Let my people win. Симфония для безымянной высоты с оркестром
У нас весна, всюду подснежники, маргаритки цветут в пережившей зиму бессмертной зелёной траве, у нас тут синее, почти майское небо, ни единого облачка, а по ночам такие ясные холодные яркие звёзды, как в предгорьях Альп. Я часами хожу по городу, который не населённый пункт, место жительства, а ближайший друг, любовь моей жизни, старший брат, бедный котик, оборотень-колдун и судьба. Я подставляю лицо почти горячему солнцу, фотографирую подснежники с маргаритками, чтобы выкладывать их в инстаграм, пью кофе и болтаю со знакомым бариста про разную ерунду - как у его клиента однажды весной приличный с виду, трезвый, дорого одетый прохожий чуть велосипед не спиздил; то есть, спиздил, но им удалось догнать и отнять. И что термометр в машине с утра показывал минус шесть, а теперь - плюс четыре. И что весной умирать нормально, не особо обидно, самое главное мы уже успели увидеть, хотя всё-таки лучше не умирать.
Я часами кружу по любимому городу, до краёв наполняясь этим всем - солнцем, кофе и маргаритками, небом, воздухом, беспечной дружеской болтовнёй, и это такое счастье, что словами рассказывать совершенно бессмысленно, даже просто прочувствовать - на грани фантастики, почти невозможно его вместить.
Одновременно внутри меня вот прямо сейчас (уже пятый день и наверное вечно) что-то взрывается, рушатся и горят дома, и кричат - наверное, раненые и убитые, я близко пока не вижу, только смутно, издалека, сквозь подснежники и небесную синеву. И те, у кого на глазах кого-то сейчас убили. И те, кому просто так страшно, что невозможно терпеть. И это кстати, неплохо, в смысле, крики - это вполне выносимо, но кроме криков есть ещё и молчание, в меня помещаются все, кто молчит, например, онемев от горя и ужаса, рядом с парализованной мамой на седьмом этаже панельного дома, мама тяжёлая, помощников нет и не будет, своими силами её в бомбоубежище не дотащить. Или рядом с воющими от боли сыном, мужем, соседом, незнакомцем, у которого приступ, мы не знаем, чего, и уже никогда не узнаем, Скорая к нему не приедет, врач не придёт - ну, потому что откуда им взяться, мы же не в сказке, это реальность, детка, человеческая цивилизация, планета Земля, прогрессивный, уже почти некурящий, обильно спрыснутый веганским смузи и санитайзером двадцать первый век.
Одновременно (не забываем о синем небе, кофе и маргаритках, они у меня и прямо сейчас, и в вечности есть) во мне орут от голода брошенные на двое суток комендантского часа, или уже навсегда, это пока неизвестно бывшие балованые, залюбленные коты и воют собаки, которых тащат в бомбоубежища. И те, кого уже притащили. Они, блин, не понимают, зачем это надо. Они тут быть не хотят.
Одновременно (свет, тем временем, с неба льётся такой, словно господь уже к нам спустился, но его здесь сейчас как никогда наглядно, ослепительно нет) внутри меня звучит новая мантра, возвышающая дух до последних запредельных небес, если повторить её тысячекратно, в позе "лотос", или в позе "согнувшись, чтобы сфоткать цветочек", или в позе "стреляем", или в позе "я только что умер", или в позе "тушим пожар": "Русский военный корабль, иди нахуй", - в оригинале, то есть, по-русски. Такой теперь у нас тут санскрит.
Одновременно (небо, кофе, мой город, взрывы, подснежник, божественный свет, крики, священная мантра) во мне звучит клекотание тварей, опьяневших от безнаказанности, сладко чмокая доедающих то немногое, что осталось от бывших бессмертных, обхохочешься, как бы сознаний, ну или ладно, попроще, душ. Вот этих не-звуков мне бы, наверное, лучше не слышать, полголовы за пять дней поседело, но ничего не попишешь, в нашей весенней симфонии это важный, ведущий аккорд.
Одновременно я слышу (сквозь вой собак, джаз на нашем центральном проспекте, крики, рассказ бариста о придурке, укравшем велосипед, клекотание тварей, звон колокольный, взрывы, пожелание "хорошего вечера", чей-то весёлый, дуэтом смех) - голоса, которые молятся: "спаси нас, господи", голоса, которые дружно орут: "убей" (украинца, русского, антиваксера, а лучше сразу их всех), голоса, которые подсчитывают прибыли, или сокрушаются об убытках, голоса, которые спорят о терминологии и, к примеру, о культуре и этике посреди нагромождения лжей, голоса, которые рассказывают, как вчера кормили бельчонка в парке, которого больше нет, голоса, которые осуждают, голоса, которые вспоминают, прощаются, отдаляются, погружаются в смерть, голоса, которые так громко молчат обо всём, что от их грохота я превращаюсь - и это спасение, не навсегда, на минуту, которая будет со мной, как мой город, небо и кофе, в вечности - превращаюсь в весёлый и яростный океанский прибой.
Одновременно я, прибой и левая пятка неизъяснимого, чистый свет в человеческом теле, идеально заточенном под ужас и боль, всем этим сраным человеческим телом, всей моей хрупкой вечностью, как мы с друзьями когда-то придумали говорить: "всем котом", - обнимаю в воображении, не наяву всех своих далёких и близких, которые вот прямо сейчас, в этот солнечный синий, сияющий, тёплый с морозной подкладкой первый мартовский день сидят в Одессе, Киеве, Харькове, Владивостоке, Петербурге, Москве, или едут куда-то, взяв документы и деньги из бывших своих домов, и одни скоро будут убиты, или наоборот, спасены, а другие - замурованы заживо в смрадном болоте, которое твёрже любой стены, или - и вот на этом месте я складываюсь от боли и захожусь, небо, маргаритки и кофе, страшным безмолвным криком, потому что не вижу альтернатив.
Одновременно (не забываем, взрывы, свет, подснежники, крики, синее небо, звон колокольный, мы безмятежно болтаем с бариста про чуть не украденный велосипед) я слышу убитых и - это хорошая новость, других у меня пока нет - знаю теперь, какое их охватывает счастливое ледяное спокойствие, какая ясность приходит в самый последний момент, как на пороге наконец понимаешь не слабым умом, а всем своим существом бессмертным, что смерть - возвращение в дом. Но мне всё равно жаль нашей здешней жизни, в ней было такое ни с чем не сравнимое усилие движения к недостижимому небу, такое стремление к невозможной здесь радости, такая безнадёжная нежность, и что-то ещё, чему нет названия, драгоценное, неуловимое, которого нигде больше нет.
И тогда я говорю (я молчу, но так громко, что под моими ногами трескается асфальт) ледяному горячему свету, льющемуся на нас, пока не спасённых, ещё не убитых, с небес, полномочному представителю непостижимого господа, которого с нами здесь и сейчас больше нет: чувак, это лучшая во вселенной симфония, это так зашибенски красиво, что быть её нотой и одновременно зрителем, замурованным здесь в вип-ложе, в хрупком и глупом человеческом теле, но с кофе и маргаритками - грандиозный подарок, великая честь.
Ты, - говорю я (молчу, но так громко, что из трещин в асфальте под моими ногами начинает пробиваться трава), - любовь моей жизни (всех жизней), ты - мой смысл, я - твой свет, если и есть во мне что-то кроме этого света, так скоро само отвалится, раны затянутся, шрамы заживут, всё пройдёт. Ты, - говорю я (молчу, но так громко, что с безоблачно синего неба мне на макушку падает солёная, как морская вода слеза) - не только непостижимая вечность, но и просто - ну, реально же гений. Только мне вот прямо сейчас, когда тебя нет (по сценарию) рядом, очень больно быть твоим светом, нотой в твоей симфонии, буквой в твоём сценарии. Я понимаю, что иначе здесь вообще ничего не бывает, но блядь.
Я говорю (я молчу, но так громко, что почти рассыпаюсь на сраные атомы, не представляю пока, как их потом по всему городу собирать): мне не нравится твой гениальный сценарий. Мне бы чего попроще. Вот честно. С наивным счастливым финалом, как я книжки пишу, например, зная, не хуже тебя, что здесь так не бывает, здесь только тварям привольно, а героям - ужас и боль, и поражение за поражением; ну, я понимаю, мы так красиво никогда не сдаёмся, что хочется на бис повторить. Но может, хватит на бис? Сколько можно тварям на радость в этом аду живых убивать. Ты повторяешься, господи. Это скучно, это тысячу раз уже было. Не новаторская находка, а просто клише.
Я говорю (я молчу, но так громко, что сраные атомы сами как миленькие собираются обратно в меня, и это, будем честны, довольно обидно, нашли во что собираться, оно же, сцуко, слышит, видит и почти осязает; короче, атомы, это вы зря); но ладно, я говорю: самое время, господи, завершить эту твою гениальную, самую красивую во вселенной симфонию не каким-нибудь героическим "полётом валькирий", а, ну, знаешь, какой-нибудь развесёлой цыганщиной, или страстным танго в духе Пьяццоллы, сам, короче, придумай, это же ты гений и композитор, лишь бы несерьёзное и про жизнь. О том, как ко мне приехал друг из Москвы, и мы идём на автовокзал покупать билеты куда-нибудь в Краков, могли бы по интернету, но такая погода хорошая, что охота пройтись. Идём, никуда не спешим, потому что у нас впереди, предположим, целое жаркое лето, и жизнь, хоть долгая, хоть короткая, это тебе виднее, но счастливая, такая насыщенная, день за два года, как мы умеем, полная приключений духа и радостей тела жизнь. Посмотри, блин, какие мы классные. Стойкие, храбрые и весёлые. Мы у тебя, прикинь, даже в этом смурном аду удались.
Я говорю (я молчу, но так громко, что тот, кого здесь и сейчас с нами нет, меня уже почти слышит, и это лучше, чем ничего): ты - гений и бесконечность, ты можешь придумать, как это устроить. Да хотя бы просто вернись. Войди уже в эту, блин, филармонию, где нами, живыми, орут, как кровавыми нотами, выжимая из нас всю, на сколько способны, боль. Дай нам сил - не терпеть, чтобы выйти на бис столько раз, сколько надо, а разнообразия ради, на цыганочку с выходом. И ещё немного, чтобы потом за кулисами обняться, поплакать, выпить и закусить.
Я говорю (я молчу, но так громко, что даже жалко, что прямо сейчас не умру, потому что это было моё лучшее выступление, звёздный час, соло на саксофоне, триумф и апофеоз): вот, понимаешь, господи. Была у меня такая художественная идея, тебе точно понравится, потому что в духе текущей гениальной симфонии, чтоб её: закончить наш разговор словами: "А если ты не вернёшься к нам, живым, твоим лучшим нотам, если не войдешь через нас, как через распахнутые ворота в этот страшный, восхитительный мир, если не возьмёшь нас в руки, чтобы вынести с этого поля боя, тогда я отверну от тебя свой сияющий лик". Это эффектное окончание было бы, но не выйдет, это будет враньё. Куда я от тебя, нахер, денусь, господи. Я - твой свет.
_________
Тема Стр. "это тебе такой подарок". Спасибо за этот гарпун прямо в сердце, дорогой друг.
Продолжение "Увертюры" будет, хочу её дописать, она такая счастливая, но сегодня - вот так. Это раз в сто слабее того, что на меня сегодня обрушилось в городе (или из меня на город обрушилось, или хер вообще знает, что это было), но для воспроизведения оригинала нет человеческих слов.
Я часами кружу по любимому городу, до краёв наполняясь этим всем - солнцем, кофе и маргаритками, небом, воздухом, беспечной дружеской болтовнёй, и это такое счастье, что словами рассказывать совершенно бессмысленно, даже просто прочувствовать - на грани фантастики, почти невозможно его вместить.
Одновременно внутри меня вот прямо сейчас (уже пятый день и наверное вечно) что-то взрывается, рушатся и горят дома, и кричат - наверное, раненые и убитые, я близко пока не вижу, только смутно, издалека, сквозь подснежники и небесную синеву. И те, у кого на глазах кого-то сейчас убили. И те, кому просто так страшно, что невозможно терпеть. И это кстати, неплохо, в смысле, крики - это вполне выносимо, но кроме криков есть ещё и молчание, в меня помещаются все, кто молчит, например, онемев от горя и ужаса, рядом с парализованной мамой на седьмом этаже панельного дома, мама тяжёлая, помощников нет и не будет, своими силами её в бомбоубежище не дотащить. Или рядом с воющими от боли сыном, мужем, соседом, незнакомцем, у которого приступ, мы не знаем, чего, и уже никогда не узнаем, Скорая к нему не приедет, врач не придёт - ну, потому что откуда им взяться, мы же не в сказке, это реальность, детка, человеческая цивилизация, планета Земля, прогрессивный, уже почти некурящий, обильно спрыснутый веганским смузи и санитайзером двадцать первый век.
Одновременно (не забываем о синем небе, кофе и маргаритках, они у меня и прямо сейчас, и в вечности есть) во мне орут от голода брошенные на двое суток комендантского часа, или уже навсегда, это пока неизвестно бывшие балованые, залюбленные коты и воют собаки, которых тащат в бомбоубежища. И те, кого уже притащили. Они, блин, не понимают, зачем это надо. Они тут быть не хотят.
Одновременно (свет, тем временем, с неба льётся такой, словно господь уже к нам спустился, но его здесь сейчас как никогда наглядно, ослепительно нет) внутри меня звучит новая мантра, возвышающая дух до последних запредельных небес, если повторить её тысячекратно, в позе "лотос", или в позе "согнувшись, чтобы сфоткать цветочек", или в позе "стреляем", или в позе "я только что умер", или в позе "тушим пожар": "Русский военный корабль, иди нахуй", - в оригинале, то есть, по-русски. Такой теперь у нас тут санскрит.
Одновременно (небо, кофе, мой город, взрывы, подснежник, божественный свет, крики, священная мантра) во мне звучит клекотание тварей, опьяневших от безнаказанности, сладко чмокая доедающих то немногое, что осталось от бывших бессмертных, обхохочешься, как бы сознаний, ну или ладно, попроще, душ. Вот этих не-звуков мне бы, наверное, лучше не слышать, полголовы за пять дней поседело, но ничего не попишешь, в нашей весенней симфонии это важный, ведущий аккорд.
Одновременно я слышу (сквозь вой собак, джаз на нашем центральном проспекте, крики, рассказ бариста о придурке, укравшем велосипед, клекотание тварей, звон колокольный, взрывы, пожелание "хорошего вечера", чей-то весёлый, дуэтом смех) - голоса, которые молятся: "спаси нас, господи", голоса, которые дружно орут: "убей" (украинца, русского, антиваксера, а лучше сразу их всех), голоса, которые подсчитывают прибыли, или сокрушаются об убытках, голоса, которые спорят о терминологии и, к примеру, о культуре и этике посреди нагромождения лжей, голоса, которые рассказывают, как вчера кормили бельчонка в парке, которого больше нет, голоса, которые осуждают, голоса, которые вспоминают, прощаются, отдаляются, погружаются в смерть, голоса, которые так громко молчат обо всём, что от их грохота я превращаюсь - и это спасение, не навсегда, на минуту, которая будет со мной, как мой город, небо и кофе, в вечности - превращаюсь в весёлый и яростный океанский прибой.
Одновременно я, прибой и левая пятка неизъяснимого, чистый свет в человеческом теле, идеально заточенном под ужас и боль, всем этим сраным человеческим телом, всей моей хрупкой вечностью, как мы с друзьями когда-то придумали говорить: "всем котом", - обнимаю в воображении, не наяву всех своих далёких и близких, которые вот прямо сейчас, в этот солнечный синий, сияющий, тёплый с морозной подкладкой первый мартовский день сидят в Одессе, Киеве, Харькове, Владивостоке, Петербурге, Москве, или едут куда-то, взяв документы и деньги из бывших своих домов, и одни скоро будут убиты, или наоборот, спасены, а другие - замурованы заживо в смрадном болоте, которое твёрже любой стены, или - и вот на этом месте я складываюсь от боли и захожусь, небо, маргаритки и кофе, страшным безмолвным криком, потому что не вижу альтернатив.
Одновременно (не забываем, взрывы, свет, подснежники, крики, синее небо, звон колокольный, мы безмятежно болтаем с бариста про чуть не украденный велосипед) я слышу убитых и - это хорошая новость, других у меня пока нет - знаю теперь, какое их охватывает счастливое ледяное спокойствие, какая ясность приходит в самый последний момент, как на пороге наконец понимаешь не слабым умом, а всем своим существом бессмертным, что смерть - возвращение в дом. Но мне всё равно жаль нашей здешней жизни, в ней было такое ни с чем не сравнимое усилие движения к недостижимому небу, такое стремление к невозможной здесь радости, такая безнадёжная нежность, и что-то ещё, чему нет названия, драгоценное, неуловимое, которого нигде больше нет.
И тогда я говорю (я молчу, но так громко, что под моими ногами трескается асфальт) ледяному горячему свету, льющемуся на нас, пока не спасённых, ещё не убитых, с небес, полномочному представителю непостижимого господа, которого с нами здесь и сейчас больше нет: чувак, это лучшая во вселенной симфония, это так зашибенски красиво, что быть её нотой и одновременно зрителем, замурованным здесь в вип-ложе, в хрупком и глупом человеческом теле, но с кофе и маргаритками - грандиозный подарок, великая честь.
Ты, - говорю я (молчу, но так громко, что из трещин в асфальте под моими ногами начинает пробиваться трава), - любовь моей жизни (всех жизней), ты - мой смысл, я - твой свет, если и есть во мне что-то кроме этого света, так скоро само отвалится, раны затянутся, шрамы заживут, всё пройдёт. Ты, - говорю я (молчу, но так громко, что с безоблачно синего неба мне на макушку падает солёная, как морская вода слеза) - не только непостижимая вечность, но и просто - ну, реально же гений. Только мне вот прямо сейчас, когда тебя нет (по сценарию) рядом, очень больно быть твоим светом, нотой в твоей симфонии, буквой в твоём сценарии. Я понимаю, что иначе здесь вообще ничего не бывает, но блядь.
Я говорю (я молчу, но так громко, что почти рассыпаюсь на сраные атомы, не представляю пока, как их потом по всему городу собирать): мне не нравится твой гениальный сценарий. Мне бы чего попроще. Вот честно. С наивным счастливым финалом, как я книжки пишу, например, зная, не хуже тебя, что здесь так не бывает, здесь только тварям привольно, а героям - ужас и боль, и поражение за поражением; ну, я понимаю, мы так красиво никогда не сдаёмся, что хочется на бис повторить. Но может, хватит на бис? Сколько можно тварям на радость в этом аду живых убивать. Ты повторяешься, господи. Это скучно, это тысячу раз уже было. Не новаторская находка, а просто клише.
Я говорю (я молчу, но так громко, что сраные атомы сами как миленькие собираются обратно в меня, и это, будем честны, довольно обидно, нашли во что собираться, оно же, сцуко, слышит, видит и почти осязает; короче, атомы, это вы зря); но ладно, я говорю: самое время, господи, завершить эту твою гениальную, самую красивую во вселенной симфонию не каким-нибудь героическим "полётом валькирий", а, ну, знаешь, какой-нибудь развесёлой цыганщиной, или страстным танго в духе Пьяццоллы, сам, короче, придумай, это же ты гений и композитор, лишь бы несерьёзное и про жизнь. О том, как ко мне приехал друг из Москвы, и мы идём на автовокзал покупать билеты куда-нибудь в Краков, могли бы по интернету, но такая погода хорошая, что охота пройтись. Идём, никуда не спешим, потому что у нас впереди, предположим, целое жаркое лето, и жизнь, хоть долгая, хоть короткая, это тебе виднее, но счастливая, такая насыщенная, день за два года, как мы умеем, полная приключений духа и радостей тела жизнь. Посмотри, блин, какие мы классные. Стойкие, храбрые и весёлые. Мы у тебя, прикинь, даже в этом смурном аду удались.
Я говорю (я молчу, но так громко, что тот, кого здесь и сейчас с нами нет, меня уже почти слышит, и это лучше, чем ничего): ты - гений и бесконечность, ты можешь придумать, как это устроить. Да хотя бы просто вернись. Войди уже в эту, блин, филармонию, где нами, живыми, орут, как кровавыми нотами, выжимая из нас всю, на сколько способны, боль. Дай нам сил - не терпеть, чтобы выйти на бис столько раз, сколько надо, а разнообразия ради, на цыганочку с выходом. И ещё немного, чтобы потом за кулисами обняться, поплакать, выпить и закусить.
Я говорю (я молчу, но так громко, что даже жалко, что прямо сейчас не умру, потому что это было моё лучшее выступление, звёздный час, соло на саксофоне, триумф и апофеоз): вот, понимаешь, господи. Была у меня такая художественная идея, тебе точно понравится, потому что в духе текущей гениальной симфонии, чтоб её: закончить наш разговор словами: "А если ты не вернёшься к нам, живым, твоим лучшим нотам, если не войдешь через нас, как через распахнутые ворота в этот страшный, восхитительный мир, если не возьмёшь нас в руки, чтобы вынести с этого поля боя, тогда я отверну от тебя свой сияющий лик". Это эффектное окончание было бы, но не выйдет, это будет враньё. Куда я от тебя, нахер, денусь, господи. Я - твой свет.
_________
Тема Стр. "это тебе такой подарок". Спасибо за этот гарпун прямо в сердце, дорогой друг.
Продолжение "Увертюры" будет, хочу её дописать, она такая счастливая, но сегодня - вот так. Это раз в сто слабее того, что на меня сегодня обрушилось в городе (или из меня на город обрушилось, или хер вообще знает, что это было), но для воспроизведения оригинала нет человеческих слов.