Черный пудель, белый снег
Черный пудель, белый снег. Вот он, скользит невесомый поверх сугроба, выдерживая дистанцию - не ближе тридцати метров. Он меня не знает. Я не его человек. Впрочем, для него я вообще не до конца человек.
Мне восемь лет, и я действительно не до конца человек. Я еще не вся целиком здесь, в этом мире, и тоже скольжу поверх реальности, как шерстяное перекати-поле поверх сугроба, но что-то во мне уже сидит внутри - то, что помнит. Как будто в еще неосуществившегося человека уже вставили пустую магнитную катушку, на которую все записывается. Впрочем, возможно, в этот день в меня ее и вставили. А сейчас я ее вынула и пробую размотать - медленно и осторожно, чтобы не повредить, не вдохнуть случайно магнитную пыль. Мои воспоминания при любом неосторожном чихе могут осесть внутри моих легких. Я открываю новую пачку сигарет, аккуратно стягиваю с нее глянцевый прямоугольник целлофана и отточенным, автоматическим жестом надеваю его на обратную сторону, чтобы потом спохватиться, когда пальцы споткнутся о затянутую изнанкой крышку. Родителей эти пранки жутко бесили. Теперь я сама себе родитель и сама себя бешу.
Мне важно об этом рассказать именно сейчас. О том, что мне было восемь лет, что бежал черный пудель по белому снегу, о том, что было потом - или о том, чего не было. Не было ни с кем, потому что ни с кем не должно так быть.
Пуделя зовут Винни, ему два года. Каждое утро, когда мама уходит на работу, бабушка выпускает его просто так во двор - огромное пространство, образованное четырьмя пятиэтажками - а за ним еще одно, и еще. Бабушка надеется, что Винни однажды затеряется насовсем в этих дворах-коробках - сучья кровь, грязное имя, костяным выступом торчащая криво сросшаяся трещина в ребре - выбивала его шваброй из-под шкафа вместе с каким-то собачьим признанием: кто это сделал? Без швабры из Винни ничего не выбить: он ненавидит всех, кроме мамы. По утрам мама выгуливает Винни на кожаном болезненном поводке - ценная порода, нежный шелк, двести рублей в базарный день. Ровно через полчаса после ее ухода бабушка выталкивает Винни тщательно обутой специально для этого случая в валенок ногой за дверь и карликовый пудель превращается в дикого вольного пса. Вот он, ощерясь и подобрав переднюю лапу, воет на синеватые утренние тени, выползающие из-под троллейбуса. Этот не пропадет. Я в это время давлюсь пресной сухой половинкой яйца, запивая ее сладким жидким чаем. Через полчаса - точно так же - бабушка выпихнет меня в школу.
До школы мне идти десять минут дворами - но не этими коробчатыми, а другими, мелкими, одноэтажными ползучими дворами-заборами. Я выкатываюсь из обжитой, сияющей фиолетовыми волнами коробки в сутулую синюю тьму чужих инеистых ворот. В школу я бреду медленно и снуло, рассматривая защелки на калитках, усыпанные подтаявшим снегом печные деревяшки-щепу с фабрики пианино, тупые пеньки и собственные ноги, которые я еле-еле переставляю, потому что хочу опоздать. Если я опоздаю, русица не пустит: она никогда не пускает опоздавших. Я буду сидеть в пустом теплом коридоре, может быть, там же сниму и спрячу в рюкзак уродливые серые шерстяные рейтузы, чтобы не снимать их в туалете. Надо опоздать.
Винни провожает меня до школы, но всегда держится на таком расстоянии, чтобы никому не пришло в голову, что он как-то со мной связан. Винни за меня стыдно: я неловкая, рассеянная, нелепая, не альфа. В нашей семье альфа только Винни, судя по всему. Несмотря на то, что Винни меня отчетливо и искренне ненавидит - и не скрывает этого - он с царственной снисходительностью продолжает провожать меня в школу каждый день. Вероятнее всего, я для него - что-то вроде несуразной, нелепой вещи, принадлежащей маме. По неясной для Винни причине мама этой вещью явно дорожит. Исключительно из уважения к ней он за этой вещью присматривает - чтобы она не завалилась по дороге в щель, как копеечка. Я вижу его чертов черный силуэт у бетонного Л-столба, сквозь который нельзя проходить, иначе случится страшное. Винни лихо задирает на столб косматую черную ногу, демонстративно отвернувшись от меня - и его нога, и голова в этом жесте отречения кажутся отделенными от маленького черного тела, нацеленного на меня, как серебряная пуля. Однажды на этой своей унизительной голгофной десятиминутке я встретила мелкую, жиденькую, как кошачье молоко, Олю из «В», которая, зная о том, что Винни наша собака (была у меня однажды в гостях) попросила меня подозвать его, чтобы погладить - я, умирая от стыда, негромко прошептала его имя в ближнюю пустоту: если Оля поймет, что Винни услышал, но сделал вид, что меня не знает, это будет позор. Оля не поняла: Винни, заметив около меня человека - пусть и тоже маленького, не до конца настоящего - мигом подбежал к нам с безразличным видом и благосклонно помахал ей куцым хвостом, убедившись, что ненужная мамина вещь в безопасности. Винни охранял мамино имущество и не имел цели не позорить его, но все-таки он меня тогда не опозорил.
Обычно Винни провожал меня до самого конца длинного ряда невысоких частных домиков по дороге, вдоль которой стелился сумрачный печной дым - и там, где уже вступала партия масляных жгучих пришкольных фонарей, высвечивающих бойкую асфальтовую беготню спешащих на стеклозавод рабочих, он с подчеркнутой беспечностью - словно вспомнив, что забыл дома некий незначительный аксессуар вроде зонтика или перчаток - бежал обратно своей черной дымной траекторией, будто и не моя собака. Впрочем, он и был не моя.
Тем утром я настолько мечтала опоздать, что решила пройти через свой любимый переулочек - я его так называла. Переулочком был узкий клаустрофобный проход между домами-заборами, шириной не больше метра - соединяющий мою улицу с другой, параллельной, ведущей напрямую к стеклозаводу через такой же монотонный парад приземистых домиков с суетливыми янтарными окошками. Переулочек обычно был пуст и магичен, как любой лиминальный фрагмент пространства, тоннелем соединяющий несоединимое - мой знакомый ежедневный мир с сумрачной зияющей взрослостью: дети по той улице не ходили, ходили только по этой. Змеистый переулочек был игрой в Нарнию, хотя не про какую Нарнию я тогда не читала, некому было для меня ее перевести.
Я рассчитывала пройти по переулочку на ту сторону, после чего добрести до стеклозавода и свернуть направо, к школе. Так бы я отвоевала себе драгоценные семь минут опоздания, после которых русица не впустила бы в класс даже собственное дитя. Плюс, Винни презирал переулочек как лишенное олфакторного интереса пространство и за мной туда обычно не шел, сразу же возвращаясь домой: мамина вещь была его объектом контроля только в контролируемом и размеченном им пространстве. Без Винни мне было как-то проще - казалось, что под его контролем я неминуемо должна явиться в школу вовремя. Винни воспринимался мной как старший, несмотря на то, что я помнила его с месячного, пухового, чебурашечного возраста - вероятно, из-за того, что он вел себя со мной, как старший: бросался на меня с криком в любой ситуации, иногда впивался прямо в пальцы и приходилось снова брать отгул от занятий специальностью в музыкалке - пальцы могли гнить неделями, слюна Винни была ядовитой, как у змеи. Или специально для меня у него была такая, взрослая, воспитательная слюна. Винни всегда знал, за что именно я получаю эти укусы. Кажется, знала это и я, пускай и вряд ли могла бы выразить это знание словами.
Винни задрал ногу на покрытую заснеженным шифером поленницу, выписывая на ней свои неоновые альфа-инициалы и кося глазом в максимально противоположную переулочку сторону, когда я, подождав, пока туда поспешно проскользнет какая-то ходульная серая взрослая тень, медленно туда свернула и, продолжая еле-еле волочить свои дурацкие рейтузные ноги, уставилась в заборный глазок на месте выпавшего сучка - там сиял чей-то белоснежный кирпичный сарай, уютный, как далекое будущее. Недалекое будущее было в разы темнее и забавнее - десятки метров узкого извилистого деревянного коридора. В клаустрофобных пространствах мне в то время было намного спокойней, чем в открытых, легко обозреваемых местах.
Именно тогда я почувствовала его - как будто изнанкой глаз. Он не подошел ко мне, иначе я бы услышала скрип снега; он возник - просто как-то сформировался из пустоты и тишины за моей спиной. Положил мне руку на ту часть пальто, под которым было плечо моего детского человеческого тела, и сказал:
- Стой. Дальше не иди.
Я привычно оцепенела. Из моего рта тек колючий, как рейтузы, сиреневый пар. Где-то вдали гудел новую смену завод. Никто не хрустел снегом, никто нигде не шел.
- Дальше не иди. Все будет плохо, если ты пойдешь. Стой тут.
Я и так стояла, поэтому я продолжала стоять. Мне надо было оглянуться, но я почему-то тянула время.
Его рука скользнула по пальто вниз, к той его части, где под шерстяной клеткой находился локоть моего детского человеческого тела.
- Послушай меня, - сказал он. Судя по тону голоса, он очень волновался. Меня это испугало - в то время меня ничего так не выбивало в полную панику, как волнующиеся взрослые. Это означало: мир в опасности, и его некому контролировать. Винни никогда не волновался, даже когда бабушка убивала его шваброй.
Я оглянулась.
Его борода походила на черное полотенце, зачем-то приклеенное к лицу. Мой язык тоже оказался приклеенным - я не смогла отлепить его от неба, но тут же поняла, что незачем - молчание могло спасти мне жизнь, потому что молчащего человека, можно считать, не существует, а несуществующие вещи нет смысла разрушать.
(допишу! допишу и перепишу! совсем не успевала и накидала что было, постараюсь завтра закончить - текст в голове уже есть, просто в жизни ему нелегко приходится, увы, как и всем нам!)
использовала темы Чингизида:
черный пудель, белый снег
его борода походила на черное полотенце, зачем-то приклеенное к лицу
я все помню
там светло, туда не ходи
Мне восемь лет, и я действительно не до конца человек. Я еще не вся целиком здесь, в этом мире, и тоже скольжу поверх реальности, как шерстяное перекати-поле поверх сугроба, но что-то во мне уже сидит внутри - то, что помнит. Как будто в еще неосуществившегося человека уже вставили пустую магнитную катушку, на которую все записывается. Впрочем, возможно, в этот день в меня ее и вставили. А сейчас я ее вынула и пробую размотать - медленно и осторожно, чтобы не повредить, не вдохнуть случайно магнитную пыль. Мои воспоминания при любом неосторожном чихе могут осесть внутри моих легких. Я открываю новую пачку сигарет, аккуратно стягиваю с нее глянцевый прямоугольник целлофана и отточенным, автоматическим жестом надеваю его на обратную сторону, чтобы потом спохватиться, когда пальцы споткнутся о затянутую изнанкой крышку. Родителей эти пранки жутко бесили. Теперь я сама себе родитель и сама себя бешу.
Мне важно об этом рассказать именно сейчас. О том, что мне было восемь лет, что бежал черный пудель по белому снегу, о том, что было потом - или о том, чего не было. Не было ни с кем, потому что ни с кем не должно так быть.
Пуделя зовут Винни, ему два года. Каждое утро, когда мама уходит на работу, бабушка выпускает его просто так во двор - огромное пространство, образованное четырьмя пятиэтажками - а за ним еще одно, и еще. Бабушка надеется, что Винни однажды затеряется насовсем в этих дворах-коробках - сучья кровь, грязное имя, костяным выступом торчащая криво сросшаяся трещина в ребре - выбивала его шваброй из-под шкафа вместе с каким-то собачьим признанием: кто это сделал? Без швабры из Винни ничего не выбить: он ненавидит всех, кроме мамы. По утрам мама выгуливает Винни на кожаном болезненном поводке - ценная порода, нежный шелк, двести рублей в базарный день. Ровно через полчаса после ее ухода бабушка выталкивает Винни тщательно обутой специально для этого случая в валенок ногой за дверь и карликовый пудель превращается в дикого вольного пса. Вот он, ощерясь и подобрав переднюю лапу, воет на синеватые утренние тени, выползающие из-под троллейбуса. Этот не пропадет. Я в это время давлюсь пресной сухой половинкой яйца, запивая ее сладким жидким чаем. Через полчаса - точно так же - бабушка выпихнет меня в школу.
До школы мне идти десять минут дворами - но не этими коробчатыми, а другими, мелкими, одноэтажными ползучими дворами-заборами. Я выкатываюсь из обжитой, сияющей фиолетовыми волнами коробки в сутулую синюю тьму чужих инеистых ворот. В школу я бреду медленно и снуло, рассматривая защелки на калитках, усыпанные подтаявшим снегом печные деревяшки-щепу с фабрики пианино, тупые пеньки и собственные ноги, которые я еле-еле переставляю, потому что хочу опоздать. Если я опоздаю, русица не пустит: она никогда не пускает опоздавших. Я буду сидеть в пустом теплом коридоре, может быть, там же сниму и спрячу в рюкзак уродливые серые шерстяные рейтузы, чтобы не снимать их в туалете. Надо опоздать.
Винни провожает меня до школы, но всегда держится на таком расстоянии, чтобы никому не пришло в голову, что он как-то со мной связан. Винни за меня стыдно: я неловкая, рассеянная, нелепая, не альфа. В нашей семье альфа только Винни, судя по всему. Несмотря на то, что Винни меня отчетливо и искренне ненавидит - и не скрывает этого - он с царственной снисходительностью продолжает провожать меня в школу каждый день. Вероятнее всего, я для него - что-то вроде несуразной, нелепой вещи, принадлежащей маме. По неясной для Винни причине мама этой вещью явно дорожит. Исключительно из уважения к ней он за этой вещью присматривает - чтобы она не завалилась по дороге в щель, как копеечка. Я вижу его чертов черный силуэт у бетонного Л-столба, сквозь который нельзя проходить, иначе случится страшное. Винни лихо задирает на столб косматую черную ногу, демонстративно отвернувшись от меня - и его нога, и голова в этом жесте отречения кажутся отделенными от маленького черного тела, нацеленного на меня, как серебряная пуля. Однажды на этой своей унизительной голгофной десятиминутке я встретила мелкую, жиденькую, как кошачье молоко, Олю из «В», которая, зная о том, что Винни наша собака (была у меня однажды в гостях) попросила меня подозвать его, чтобы погладить - я, умирая от стыда, негромко прошептала его имя в ближнюю пустоту: если Оля поймет, что Винни услышал, но сделал вид, что меня не знает, это будет позор. Оля не поняла: Винни, заметив около меня человека - пусть и тоже маленького, не до конца настоящего - мигом подбежал к нам с безразличным видом и благосклонно помахал ей куцым хвостом, убедившись, что ненужная мамина вещь в безопасности. Винни охранял мамино имущество и не имел цели не позорить его, но все-таки он меня тогда не опозорил.
Обычно Винни провожал меня до самого конца длинного ряда невысоких частных домиков по дороге, вдоль которой стелился сумрачный печной дым - и там, где уже вступала партия масляных жгучих пришкольных фонарей, высвечивающих бойкую асфальтовую беготню спешащих на стеклозавод рабочих, он с подчеркнутой беспечностью - словно вспомнив, что забыл дома некий незначительный аксессуар вроде зонтика или перчаток - бежал обратно своей черной дымной траекторией, будто и не моя собака. Впрочем, он и был не моя.
Тем утром я настолько мечтала опоздать, что решила пройти через свой любимый переулочек - я его так называла. Переулочком был узкий клаустрофобный проход между домами-заборами, шириной не больше метра - соединяющий мою улицу с другой, параллельной, ведущей напрямую к стеклозаводу через такой же монотонный парад приземистых домиков с суетливыми янтарными окошками. Переулочек обычно был пуст и магичен, как любой лиминальный фрагмент пространства, тоннелем соединяющий несоединимое - мой знакомый ежедневный мир с сумрачной зияющей взрослостью: дети по той улице не ходили, ходили только по этой. Змеистый переулочек был игрой в Нарнию, хотя не про какую Нарнию я тогда не читала, некому было для меня ее перевести.
Я рассчитывала пройти по переулочку на ту сторону, после чего добрести до стеклозавода и свернуть направо, к школе. Так бы я отвоевала себе драгоценные семь минут опоздания, после которых русица не впустила бы в класс даже собственное дитя. Плюс, Винни презирал переулочек как лишенное олфакторного интереса пространство и за мной туда обычно не шел, сразу же возвращаясь домой: мамина вещь была его объектом контроля только в контролируемом и размеченном им пространстве. Без Винни мне было как-то проще - казалось, что под его контролем я неминуемо должна явиться в школу вовремя. Винни воспринимался мной как старший, несмотря на то, что я помнила его с месячного, пухового, чебурашечного возраста - вероятно, из-за того, что он вел себя со мной, как старший: бросался на меня с криком в любой ситуации, иногда впивался прямо в пальцы и приходилось снова брать отгул от занятий специальностью в музыкалке - пальцы могли гнить неделями, слюна Винни была ядовитой, как у змеи. Или специально для меня у него была такая, взрослая, воспитательная слюна. Винни всегда знал, за что именно я получаю эти укусы. Кажется, знала это и я, пускай и вряд ли могла бы выразить это знание словами.
Винни задрал ногу на покрытую заснеженным шифером поленницу, выписывая на ней свои неоновые альфа-инициалы и кося глазом в максимально противоположную переулочку сторону, когда я, подождав, пока туда поспешно проскользнет какая-то ходульная серая взрослая тень, медленно туда свернула и, продолжая еле-еле волочить свои дурацкие рейтузные ноги, уставилась в заборный глазок на месте выпавшего сучка - там сиял чей-то белоснежный кирпичный сарай, уютный, как далекое будущее. Недалекое будущее было в разы темнее и забавнее - десятки метров узкого извилистого деревянного коридора. В клаустрофобных пространствах мне в то время было намного спокойней, чем в открытых, легко обозреваемых местах.
Именно тогда я почувствовала его - как будто изнанкой глаз. Он не подошел ко мне, иначе я бы услышала скрип снега; он возник - просто как-то сформировался из пустоты и тишины за моей спиной. Положил мне руку на ту часть пальто, под которым было плечо моего детского человеческого тела, и сказал:
- Стой. Дальше не иди.
Я привычно оцепенела. Из моего рта тек колючий, как рейтузы, сиреневый пар. Где-то вдали гудел новую смену завод. Никто не хрустел снегом, никто нигде не шел.
- Дальше не иди. Все будет плохо, если ты пойдешь. Стой тут.
Я и так стояла, поэтому я продолжала стоять. Мне надо было оглянуться, но я почему-то тянула время.
Его рука скользнула по пальто вниз, к той его части, где под шерстяной клеткой находился локоть моего детского человеческого тела.
- Послушай меня, - сказал он. Судя по тону голоса, он очень волновался. Меня это испугало - в то время меня ничего так не выбивало в полную панику, как волнующиеся взрослые. Это означало: мир в опасности, и его некому контролировать. Винни никогда не волновался, даже когда бабушка убивала его шваброй.
Я оглянулась.
Его борода походила на черное полотенце, зачем-то приклеенное к лицу. Мой язык тоже оказался приклеенным - я не смогла отлепить его от неба, но тут же поняла, что незачем - молчание могло спасти мне жизнь, потому что молчащего человека, можно считать, не существует, а несуществующие вещи нет смысла разрушать.
(допишу! допишу и перепишу! совсем не успевала и накидала что было, постараюсь завтра закончить - текст в голове уже есть, просто в жизни ему нелегко приходится, увы, как и всем нам!)
использовала темы Чингизида:
черный пудель, белый снег
его борода походила на черное полотенце, зачем-то приклеенное к лицу
я все помню
там светло, туда не ходи