Этот чайник - твой
Аленичев живет в аду. Ад устроен просто - есть бесконечно длинный коридор и двери. Коридор разный и совершенно одинаковый. Прямо там, где Аленичев сейчас, коридор похож на сервисный этаж какого-то отеля - практичная немаркая краска, издевательская схема эвакуации - стрелочки «выход» указывают за край листа слева и справа, аккуратные двери с ничего не значащими номерами. Два дня назад коридор был каким-то бункером - массивный железобетон, бронированные гермодвери с замками-штурвалами. Коридор меняется незаметно - границы никогда нет: чуть меньше бетона, чуть - больше краски, предыдущая дверь стальная, а эта - уже просто железная; Аленичев потратил бесконечные часы, пытаясь вычислить точное место, когда коридор становится другим - выброшенное оказалось время; но и все время здесь - выброшенное, на то и ад.
Аленичев толкает перед собой тележку - вода, продукты, всякие необходимые вещи и предметы, которые трудно достать, как капсулы для его кофе-машины Nespresso - они попадаются ужасно редко. Вот электричество есть всегда - в стенках бывают розетки, часто совсем нелепых систем, но у Аленичева есть переходники; в крайнем случае можно залезть на тележку и подключить провода напрямую к лампе.
Когда надоедает толкать, Аленичев открывает ближайшую дверь. За дверью - комната, склад чистого белья - налево простыни, направо наволочки и полотенца, сильно пахнет дешевым гостиничным кондиционером для ткани. Пахнет, как Кирин пирог: какая-то жуткая съемная квартира, кухня с тараканами, раковина завалена грязной посудой, везде - кипы модных журналов; это был период «буду шить этническую одежду». Кира попеременно целовалась с какими-то двумя по очереди - чуть откидывая голову назад и закрывая глаза; ему казалось это ужасно странно: как можно совершенно одинаково целоваться с разными людьми? И там был торт, или сладкий пирог, или что-то в этом роде; она очевидно сыпала специи горстями, возможно - закрывая глаза и чуть откидывая голову назад - целый противень теста, пахнущего специями, ванилью и имбирем - дешевым кондиционером для белья. Аленичев открывает глаза. Комната совершенно бесполезна с точки зрения, например, капсул Nespresso (Аленичев надеется, тем не менее, что в этой части коридора они должны попасться), но все равно, это большая удача - воспоминание. Аленичев не знает, сколько времени он провел в аду, надо думать - вечность; воспоминания стерлись, потерялись в бесконечном коридоре, бесконечных комнатах.
Бельевая - это уже очень близко к складу для минибара, где могут быть капсулы, Аленичев открывает следующую дверь - напротив. За дверью - аккуратная стена, выкрашенная экономичной немаркой краской; такое случается, однажды стена была за всеми дверьми на много километров, вода кончилась почти совсем, он долго шел по коридору, не трогая двери, а потом открыл одну - за ней была кухня небольшой квартиры; кран работал, и в холодильнике было пиво и сок. И там было окно - выходило в тупик - узкое пространство между домами, ограниченное стенами со всех сторон. Он переночевал, сдвинув стол к стене и разложив спальник от окна к холодильнику; ночью из тупика-колодца было видно звезду, хотя эту часть Аленичев, может быть, придумал уже потом. Он забрал с оттуда четыре тяжелые чашки для эспрессо, хотя ему нужна была одна; подумал - про запас на всю вечность, и оказался прав - уже осталось только три.
Ад вообще устроен сложно предсказуемо, но никогда - хаотично, за чередой комнат - безжалостная высшая (или, наоборот - низшая) логика, железные правила. Единственно занятие в аду - пытаться понять его; когда-то Аленичев думал, что в точке, где спрятано это понимание, находится и выход из ада. Он отчаялся найти его очень давно - каждый раз, когда, кажется, все частные случаи легли на свои места, обязательно находится исключение - новая дверь, новая комната - как та кухня. Ни до, ни после комнат с окном не попадалось; хотя часто бывают комнаты с телевизором; несколько раз были даже комнаты видеонаблюдения с десятками работающих мониторов, например - какой-то аэропорт, Аленичев пытался вычислить какой, но на табло было только «из» и «в», большинство рейсов, впрочем - из Голландии. Новая комната, выпадающая из правил означает, что нужно начинать все сначала - новая система, куда ложится исключение. Аленичев вел журналы годами, систематизировал комнаты, пробовал открывать все подряд и пробовал - случайным образом, выбрасывал записи и потом начинал снова. Пить пробовал тоже, но его не хватило надолго. Пить он начал, когда отчаялся увидеть тех, кто шныряет в коридоре. Поймать или хотя бы увидеть их тоже казалось когда-то выходом; они шныряют всегда условной ночью, когда свет ламп в коридоре не такой яркий, и только если не закрывать дверь, и только когда Аленичев не может видеть коридор; всякие зеркала или видеокамера тоже означают, что в коридоре будет пусто. Это устроено так специально, чтобы сводить его с ума; чего еще ждать от ада. Как лестница за одной из дверей; он поднимался долго-долго, считал пролеты, сбился со счета. Лестница уперлась в дверь, открывающуюся в тот же коридор; его тележка мирно ждала у стенки.
Еще одной теорией Аленичева, еще одной попыткой выбраться, была идея о том, что коридор и комнаты - внутри его головы. За всю вечность в аду, Аленичев никогда не встречал ничего, что не мог бы объяснить, не видел комнаты, о назначении которой он не смог бы догадаться; все комнаты и все предметы были современными, понятными - никаких неведомых механизмов из будущего или нелепых штук из прошлого. Теория про ад внутри головы постепенно размылась и забылась, и осталось только ощущение, что этот ад - его, Аленичева, персональная преисподняя, выстроенная для него и вокруг него, существующая здесь и сейчас - насколько глаз хватает в обе стороны коридора.
Аленичев закрыл дверь, за которой была стена, протолкал тележку - примерно шесть шагов - до следующей; на этой трехзначный номер набит масляной краской через трафарет. Открыл. Еще одна кладовая: тележки для горничных, примерно, как у него, моющие средства, швабры-тряпки. Это хорошо, так и до кофе недалеко. Еще шесть шагов, следующая, почему-то без номера дверь, открывается в свет, шум прибоя и крики чаек. Ослепший от солнца после вечности в коридоре, он обошел маяк по кругу, входная дверь открывалась в его коридор, так что наверх не подняться, насколько хватает глаз - песчаный пляж, бесконечная полоса прибоя - песок до горизонта с одной стороны и море до горизонта - с другой, пустыня и море - Аравийский полуостров? Намибия? Он ночевал в коридоре, у открытой двери - кричали птицы, бил прибой и пахло морем. Аленичев все не мог поверить, что нашел выход из ада - вот так просто, открыв очередную дверь. Утром поверил, собрался. Тележка не шла по песку, рюкзака у него не было, не было его и в ближайших комнатах; они вообще оказались бестолковые - склад сельхозтехники, класс с гипсовыми бюстами; крошечная библиотека - на испанском языке - такое все. Дальше нескольких дверей - в обе стороны - Аленичев отойти не мог - закон такой: если вернуться назад - это может быть другой коридор, другие двери - не всегда, но очень часто, слишком часто, чтобы рисковать потерять выход из ада. Он собирал все, что могло пригодиться на границе пустыни и моря: воду, спальник, пленку - в пустыне не бывает дождей, но вдруг морской бриз может принести непогоду. Аленичев выходит из двери ада рано утром, дает глазам привыкнуть. Утро в коридоре - чуть ярче лампы - означает утро снаружи - солнце встает ровно над границей воды и песка, значит пляж тянется с запада на восток - пустыня на юге, море на севере. Аленичев проходит десяток метров, не больше, когда его накрывает горячей волной изнутри, заходится сердце - ужас и металлический вкус во рту, и больше ничего. Он приходит в себя в коридоре, глядя через открытую дверь на море. Это нормально, думает Аленичев, это ничего - агорафобия за вечность проведенную в аду - это даже дешево. На следующий день он уходит по своим следам дальше, потом - еще дальше и еще дальше, за солнцем: если это Аравийский полуостров, то ему лучше на запад. Ночью шторм стирает старые следы; и он уходит так далеко, что маяк еле виден на горизонте и ужас накрывает его так, что он бежит обратно, бросив самодельный рюкзак со всем снаряжением. Маяк на месте, и дверь на месте - все в порядке; ночью он спит снаружи ада, борясь с желанием вернуться в коридор. Спальник остался в рюкзаке, так что для кровати он приносит испанские книжки - щедро, в три толстых слоя. В дверной проем видна стена, аккуратный прямоугольник искусственного света падает оттуда на песок - всю ночь. Солнце встает на границе суши и моря, высвечивает перекрученные цепочки его следов: туда - аккуратные, экономные шаги человека несущего груз - четкие отпечатки; оттуда - рваный бег, вывороченный песок, кажется, он даже упал пару раз.
Утром Аленичев уходит от ада навсегда: широко открывает дверь, подпирает её ненужной больше тележкой, нагибает кучу песка, чтобы не захлопнуло ветром. «Ухожу от тебя навсегда», - тихонько говорит он в проем, разворачивается, идет, ускоряет шаги - ему приходит в голову, что прибой мог легко унести рюкзак этой ночью. Где-то в районе затылка в такт шагам постукивает «навсегда-навсегда-навсегда»; Аленичев понимает, что ад подарил ему еще одно воспоминание напоследок: «Ухожу от тебя навсегда», - так говорила Кира, каждый раз она говорила именно так. Рюкзак - большая сумка, лямки из серебристой ленты - лежит там, где он его бросил. Аленичев надевает его, долго смотрит на крошечный маяк, разворачивается лицом к послеполуденному солнцу.
Ночью ему совсем нестрашно, только под утро приходит паника, липкий пот и сердцебиение; он заворачивается в спальник, сидит, тихонько раскачиваясь. Сначала море чуть светлее, пустыня - чуть темнее, а небо - совсем темное; оно светлеет мало-помалу, зато темнеет вода, и за несколько минут до восхода солнца песок, волны и воздух сравниваются, становятся одинаково серебряными, и Аленичев чувствует, что повис в абсолютной пустоте. Когда встает солнце, Аленичев замечает ящик. Волны выбросили его ночью - он слышал прибой сквозь сон. Ящик зеленый, армейский, с бессмысленной для непосвященного маркировкой на крышке, она откидывается на хитрых петлях. Ящик аккуратно набит черными перевязочными пакетами для остановки кровотечения; Аленичев откуда-то знает, что они называются «Israeli bandage», один он сует в карман. Следующие дни приносят все больше и больше армейских ящиков, отдельных пакетов и даже контейнер с генератором, почти полностью утонувший в песке; консервы - включая воду в жестяных банках попадается тоже часто - почти не ржавые. Аленичеву это нравится - он, очевидно, прав, и это Аравия - война в заливе, и все такое. К жаркому полудню одного из дней, в дрожании между морем и пустыней он отчетливо различает отель - темное низкое здание, очень близко к воде, должно быть с собственным причалом; уже через час ему ясно - это не отель, а что-то вроде бункера, только почувствовав запах он понимает, что это - бесформенная масса, раздувшаяся на солнце туша кита - хвостом в море, головой на берегу. Птиц совсем мало, должно быть, потому что пустыня; он обходит кита по широкой дуге и идет еще час после заката, спасаясь от отвратительной вони. К следующему полудню он выходит к настоящему бункеру - железобетонной конструкции, неловко и криво сидящей на границе прибоя - песок захлестнул с одной стороны, волны бьют с другой. Аленичев карабкается на крутую дюну, бросив рюкзак внизу; никакой это не бункер - железобетонный транспортный понтон, старый и ржавый; внутри везде либо вода, либо песок. Понтон огромный, с помещениями для солдат, машин и грузов; беглое исследование занимает у Аленичева остаток дня. Он спускается с дюны за рюкзаком, поднимается обратно. Уже устроившись на ночлег в рубке, разувшись и завернувшись в спальник, он замечает огромный неуклюже натянутый тент - внизу, с той стороны понтона. Песок ужасно горячий, хотя солнце почти село; Аленичев босиком бежит по по дюне вниз, песок ползет под ногами, над головой от тента к палубе понтона тянутся перепутанные веревки, с которых свисают вниз разнокалиберные бутылки и, почему-то, гаечные ключи; все это тихонько звенит, вспыхивает в закатных красных лучах. Песок усыпан осколками, так что довольно скоро Аленичев глубоко пропарывает себе ногу о зеленое прозрачное донышко; с трудом выбрав место без осколков, он перетягивает стопу армейским пакетом.
Только вблизи видно, насколько велик тент - скорее всего, это мобильный самолетный ангар или там - штаб; вместо того, чтобы натянуть, как полагается, кто-то разложил тент на песке и подтягивал веревками к понтону - таким дурацким образом, постепенно, шаг за шагом поднимая полог вверх. Когда места внутри показалось довольно, этот кто-то развесил по веревкам пустые бутылки и гаечные ключи - музыку ветра, не заботясь о том, что первый же пассат усыпет осколками все вокруг.
Пространство внутри тента перекручено, разорвано ящиками, коробками, мебелью цвета хаки; одна стена - железобетонный борт понтона, полог-крыша уходит вниз с другой стороны; там живут две сумасшедшие девушки. Это первые люди, которых встречает Аленичев: за вечность - если считать все время в аду, или за последнюю неделю - если только время после ада.
Девушки сумасшедшие по-разному, но обе тихие; сначала Аленичев не уверен даже, что они знают о существовании друг-друга, только через пару дней понимает, пространство под тентом разделено им по очень четким, хотя причудливым границам; может быть, думает Аленичев, они провели так много времени вместе, что больше не хотят друг-друга видеть? Ни та, ни другая не отвечают на вопросы, вообще не говорят, так что Аленичев называет их про себя просто «рыженькая» и «светленькая». Рыженькая и Светленькая проводят все время под тентом; Рыженькая - перебирая, переставляя, бесконечно классифицируя случайные предметы на своей стороне, она особенно любит контейнеры средних размеров с крышками на петлях. Светленькая - разглядывая журналы - один за другим, всегда с одинаково отсутствующим выражением лица, задерживаясь ровно на секунду на каждой странице. Журналы стопками громоздятся на её территории: цветные обложки перетекают из одной кучу в другую глянцевыми водопадами. Журналы у Светленькой в основном порнографические, должно быть понтон вез их для солдатских нужд. Рыженькая никогда не спит, только опускает иногда голову над коробками - на минуту, много - две. Светленькая спит обязательно на своих журналах, ни разу не повернувшись за ночь - как мертвая.
Аленичев проводит под тентом ровно пять дней - первые четыре дня со стороны Рыженькой - она лежит неподвижно, позволяя ему делать все, что угодно; как только он отпускает её - возвращается к своим коробкам. Светленькая ночью спит как убитая, не замечая, когда он ложится рядом, Аленичев острожно обнимает её, лезет рукой под слишком большой армейский комбинезон. В ответ с ней случается что-то вроде эпилептического приступа; Аленичев, напуганный буквально до смерти, пытается отопить её водой, роется в куче пластиковых личных аптечек, колет противошоковое, и только к утру понимает - Светленькую надо просто оставить в покое; после этого судороги проходят, и она засыпает. Аленичев уходит на рассвете, у него есть теперь прекрасный армейский рюкзак с удобными ремнями - так и легче, и быстрее. Это хорошо - ему очень хочется оказаться как можно дальше от понтона - как можно скорее.
Через пару дней закат высвечивает песок впереди неожиданно ярко, отскакивает ему в глаза цветными зайчиками - на сколько хватает глаз, пляж перед Аленичевым покрыт капсулами Nespresso, как галькой. Он плачет весь вечер и всю ночь, плачет до потери голоса, безвыходно, навзрыд. Ночью громко хрустят капсулы под пенкой и спальником; он привычно встает утром, собирает рюкзак, хотя что-то сломано внутри - в походе на запад больше нет смысла. Огромное поле Nespresso заканчивается только через два дня, когда солнце восходит на западе; к концу этого дня, когда оно садится ему за спину, на востоке, он выходит к маяку. Ветер намел огромную кучу песка у открытой двери, почти совсем скрыв его тележку, коридорный проем засыпан тоже - почти до половины; высокий прибой нанес в ад гниющие водоросли и драные пластиковые пакеты - обычный прибрежный мусор.
темы:
"Убить и не плакать" от chingizid
"Им всегда благоволили боги сумасшедших, весны и кофе", "Бесконечный спор стиральной машины с посудомоечной" от от varjanis
"Этот чайник - твой" от sap
"три кофейных чашки, четвертая разбилась по дороге" от svinxa
"А потом приходит нелепый человек в красном пальто, и выясняется, что ничего ещё не закончилось", опять от chingizid
Аленичев толкает перед собой тележку - вода, продукты, всякие необходимые вещи и предметы, которые трудно достать, как капсулы для его кофе-машины Nespresso - они попадаются ужасно редко. Вот электричество есть всегда - в стенках бывают розетки, часто совсем нелепых систем, но у Аленичева есть переходники; в крайнем случае можно залезть на тележку и подключить провода напрямую к лампе.
Когда надоедает толкать, Аленичев открывает ближайшую дверь. За дверью - комната, склад чистого белья - налево простыни, направо наволочки и полотенца, сильно пахнет дешевым гостиничным кондиционером для ткани. Пахнет, как Кирин пирог: какая-то жуткая съемная квартира, кухня с тараканами, раковина завалена грязной посудой, везде - кипы модных журналов; это был период «буду шить этническую одежду». Кира попеременно целовалась с какими-то двумя по очереди - чуть откидывая голову назад и закрывая глаза; ему казалось это ужасно странно: как можно совершенно одинаково целоваться с разными людьми? И там был торт, или сладкий пирог, или что-то в этом роде; она очевидно сыпала специи горстями, возможно - закрывая глаза и чуть откидывая голову назад - целый противень теста, пахнущего специями, ванилью и имбирем - дешевым кондиционером для белья. Аленичев открывает глаза. Комната совершенно бесполезна с точки зрения, например, капсул Nespresso (Аленичев надеется, тем не менее, что в этой части коридора они должны попасться), но все равно, это большая удача - воспоминание. Аленичев не знает, сколько времени он провел в аду, надо думать - вечность; воспоминания стерлись, потерялись в бесконечном коридоре, бесконечных комнатах.
Бельевая - это уже очень близко к складу для минибара, где могут быть капсулы, Аленичев открывает следующую дверь - напротив. За дверью - аккуратная стена, выкрашенная экономичной немаркой краской; такое случается, однажды стена была за всеми дверьми на много километров, вода кончилась почти совсем, он долго шел по коридору, не трогая двери, а потом открыл одну - за ней была кухня небольшой квартиры; кран работал, и в холодильнике было пиво и сок. И там было окно - выходило в тупик - узкое пространство между домами, ограниченное стенами со всех сторон. Он переночевал, сдвинув стол к стене и разложив спальник от окна к холодильнику; ночью из тупика-колодца было видно звезду, хотя эту часть Аленичев, может быть, придумал уже потом. Он забрал с оттуда четыре тяжелые чашки для эспрессо, хотя ему нужна была одна; подумал - про запас на всю вечность, и оказался прав - уже осталось только три.
Ад вообще устроен сложно предсказуемо, но никогда - хаотично, за чередой комнат - безжалостная высшая (или, наоборот - низшая) логика, железные правила. Единственно занятие в аду - пытаться понять его; когда-то Аленичев думал, что в точке, где спрятано это понимание, находится и выход из ада. Он отчаялся найти его очень давно - каждый раз, когда, кажется, все частные случаи легли на свои места, обязательно находится исключение - новая дверь, новая комната - как та кухня. Ни до, ни после комнат с окном не попадалось; хотя часто бывают комнаты с телевизором; несколько раз были даже комнаты видеонаблюдения с десятками работающих мониторов, например - какой-то аэропорт, Аленичев пытался вычислить какой, но на табло было только «из» и «в», большинство рейсов, впрочем - из Голландии. Новая комната, выпадающая из правил означает, что нужно начинать все сначала - новая система, куда ложится исключение. Аленичев вел журналы годами, систематизировал комнаты, пробовал открывать все подряд и пробовал - случайным образом, выбрасывал записи и потом начинал снова. Пить пробовал тоже, но его не хватило надолго. Пить он начал, когда отчаялся увидеть тех, кто шныряет в коридоре. Поймать или хотя бы увидеть их тоже казалось когда-то выходом; они шныряют всегда условной ночью, когда свет ламп в коридоре не такой яркий, и только если не закрывать дверь, и только когда Аленичев не может видеть коридор; всякие зеркала или видеокамера тоже означают, что в коридоре будет пусто. Это устроено так специально, чтобы сводить его с ума; чего еще ждать от ада. Как лестница за одной из дверей; он поднимался долго-долго, считал пролеты, сбился со счета. Лестница уперлась в дверь, открывающуюся в тот же коридор; его тележка мирно ждала у стенки.
Еще одной теорией Аленичева, еще одной попыткой выбраться, была идея о том, что коридор и комнаты - внутри его головы. За всю вечность в аду, Аленичев никогда не встречал ничего, что не мог бы объяснить, не видел комнаты, о назначении которой он не смог бы догадаться; все комнаты и все предметы были современными, понятными - никаких неведомых механизмов из будущего или нелепых штук из прошлого. Теория про ад внутри головы постепенно размылась и забылась, и осталось только ощущение, что этот ад - его, Аленичева, персональная преисподняя, выстроенная для него и вокруг него, существующая здесь и сейчас - насколько глаз хватает в обе стороны коридора.
Аленичев закрыл дверь, за которой была стена, протолкал тележку - примерно шесть шагов - до следующей; на этой трехзначный номер набит масляной краской через трафарет. Открыл. Еще одна кладовая: тележки для горничных, примерно, как у него, моющие средства, швабры-тряпки. Это хорошо, так и до кофе недалеко. Еще шесть шагов, следующая, почему-то без номера дверь, открывается в свет, шум прибоя и крики чаек. Ослепший от солнца после вечности в коридоре, он обошел маяк по кругу, входная дверь открывалась в его коридор, так что наверх не подняться, насколько хватает глаз - песчаный пляж, бесконечная полоса прибоя - песок до горизонта с одной стороны и море до горизонта - с другой, пустыня и море - Аравийский полуостров? Намибия? Он ночевал в коридоре, у открытой двери - кричали птицы, бил прибой и пахло морем. Аленичев все не мог поверить, что нашел выход из ада - вот так просто, открыв очередную дверь. Утром поверил, собрался. Тележка не шла по песку, рюкзака у него не было, не было его и в ближайших комнатах; они вообще оказались бестолковые - склад сельхозтехники, класс с гипсовыми бюстами; крошечная библиотека - на испанском языке - такое все. Дальше нескольких дверей - в обе стороны - Аленичев отойти не мог - закон такой: если вернуться назад - это может быть другой коридор, другие двери - не всегда, но очень часто, слишком часто, чтобы рисковать потерять выход из ада. Он собирал все, что могло пригодиться на границе пустыни и моря: воду, спальник, пленку - в пустыне не бывает дождей, но вдруг морской бриз может принести непогоду. Аленичев выходит из двери ада рано утром, дает глазам привыкнуть. Утро в коридоре - чуть ярче лампы - означает утро снаружи - солнце встает ровно над границей воды и песка, значит пляж тянется с запада на восток - пустыня на юге, море на севере. Аленичев проходит десяток метров, не больше, когда его накрывает горячей волной изнутри, заходится сердце - ужас и металлический вкус во рту, и больше ничего. Он приходит в себя в коридоре, глядя через открытую дверь на море. Это нормально, думает Аленичев, это ничего - агорафобия за вечность проведенную в аду - это даже дешево. На следующий день он уходит по своим следам дальше, потом - еще дальше и еще дальше, за солнцем: если это Аравийский полуостров, то ему лучше на запад. Ночью шторм стирает старые следы; и он уходит так далеко, что маяк еле виден на горизонте и ужас накрывает его так, что он бежит обратно, бросив самодельный рюкзак со всем снаряжением. Маяк на месте, и дверь на месте - все в порядке; ночью он спит снаружи ада, борясь с желанием вернуться в коридор. Спальник остался в рюкзаке, так что для кровати он приносит испанские книжки - щедро, в три толстых слоя. В дверной проем видна стена, аккуратный прямоугольник искусственного света падает оттуда на песок - всю ночь. Солнце встает на границе суши и моря, высвечивает перекрученные цепочки его следов: туда - аккуратные, экономные шаги человека несущего груз - четкие отпечатки; оттуда - рваный бег, вывороченный песок, кажется, он даже упал пару раз.
Утром Аленичев уходит от ада навсегда: широко открывает дверь, подпирает её ненужной больше тележкой, нагибает кучу песка, чтобы не захлопнуло ветром. «Ухожу от тебя навсегда», - тихонько говорит он в проем, разворачивается, идет, ускоряет шаги - ему приходит в голову, что прибой мог легко унести рюкзак этой ночью. Где-то в районе затылка в такт шагам постукивает «навсегда-навсегда-навсегда»; Аленичев понимает, что ад подарил ему еще одно воспоминание напоследок: «Ухожу от тебя навсегда», - так говорила Кира, каждый раз она говорила именно так. Рюкзак - большая сумка, лямки из серебристой ленты - лежит там, где он его бросил. Аленичев надевает его, долго смотрит на крошечный маяк, разворачивается лицом к послеполуденному солнцу.
Ночью ему совсем нестрашно, только под утро приходит паника, липкий пот и сердцебиение; он заворачивается в спальник, сидит, тихонько раскачиваясь. Сначала море чуть светлее, пустыня - чуть темнее, а небо - совсем темное; оно светлеет мало-помалу, зато темнеет вода, и за несколько минут до восхода солнца песок, волны и воздух сравниваются, становятся одинаково серебряными, и Аленичев чувствует, что повис в абсолютной пустоте. Когда встает солнце, Аленичев замечает ящик. Волны выбросили его ночью - он слышал прибой сквозь сон. Ящик зеленый, армейский, с бессмысленной для непосвященного маркировкой на крышке, она откидывается на хитрых петлях. Ящик аккуратно набит черными перевязочными пакетами для остановки кровотечения; Аленичев откуда-то знает, что они называются «Israeli bandage», один он сует в карман. Следующие дни приносят все больше и больше армейских ящиков, отдельных пакетов и даже контейнер с генератором, почти полностью утонувший в песке; консервы - включая воду в жестяных банках попадается тоже часто - почти не ржавые. Аленичеву это нравится - он, очевидно, прав, и это Аравия - война в заливе, и все такое. К жаркому полудню одного из дней, в дрожании между морем и пустыней он отчетливо различает отель - темное низкое здание, очень близко к воде, должно быть с собственным причалом; уже через час ему ясно - это не отель, а что-то вроде бункера, только почувствовав запах он понимает, что это - бесформенная масса, раздувшаяся на солнце туша кита - хвостом в море, головой на берегу. Птиц совсем мало, должно быть, потому что пустыня; он обходит кита по широкой дуге и идет еще час после заката, спасаясь от отвратительной вони. К следующему полудню он выходит к настоящему бункеру - железобетонной конструкции, неловко и криво сидящей на границе прибоя - песок захлестнул с одной стороны, волны бьют с другой. Аленичев карабкается на крутую дюну, бросив рюкзак внизу; никакой это не бункер - железобетонный транспортный понтон, старый и ржавый; внутри везде либо вода, либо песок. Понтон огромный, с помещениями для солдат, машин и грузов; беглое исследование занимает у Аленичева остаток дня. Он спускается с дюны за рюкзаком, поднимается обратно. Уже устроившись на ночлег в рубке, разувшись и завернувшись в спальник, он замечает огромный неуклюже натянутый тент - внизу, с той стороны понтона. Песок ужасно горячий, хотя солнце почти село; Аленичев босиком бежит по по дюне вниз, песок ползет под ногами, над головой от тента к палубе понтона тянутся перепутанные веревки, с которых свисают вниз разнокалиберные бутылки и, почему-то, гаечные ключи; все это тихонько звенит, вспыхивает в закатных красных лучах. Песок усыпан осколками, так что довольно скоро Аленичев глубоко пропарывает себе ногу о зеленое прозрачное донышко; с трудом выбрав место без осколков, он перетягивает стопу армейским пакетом.
Только вблизи видно, насколько велик тент - скорее всего, это мобильный самолетный ангар или там - штаб; вместо того, чтобы натянуть, как полагается, кто-то разложил тент на песке и подтягивал веревками к понтону - таким дурацким образом, постепенно, шаг за шагом поднимая полог вверх. Когда места внутри показалось довольно, этот кто-то развесил по веревкам пустые бутылки и гаечные ключи - музыку ветра, не заботясь о том, что первый же пассат усыпет осколками все вокруг.
Пространство внутри тента перекручено, разорвано ящиками, коробками, мебелью цвета хаки; одна стена - железобетонный борт понтона, полог-крыша уходит вниз с другой стороны; там живут две сумасшедшие девушки. Это первые люди, которых встречает Аленичев: за вечность - если считать все время в аду, или за последнюю неделю - если только время после ада.
Девушки сумасшедшие по-разному, но обе тихие; сначала Аленичев не уверен даже, что они знают о существовании друг-друга, только через пару дней понимает, пространство под тентом разделено им по очень четким, хотя причудливым границам; может быть, думает Аленичев, они провели так много времени вместе, что больше не хотят друг-друга видеть? Ни та, ни другая не отвечают на вопросы, вообще не говорят, так что Аленичев называет их про себя просто «рыженькая» и «светленькая». Рыженькая и Светленькая проводят все время под тентом; Рыженькая - перебирая, переставляя, бесконечно классифицируя случайные предметы на своей стороне, она особенно любит контейнеры средних размеров с крышками на петлях. Светленькая - разглядывая журналы - один за другим, всегда с одинаково отсутствующим выражением лица, задерживаясь ровно на секунду на каждой странице. Журналы стопками громоздятся на её территории: цветные обложки перетекают из одной кучу в другую глянцевыми водопадами. Журналы у Светленькой в основном порнографические, должно быть понтон вез их для солдатских нужд. Рыженькая никогда не спит, только опускает иногда голову над коробками - на минуту, много - две. Светленькая спит обязательно на своих журналах, ни разу не повернувшись за ночь - как мертвая.
Аленичев проводит под тентом ровно пять дней - первые четыре дня со стороны Рыженькой - она лежит неподвижно, позволяя ему делать все, что угодно; как только он отпускает её - возвращается к своим коробкам. Светленькая ночью спит как убитая, не замечая, когда он ложится рядом, Аленичев острожно обнимает её, лезет рукой под слишком большой армейский комбинезон. В ответ с ней случается что-то вроде эпилептического приступа; Аленичев, напуганный буквально до смерти, пытается отопить её водой, роется в куче пластиковых личных аптечек, колет противошоковое, и только к утру понимает - Светленькую надо просто оставить в покое; после этого судороги проходят, и она засыпает. Аленичев уходит на рассвете, у него есть теперь прекрасный армейский рюкзак с удобными ремнями - так и легче, и быстрее. Это хорошо - ему очень хочется оказаться как можно дальше от понтона - как можно скорее.
Через пару дней закат высвечивает песок впереди неожиданно ярко, отскакивает ему в глаза цветными зайчиками - на сколько хватает глаз, пляж перед Аленичевым покрыт капсулами Nespresso, как галькой. Он плачет весь вечер и всю ночь, плачет до потери голоса, безвыходно, навзрыд. Ночью громко хрустят капсулы под пенкой и спальником; он привычно встает утром, собирает рюкзак, хотя что-то сломано внутри - в походе на запад больше нет смысла. Огромное поле Nespresso заканчивается только через два дня, когда солнце восходит на западе; к концу этого дня, когда оно садится ему за спину, на востоке, он выходит к маяку. Ветер намел огромную кучу песка у открытой двери, почти совсем скрыв его тележку, коридорный проем засыпан тоже - почти до половины; высокий прибой нанес в ад гниющие водоросли и драные пластиковые пакеты - обычный прибрежный мусор.
темы:
"Убить и не плакать" от chingizid
"Им всегда благоволили боги сумасшедших, весны и кофе", "Бесконечный спор стиральной машины с посудомоечной" от от varjanis
"Этот чайник - твой" от sap
"три кофейных чашки, четвертая разбилась по дороге" от svinxa
"А потом приходит нелепый человек в красном пальто, и выясняется, что ничего ещё не закончилось", опять от chingizid