтали обо всем на свете, слушали ирландскую музыку, дисков с которой было полно в его комнате.
У Макса, одного из немногих, была машина, на которой мы, собственно говоря, на тот карьер и поехали. Забрели вброд на остров, купались, плескались, дурачились. Серьезная Анька, тщательно, как все что она делала, резала еду. Хитрым способом затянула лямки купальника себе и мне, чтобы ровно загорали плечи. Славка строил из песка пирамиды, рассказывал, как ездил что-то копать в Египте. Я чертила палочкой на песке немногие из известных мне японских иероглифов, в том числе «сайонара», что значит «до свидания»… К концу этого теплого дня, наполненного солнцем и водой, мы лениво собрались домой, перешли вброд через отмель и обнаружили, что забыли на островке пакет с мусором. Мальчишки рванули обратно. Смеясь над собой и дурачась, забрали мусорку. Так ее и увезли назад в Москву! Окунулись еще раз напоследок, и, разморенные и довольные, загрузились, наконец, в машину.
Вскоре Макс лег в больницу на очередную химию. Эти больницы были практически ежемесячными. А я тогда даже не представляла себе, что это такое, и во что превращает людей эта химотерапия.
А еще через не очень продолжительное время в моей коммуналке на Академической раздался тот звонок от Аньки с ожидаемым, но от этого не менее страшным известием. И было очень много людей на похоронах, и жарко, и душно, и комок в горле, но почему то совсем невозможно плакать. И незнакомое лицо Макса в гробу, зачем то одетого в костюм с галстуком. И стук лопат о землю, а комков земли о дерево гроба.
С тех пор прошло уже около пятнадцати лет. Все пережилось, уложилось. У всех течет жизнь, что-то в ней происходит разнообразное. И опять лето, и жара. Вот только на Люберецкий карьер никто из нас до сих пор, так и не ездит.
Впервые про это место рассказал Славка. Дело было на дне рождения у Аньки Д., кажется летом 1999 года или около того. На следующий же день мы и рванули туда купаться втроем. Нам было хорошо и тепло.
А через неделю после этого с нами поехал Макс. Ему разрешили врачи. До этого утверждалось, что онкобольным нельзя бывать на солнце. На тот момент у Макса была лейкемия уже более десяти лет. Я познакомилась с ним через ту же Аньку. Если бы я уже не знала о его смертельном диагнозе, то я никогда бы не поверила, что он тяжело и неизлечимо болен. Он был высокий, очень худой и лысый, носил джинсовую жилетку-безрукавку. Неформал, - подумала бы я. В те годы вокруг меня тусовалось огромное количество самого разного рода странных людей, в том числе лысых и худых. Мы никогда не обсуждали с ним его болезнь, болтали обо всем на свете, слушали ирландскую музыку, дисков с которой было полно в его комнате.
У Макса, одного из немногих, была машина, на которой мы, собственно говоря, на тот карьер и поехали. Забрели вброд на остров, купались, плескались, дурачились. Серьезная Анька, тщательно, как все что она делала, резала еду. Хитрым способом затянула лямки купальника себе и мне, чтобы ровно загорали плечи. Славка строил из песка пирамиды, рассказывал, как ездил что-то копать в Египте. Я чертила палочкой на песке немногие из известных мне японских иероглифов, в том числе «сайонара», что значит «до свидания»… К концу этого теплого дня, наполненного солнцем и водой, мы лениво собрались домой, перешли вброд через отмель и обнаружили, что забыли на островке пакет с мусором. Мальчишки рванули обратно. Смеясь над собой и дурачась, забрали мусорку. Так ее и увезли назад в Москву! Окунулись еще раз напоследок, и, разморенные и довольные, загрузились, наконец, в машину.
Вскоре Макс лег в больницу на очередную химию. Эти больницы были практически ежемесячными. А я тогда даже не представляла себе, что это такое, и во что превращает людей эта химотерапия.
А еще через не очень продолжительное время в моей коммуналке на Академической раздался тот звонок от Аньки с ожидаемым, но от этого не менее страшным известием. И было очень много людей на похоронах, и жарко, и душно, и комок в горле, но почему то совсем невозможно плакать. И незнакомое лицо Макса в гробу, зачем то одетого в костюм с галстуком. И стук лопат о землю, а комков земли о дерево гроба.
С тех пор прошло уже около пятнадцати лет. Все пережилось, уложилось. У всех течет жизнь, что-то в ней происходит разнообразное. И опять лето, и жара. Вот только на Люберецкий карьер никто из нас до сих пор, так и не ездит.