мемуар с легким паром
Прежде чем стать экстрасенсом горбани №36 я обиделся на Бога. А прежде чем на Него обидеться я работал санитаром детской реанимации. Днем я учился в мединституте, ночью жил в отделении. Ночь вообще мое время.
Когда уходили последние скорбящие, отдавшие из себя кровь и грудное молоко, я отправлялся в коморку, куда сносились младенческие трупы и пеленки, промокшие всеми известными минздраву видами нечистот. Мое дело было их классифицировать и рассортировать.
В полночь было положено мыть полы. Под мое танго со шваброй персонал прятался по норам и засыпал. Тогда становилось одиноко и гулко, и в коридор доносились звуки потусторонних, еще более беспощадных миров. А если в окнах виднелась Луна, вымытые дочерна крестовины теней от оконных переплетов змеились под ногами, и ангелы-хранители вспархивали из углов, и разлетались по отделениям. Я шел за ними.
Мой путь начинался с палаты недоносков - семимесячных поникших бутонов, проткнутых иглами и опутанных трубками. Они не шевелились, и можно было долго глядеть, как под их полуприкрытыми веками бесконечной чередой плывут облака, и сквозь них изредка прорывается небо.
Потом была общая палата с теплой и влажной полутьмой, которая звала маму, хотела пить, писять и плакала. Я держал в ладонях её жаркие и ледяные пальцы, обещал ей безнадежные чудеса и думал про себя: «Да, Бог. Конечно, Бог. Я все понимаю. Ты даешь последнее предупреждение их родителям, позволив покалечить тела их детей. Ты самый лучший во вселенной Генетик и с первого взгляда вычисляешь доминантные признаки. Я понимаю. Если родители их злы и обидчивы, то в ком-то из них прорастает еще более великое зло и ненасытная ненависть. И Ты творишь обрезание. Я понимаю. Но как больно, Бог, как больно…».
Потом полутьма засыпала, и было нужно успеть вынести пеленки и трупы, и отвезти, что в прачечную, а что в морг. Потому что к рассвету другие дети соберутся умереть и станут звать провожатых.
В ту ночь, открыв дверь на улицу, я увидел человека сидящего на корточках. Он вскочил и, опустив глаза, сказал, что пришел сдать кровь своему ребенку, но не достучался и заснул. Меня передернуло. Потом, сипя и заглатывая воздух, я произнес, что кровь больше не нужна. Он ушел, так и не взглянув на меня. А я не мог пошевелиться, - я ведь сразу узнал его. Месяц назад, в такое же полнолуние этот человек уже приходил сдавать кровь для своего сына. Мне велели передать ему, что кровь больше не нужна, - ребенок умер за несколько часов до его прихода. Тогда он тоже не нашел сил взглянуть мне в глаза и так же молча ушел.
Машина из морга сигналила, пора было ехать.
Потом я сидел в больничных кустах и пил неразбавленный спирт, прослаивая его «Беломором» - обжигая глотками и затяжками сердце. И звал: «Человек! Человек, слышь меня? Челове-е-ек…». Бога мне звать не хотелось.
Утром я пошел наниматься в детскую поликлинику. Заявив, что лечу детей нетрадиционными методами, я получил кабинет, кушетку, стул и стол. (В то время эти методы были в большой моде. Тогда Алан Чумак в утренних телеэфирах, перепортил все окрестности, заряжая их положительной энергией. А то, что уцелело, - по вечерам рассасывал Кашпировский) Я довольно хорошо знал хренову тучу всяких там активных точек и меридианов, не говоря уже о элементарном костоправстве.
Через пару недель начался аншлаг. Я лечил только детей - взрослые меня раздражали. Из-за них, сук, болели их дети, а они отказывались это понимать. Со мной боролся Горздрав и большинство городских и пригородных ведьм, но дети поправлялись, а мои пальцы становились зрячими. Вскоре я уже определял болезни, проводя руками по телу. Сам не знаю как, просто, больное отзывалось уколом в сердце.
Потом Горздрав сдался, выдал патент, но обязал платить аренду. Пришлось браться и за взрослых. Хотя взрослых лечить противно и глупо, они не любят меняться. Зато они готовы платить, лишь бы избавиться от боли.
Чтобы оправдать высокие тарифы, пришлось проштудировать кое-что из оккультных наук, повесить на стены ведические прибамбасы и соорудить во взгляде смесь из безумия и вселенской печали. Пока очередной клиент с гримасой сомнения стоял на пороге, я уже успевал понять по его мешкам под глазами, запястьям и потливости, что происходит с его печенью, желудком или почками. А дальше начиналось шоу. Я становился у него за спиной и, делая пассы руками, начинал зондировать обстановку:
- У вас частые головные боли и хронический гайморит? (Активнее водим руками!)
- Даааа, молодой человек…
- Ну конечно-конечно… (Yes! Yes-s-s! Старый дикобраз. При таких сосудах, гайморитной гнусавости, одутловатости и вспухшей шее, еще бы их у тебя не было… Раши Меша! Овен, чистый Овен!) Вы родились весною, да? Где-то в апреле да?
- ???… …! … !!!!!!… Кгхе-ммм… Как вы узнали, молодой человек?!
- Не волнуйтесь,.. мне это мешает чувствовать ваши витальные потоки (Все! Я колдун! You are my , типа! Активнее, активнее водим руками!)
Ну, а дальше дело техники и конъюнктуры: чистка чакр, энергоинформационный баланс - все будет пучком! Кароче, с вас 50 рублей, завтра к 11.30-ти.
Тут то и прослышала о моих способностях Нина Семеновна - директор Горбани №36. После того, как я разделался с ее остеохондрозом, она предоставила мне задаром просторный кабинет в своей бане с двумя хитрыми дверями, ведущими из привилегированных классов мужского и женского отделения.
Рубенс! Тициан! Хью Хефнер! Сколько распаренных граждан и гражданок прошло через мои руки! Им даже не нужно было демонстрировать демонический взгляд, они покорно поворачивались разбухшими жопами, и предоставляли свои чакры в полное мое распоряжение. Я слегка обленился и даже завел себе ассистента.
После оккультных трудов меня ожидала ВИПсауна. Через полгода почти еженощных ее посещений у меня стали развиваться водобоязнь и алкоголизм. К тому времени уже ослеп и разбился в мелкие дребезги прожектор перестройки, зато напротив Горбани №36 в профсоюзной гостинице заработал подпольный бордель и стали продавать экзотические спиртные напитки.
Теперь в полночь я творил другие обряды. Я выходил из сауны и в окружении друзей и одалисок первым делом заглатывал порцию водки. Потом, не выдыхая, валился на дно ледяного бассейна и тут же с шумом выныривал. А у борта, склонившись над водою, как дрессировщица в дельфинарии, стояла одалиска, держа закуску в вытянутой руке. Я выдыхал и, выхватив закуску ртом, снова проваливался под воду, чтобы лечь на дно и услышать в ушах мелкие и злые пульсы потустороннего и беспощадного мира. И с каждым разом счастливо чувствовать, что я глохну… глохну.
С тех пор друзья зовут меня Флиппером, в честь американского многосерийного дельфина, знакомого всем совецким детям. И еще Твойдодыром…
Моя карьера экстрасенса закончилась тихо - ко мне пришла лечится дама. С порога она гордо представилась главным бухгалтером колбасной фабрики и многообещающе заблестела золотыми зубами. И тут я подумал: Нет, Твойдодыр, чистить чакры главному бухгалтеру советской колбасной фабрики это не просто пошло, это похабно. Пора закрывать лавочку. И закрыл. Но баню с тех пор не люблю.
Да! У Бога я потом просил прощения, но это уже совсем другая история
А теперь пестня про жизнь:
Высыхала на коже, прохладная, прижималась, ласкалась вселенская
И вздохнув, проросла в основании живота сладковатого женского.
А потом распознала, опомнилась, отозвалась улыбкой сыновнею,
Не простилась, пустилась наверстывать, становиться земнее и кровнее.
В травмопунктах, на пристанях, в тамбурах обращалась то с правдой, то с кривдою,
Но свидетельствовала об истине в протоколах за частые приводы.
И за беды свои, испытания, за земное свое притяжение,
Две науки земные запомнила - сострадание и унижение.
И однажды, скупым подаянием, отошла со словами прощения,
В утешение взяв обещание воскресения и возвращения.
Когда уходили последние скорбящие, отдавшие из себя кровь и грудное молоко, я отправлялся в коморку, куда сносились младенческие трупы и пеленки, промокшие всеми известными минздраву видами нечистот. Мое дело было их классифицировать и рассортировать.
В полночь было положено мыть полы. Под мое танго со шваброй персонал прятался по норам и засыпал. Тогда становилось одиноко и гулко, и в коридор доносились звуки потусторонних, еще более беспощадных миров. А если в окнах виднелась Луна, вымытые дочерна крестовины теней от оконных переплетов змеились под ногами, и ангелы-хранители вспархивали из углов, и разлетались по отделениям. Я шел за ними.
Мой путь начинался с палаты недоносков - семимесячных поникших бутонов, проткнутых иглами и опутанных трубками. Они не шевелились, и можно было долго глядеть, как под их полуприкрытыми веками бесконечной чередой плывут облака, и сквозь них изредка прорывается небо.
Потом была общая палата с теплой и влажной полутьмой, которая звала маму, хотела пить, писять и плакала. Я держал в ладонях её жаркие и ледяные пальцы, обещал ей безнадежные чудеса и думал про себя: «Да, Бог. Конечно, Бог. Я все понимаю. Ты даешь последнее предупреждение их родителям, позволив покалечить тела их детей. Ты самый лучший во вселенной Генетик и с первого взгляда вычисляешь доминантные признаки. Я понимаю. Если родители их злы и обидчивы, то в ком-то из них прорастает еще более великое зло и ненасытная ненависть. И Ты творишь обрезание. Я понимаю. Но как больно, Бог, как больно…».
Потом полутьма засыпала, и было нужно успеть вынести пеленки и трупы, и отвезти, что в прачечную, а что в морг. Потому что к рассвету другие дети соберутся умереть и станут звать провожатых.
В ту ночь, открыв дверь на улицу, я увидел человека сидящего на корточках. Он вскочил и, опустив глаза, сказал, что пришел сдать кровь своему ребенку, но не достучался и заснул. Меня передернуло. Потом, сипя и заглатывая воздух, я произнес, что кровь больше не нужна. Он ушел, так и не взглянув на меня. А я не мог пошевелиться, - я ведь сразу узнал его. Месяц назад, в такое же полнолуние этот человек уже приходил сдавать кровь для своего сына. Мне велели передать ему, что кровь больше не нужна, - ребенок умер за несколько часов до его прихода. Тогда он тоже не нашел сил взглянуть мне в глаза и так же молча ушел.
Машина из морга сигналила, пора было ехать.
Потом я сидел в больничных кустах и пил неразбавленный спирт, прослаивая его «Беломором» - обжигая глотками и затяжками сердце. И звал: «Человек! Человек, слышь меня? Челове-е-ек…». Бога мне звать не хотелось.
Утром я пошел наниматься в детскую поликлинику. Заявив, что лечу детей нетрадиционными методами, я получил кабинет, кушетку, стул и стол. (В то время эти методы были в большой моде. Тогда Алан Чумак в утренних телеэфирах, перепортил все окрестности, заряжая их положительной энергией. А то, что уцелело, - по вечерам рассасывал Кашпировский) Я довольно хорошо знал хренову тучу всяких там активных точек и меридианов, не говоря уже о элементарном костоправстве.
Через пару недель начался аншлаг. Я лечил только детей - взрослые меня раздражали. Из-за них, сук, болели их дети, а они отказывались это понимать. Со мной боролся Горздрав и большинство городских и пригородных ведьм, но дети поправлялись, а мои пальцы становились зрячими. Вскоре я уже определял болезни, проводя руками по телу. Сам не знаю как, просто, больное отзывалось уколом в сердце.
Потом Горздрав сдался, выдал патент, но обязал платить аренду. Пришлось браться и за взрослых. Хотя взрослых лечить противно и глупо, они не любят меняться. Зато они готовы платить, лишь бы избавиться от боли.
Чтобы оправдать высокие тарифы, пришлось проштудировать кое-что из оккультных наук, повесить на стены ведические прибамбасы и соорудить во взгляде смесь из безумия и вселенской печали. Пока очередной клиент с гримасой сомнения стоял на пороге, я уже успевал понять по его мешкам под глазами, запястьям и потливости, что происходит с его печенью, желудком или почками. А дальше начиналось шоу. Я становился у него за спиной и, делая пассы руками, начинал зондировать обстановку:
- У вас частые головные боли и хронический гайморит? (Активнее водим руками!)
- Даааа, молодой человек…
- Ну конечно-конечно… (Yes! Yes-s-s! Старый дикобраз. При таких сосудах, гайморитной гнусавости, одутловатости и вспухшей шее, еще бы их у тебя не было… Раши Меша! Овен, чистый Овен!) Вы родились весною, да? Где-то в апреле да?
- ???… …! … !!!!!!… Кгхе-ммм… Как вы узнали, молодой человек?!
- Не волнуйтесь,.. мне это мешает чувствовать ваши витальные потоки (Все! Я колдун! You are my , типа! Активнее, активнее водим руками!)
Ну, а дальше дело техники и конъюнктуры: чистка чакр, энергоинформационный баланс - все будет пучком! Кароче, с вас 50 рублей, завтра к 11.30-ти.
Тут то и прослышала о моих способностях Нина Семеновна - директор Горбани №36. После того, как я разделался с ее остеохондрозом, она предоставила мне задаром просторный кабинет в своей бане с двумя хитрыми дверями, ведущими из привилегированных классов мужского и женского отделения.
Рубенс! Тициан! Хью Хефнер! Сколько распаренных граждан и гражданок прошло через мои руки! Им даже не нужно было демонстрировать демонический взгляд, они покорно поворачивались разбухшими жопами, и предоставляли свои чакры в полное мое распоряжение. Я слегка обленился и даже завел себе ассистента.
После оккультных трудов меня ожидала ВИПсауна. Через полгода почти еженощных ее посещений у меня стали развиваться водобоязнь и алкоголизм. К тому времени уже ослеп и разбился в мелкие дребезги прожектор перестройки, зато напротив Горбани №36 в профсоюзной гостинице заработал подпольный бордель и стали продавать экзотические спиртные напитки.
Теперь в полночь я творил другие обряды. Я выходил из сауны и в окружении друзей и одалисок первым делом заглатывал порцию водки. Потом, не выдыхая, валился на дно ледяного бассейна и тут же с шумом выныривал. А у борта, склонившись над водою, как дрессировщица в дельфинарии, стояла одалиска, держа закуску в вытянутой руке. Я выдыхал и, выхватив закуску ртом, снова проваливался под воду, чтобы лечь на дно и услышать в ушах мелкие и злые пульсы потустороннего и беспощадного мира. И с каждым разом счастливо чувствовать, что я глохну… глохну.
С тех пор друзья зовут меня Флиппером, в честь американского многосерийного дельфина, знакомого всем совецким детям. И еще Твойдодыром…
Моя карьера экстрасенса закончилась тихо - ко мне пришла лечится дама. С порога она гордо представилась главным бухгалтером колбасной фабрики и многообещающе заблестела золотыми зубами. И тут я подумал: Нет, Твойдодыр, чистить чакры главному бухгалтеру советской колбасной фабрики это не просто пошло, это похабно. Пора закрывать лавочку. И закрыл. Но баню с тех пор не люблю.
Да! У Бога я потом просил прощения, но это уже совсем другая история
А теперь пестня про жизнь:
Высыхала на коже, прохладная, прижималась, ласкалась вселенская
И вздохнув, проросла в основании живота сладковатого женского.
А потом распознала, опомнилась, отозвалась улыбкой сыновнею,
Не простилась, пустилась наверстывать, становиться земнее и кровнее.
В травмопунктах, на пристанях, в тамбурах обращалась то с правдой, то с кривдою,
Но свидетельствовала об истине в протоколах за частые приводы.
И за беды свои, испытания, за земное свое притяжение,
Две науки земные запомнила - сострадание и унижение.
И однажды, скупым подаянием, отошла со словами прощения,
В утешение взяв обещание воскресения и возвращения.