Куколка
Старшая девочка, двоюродная сестра Ксюши Хабрик, сказала Каське, что куклы бывают живые. Очень редко, конечно, и очень особенные - те, у которых воля такая сильная, что они перестают быть вещами. Так не хотят ими быть, что перестают.
- Да ну, - не поверила Каська.
- Ага, - двоюродная пнула ногой камешек. - У меня один раз была такая. Я от нее никак не могла избавиться. В конце я ее специально в поезде оставила, когда мы ехали на юг. Мы вышли, а поезд ее повез дальше, и она уже не смогла вернуться. А если бы вернулась, то стала бы мстить. Они все злые и жуткие, хуже всяких чертей.
И стала дальше рассказывать. Что их делают на одной заграничной фабрике, в секретной мастерской; а потом подмешивают к другим игрушкам, нормальным, и развозят по магазинам. По всему миру. Кому купили, тот попал.
- Попал? - переспросила Каська.
- Да. По-серьезному.
Куда попал, можно было не спрашивать. И так понятно, что не в тридесятое царство.
- Я не хочу про такое, - надулась Ксюша Хабрик и ушла на качели.
- Она нарочно всегда пугает! - крикнула она с качелей. - Ей мама запрещает, а она все равно... Не слушай ее, она все врет! Она вообще только в гости, а вечером уедет.
Но Каська решила все-таки послушать.
Двоюродной было почти девять, и зачем бы ей пришло в голову обманывать кого-то, кто младше на почти три года? А если даже и пришло бы, у Каськи имелся собственный ум. Она сама кое-что замечала и кое о чем догадывалась. Только раньше не была до конца уверена.
- В таких куклах запрятаны души разных уродов и преступников, - продолжала объяснять Ксюшина сестра. - Они подбираются ночью и пьют кровь. Каждую ночь понемножку. Человек начинает болеть, потом помирает, и никто не знает почему.
Это как вампиры, подумала Каська. О вампирах она смотрела мультик, правда, не страшный, а смешной. Но сейчас смеяться не хотелось. Одно дело вампиры, которых не бывает; а другое - куклы, которые, наверное, в каждой квартире есть.
Зачем преступниковым душам пить кровь, можно было тоже не спрашивать - и так понятно. Не котлетами же им питаться.
Ксюшина-двоюродная понизила голос почти до шепота и начала этим шепотом шипеть историю про одного мальчика, который долго выпрашивал у родителей очень дорогого и редкого игрушечного робота... И робота в конце концов купили, и мальчик повез его с собой в лагерь - как раз были летние каникулы - и там робот по ночам убивал детей, одного за другим, пока не переубивал весь отряд вместе с двумя вожатыми и одним милиционером.
- ... И у милиционера тоже шея была разрезана, как у всех остальных. И одна девочка обратила внимание, что рана по размеру в точности, как у робота пила в руке - такая, круглая, с зубчиками. Девочка подошла к начальнику лагеря и сказала: смотрите, но он не поверил, потому что пила была по виду пластмассовая. А на самом деле оказалось, что пластмассовый был только футляр, а под ним было железо, тонкое, как бритва. Тогда начальник лагеря взял робота и повез на завод, чтобы там его расплавить в печи. Проходит день, потом ночь - а машина не возвращается. А когда поехали искать, то на пустыре нашли машину с мертвым начальником. И шея у него тоже была разрезана пилой. А робота нигде не было.
Со стороны магазина послышался громкий пронзительный звук, как будто провизжала большая железная пила с тонкими, как бритва, зубчиками, и Каська невольно вздрогнула.
- Это еще ерунда, - сказала двоюродная довольно. - Жалко, мы не у меня дома сейчас, я бы показала одно кино... Там как раз про такую куклу, в которую вселилась душа маньяка, и там вообще...
Ксюша Хабрик сердито качалась на качелях и возила по песку ногой, чтобы песок разлетался в стороны. Она злилась на Каську, что та слушает двоюродные истории вместо того, чтобы играть в магазин, как собирались поначалу.
Но магазин мог подождать.
Строго говоря, это была не кукла - не такая кукла, которая одежки, кудряшки и дочки-матери. Это была фигурка в часах - аккуратная беленькая балеринка в пышной юбке и золотых туфельках. Бабушкины часы, необычные. Наверху циферблат, внизу - красные фигурки-карусельки крутятся туда-сюда: сначала в одну сторону, потом в другую, и опять, без остановки. А в середине балеринка, тоже крутится, как будто танцует. Красиво. Когда большая стрелка доходит до двенадцати, звонят колокольчики: один позвончее, второй посолидней. Сколько времени, столько раз звонят. А когда большая стрелка на шести, звонит только один колокольчик и только один раз.
Часы всегда были у бабушки, сколько Каська помнила. Вместе с кучей других красивых маленьких штук стояли за стеклом в шкафчике, в котором ничего не разрешалось трогать. Но и если бы разрешалось, Каська не стала бы трогать. И вообще всегда старалась держаться от шкафчика подальше.
Потом бабушка заболела. А потом, может быть, умерла - только Каське об этом не говорили: наверное, считали, что ей такое рано знать. Но она все-таки немножко знала - все ходили грустные, особенно папа, к бабушке совсем перестали ездить, и половина маленьких штук из запрещенного шкафчика переехала к ним в дом.
Это от бабушки в подарок, сказала мама, она хочет, чтобы о ней получше помнили. Но сама же так ничего и не достала из коробки, убрала все на антресоль. Вынула только часы с балеринкой.
Лучше бы наоборот.
Лучше бы их даже вообще не привозили. Помнить кого-то можно и по фотографии, а именно в часах было что-то сильно не так.
- Есть такой завод в одной стране, - сказала Каська за ужином, - на котором специально выпускают разные смертельные вещи.
- Такой завод в любой стране есть, - рассеянно отозвался папа, барабаня по столу пальцами. - И куда больше, чем один. Называется «оборонная промышленность».
- Нет, он один, - не согласилась Каська. - Оттуда завозят в магазины жуткие игрушки, которые убивают детей.
- Это кто тебе такое рассказал? - встревожилась мама.
- Телевизора она насмотрелась,- объяснил папа. - Ты, Кукушка, не трусь. Мы в таких магазинах, которые продают непроверенные опасные игрушки, ничего не покупаем.
- И еще часы, - сказала Каська.
- Что часы?
- Часы тоже делают. Из них по ночам выбираются и убивают людей.
- Кто выбирается? - испуганно спросила мама. - Ты опять про бабушкину балеринку? Леша, она почему-то ее боится. Все время говорит про какие-то убийства и кровь!
- Ты что, Кукушка? - удивился папа. - Тоже мне, нашла чудище. Пусть лучше она тебя боится. Ты вон какая большая и свободная, а она маленькая и под стеклянным колпаком.
- Она меня раньше боялась, - задумчиво сказала Каська. - Давно. Я помню, только очень плохо... А теперь наоборот. Из часов начинает звонить музыка, и я засыпаю, а она вылезает из-под колпака и идет ко мне. И я даже убежать не могу, потому что во сне. Но на самом деле это не во сне, а по-настоящему. Нельзя их в доме оставлять, их надо отослать далеко.
- Ну и ну, - сказал папа. Переглянулся с мамой и повторил: - Ну и ну. Давай-ка мы сделаем так: мы часы пока отсылать никуда не будем, а просто остановим. Если они не будут ходить, то и никакие части в них не смогут ходить. Тем более выбираться наружу. Ну как, договорились?
Темнота в комнате плотная, как вата: захочешь убежать - не пробьешься; захочешь крикнуть - никто не услышит. Рот пересох, но идти на кухню за водой и думать нельзя. Стрелки на часах остановили, красная карусель замерла, но у живых кукол сильная воля. Дверь закрыта, одеяло укрывает с головой, но если сильно прислушаться, слышен тихий-тихий перезвон. Два колокольчика - у одного голос потоньше, у второго погуще - не просто отбивают час, а ведут мелодию. Хрустальную, хрупкую мелодию - должно быть, старинную. Она оплетает все тело невидимыми паутинными нитями, так что не пошевелить ни рукой, ни ногой. И понятно - несмотря на темноту, ясно, как день - что ни малый рост, ни стеклянный колпак, ни плотно закрытые двери между комнатами не помешают добраться до цели крошечной белой фигурке в золотистых туфельках. Она движется вперед, она совсем не похожа на изящную балеринку, которая так красиво кружится на часовой карусели. Глаза-точки светятся, как раскаленные булавочные головки. Она соскучилась. Она хочет поиграть. В магазин. Или в дочки-матери.
«- Здравствуйте, здравствуйте, проходите. Будете пить чай? Какая у вас красивая дочка. Как ее зовут? - Да, это дочка, но как ее зовут, я не помню. А, вспомнила, ее зовут Кася - в точности как меня. Моя Кася очень хочет пить, вот только чай она не любит. Она больше любит сок, то есть кровь... Нет, не кровь, я пошутила... Понимаете, она немножко странная девочка, но это все равно. Ведь у любой девочки должны быть папа и мама... Знаете, как замечательно она у нас танцует? Очень замечательно! Сначала поворачивается вправо, потом влево. Под такую чудесную, старинную музыку, как во сне... Моя дочка очень хорошая. Вы только не давайте ей себя съесть, и все...»
Под дверью что-то еле слышно скребется. Это не мышка и не таракан. Это ничья девочка, которая не хочет сидеть одна.
Дилилинь, дилилинь, дилилинь, дили. Хрустальные нити свиваются в кокон.
Здравствуйте, здравствуйте, проходите.
Не помогло, сказала она папе. Совсем.
Ну дела, покачал головой папа, непонятно, что и делать.
Надо отправить ее далеко-далеко. Сесть в поезд, который идет на юг, и забыть ее в вагоне. Забыть и не вспоминать больше никогда.
Почему же сразу на юг, удивился папа, на юг лучше самим... Может, ну их, эти страхи, ты не обращай внимания просто; не думай о них, и все. Ну если уж совсем ничего не получится, мы часы уберем куда-нибудь. В шкаф. Вместе со страхами. А?
Страхи не уберешь, пробормотала Каська, а шкаф она откроет. Ее бы надо разбить молотком, так чтобы в порошок, но почему-то нельзя. Не потому, что часы жалко, а по какой-то другой причине. Гораздо, гораздо более важной.
Надо же, вмешалась в разговор мама, а когда ты была совсем маленькой, ты эти часы, наоборот, очень любила; тянулась к ним, как намагниченная. Все время вот так делала ручками, говорила «дай! дай!». Но, конечно, никто не давал, это же не игрушка, дорогая вещь...
Не помню, сказала Каська. Я про когда была совсем маленькой не помню ничего. А она меня не-на-ви-дит. Вот так вот шепчет в замочную скважину: «Ненавижжжшшу». Она хочет сгрызть мое сердце.
Да что же это, воскликнула мама. Откуда такие мрачные фантазии. Не понимаю.
Ди-линь, отзвонили часы из комнаты. Они снова шли - как ни в чем ни бывало. Никто их не запускал, они сами.
На улице никого из знакомых девочек не было, было только немножко мальчишек, а с ними играть Каська сама не хотела. Из подъезда вышла Ксюша Хабрик со своей мамой. Мама разговаривала по телефону и одновременно рылась в сумке, и при этом еще без слов, одним подбородком и бровями, что-то командовала Ксюше. Выглядело это очень смешно. Каська подошла поздороваться.
- Привет, - сказала она. - А где твоя сестра?
- Уехала, - равнодушно ответила Ксюша. - Они далеко отсюда живут, в самом противном районе. И сами противные. А тебе она зачем?
- Просто так.
- Зря ты с ней вчера разговаривала, - ревниво добавила Ксюша. - Она над тобой смеялась потом.
- Почему?
- По кочану. Потому что ты веришь всему. А я сегодня гулять с тобой не буду. Мы идем записываться на пианино. Я теперь буду на пианино играть. А потом идем туфли покупать.
Ксюшина мама закончила рыться, закрыла сумку и подбородком и бровями поздоровалась с Каськой.
- Здрасьте, - вежливо ответила Каська, а Ксюше сказала: - Ну пока.
Вечером на полке часов не было. Никто о них и не говорил даже, как будто то, что они переехали к ним в дом, привиделось Каське во сне. Но она, конечно, понимала, что не сон, и не привиделось, и что просто убрали в коробку на антресоль. Но так хорошо было их не видеть, и представлять, что ничего не изменилось и все как раньше; так желто и тепло светила над диваном лампа; и мама под ярким ламповым светом так аккуратно и быстро зашивала бок разорванному плюшевому медведю; и так обычно и как всегда бормотали в телевизоре папины новости...
Вот так бы и сидеть в кресле, и не ложиться совсем спать, и не слышать проклятых колокольчиков. Белая балеринка убила бабушку и пребралась в Каськин дом, чтобы убить и ее. Куколка хочет занять ее место в кресле под желтой лампой, рядом с мамой - притвориться настоящей девочкой, которую любят, любят, любят больше всего на свете. Ведь злую часовую куколку никто не любит, никто не тянется, как намагниченный, такая никому не нужна... Сломать ее колокольчики, отковырять все красные фигурки, а саму ее отправить по почте на другой конец мира, все равно куда, и обратного адреса не писать, чтобы посылку ни в коем случае не вздумали возвращать... Дилилинь, дилилинь, дилилинь, дили. Часовая куколка хочет сгрызть твое сердце.
Что это такое, спросила мама утром, что это у тебя на руке. Ну вот, сказала Каська, ведь пошевелиться-то не получается; она заколдовывает музыкой. И темнотой, и шепотами. Это особенные часы, с того самого завода... Прекрати сейчас же, крикнула мама, я не могу больше слушать про твой китайский завод и про колдовство, это какой-то кошмар! Алексей, иди сюда, посмотри на ее руку, это как, что это, ну не само же оно за ночь появилось, я просто не знаю, я сойду с ума...
А потом, сильно потом, после того как руку полили белой врачебной шипучкой из пузырька и заклеили пластырем; и даже после того, как позавтракали и попили чай - Каська пошла смотреть мультики по телевизору, но все равно слышала из комнаты, хотя мама на кухне говорила очень тихо.
Леша, бормотала мама, меня это доведет до психушки, я уже вот-вот всему поверю, меня уже ничего не удивит; может, твоя мать действительно сделала что-нибудь с этими проклятыми часами, слышать уже о них не могу, наложила какую-нибудь порчу; ты погляди на ребенка, она же бледная вся, белая, как молоко, под глазами круги, а рука! рука! как это вообще могло случиться, ты можешь мне объяснить нормально; давай выкинем их к черту на помойку, в самом деле; у меня мороз по коже, когда я о них думаю. Ну перестань, ну что за ерунда, сказал папа, какую порчу, что за детский сад. Ну а что это, я не знаю, но оно на меня тоже уже действует, ты понимаешь, мне сегодня тоже приснилась эта дурацкая балеринка; она плакала и пищала, знаешь, таким кукольным скрипучим голосом: «Ма-ма, это я! Ма-ма, это я!», как будто она моя дочь; и я во сне думаю, как же так, у меня только одна дочь, если это она и есть, значит, та, другая, ненастоящая; ее, подменили, наверное; подсунули какого-то гнома, отвели глаза, а мою Каську упрятали под стеклянный колпак, заманили красивой игрушкой и схватили мою маленькую... Я проснулась, у меня подушка мокрая, и сердце колотится, минут пять в себя приходила; до сих пор как вспомню, так вздрогну, представляешь; как она: «Ма-ма, это я!..» Ну вы, девки, даете, прогудел папа уже почти в полный голос, стивен кинг какой-то в двух экземплярах, что одна, что другая; правда, что ли, к морю вас вывезти пора, а то доведете себя до ручки, и меня заодно...
На экране в мультике дети праздновали день рождения капризного мальчика. Мальчику все не нравилось - ни подарки, ни торт, ни игры, в которые играли гости; он топал ногами и командовал, и праздник становился все хуже и хуже. Дурак какой, подумала Каська, все для всех портит, а ведь все так хорошо, и гости, и друзья, и подарки в красивых коробках. Она так никогда не стала бы себя вести; это же такое счастье, когда к тебе все приходят, и радуются, и называют тебя по имени. Интересно, что такое «до ручки», наверное, что-то вроде «до смерти»; она бы только этого и хотела, гадина такая; «до ручки», неужели Каська к ней в детстве тянула руки, к такому чудищу; теперь вот ни за что, она мерзкая, только с виду хорошенькая, потянешься к ней, она и правда затащит под стеклянный колпак, а сама займет твое место. И мама тоже не хочет ее в доме, никто не хочет, у них уже есть одна дочь, настоящая девочка, и они любят ее больше всего на свете, и она их любит так сильно, что даже болит внутри. А рука, подумаешь, чепуха, до свадьбы заживет, как говорит папа. Только на помойку это мало, это слишком близко, она все равно будет приходить, и сниться, и находить дорогу обратно; жалко, что ее нельзя разбить, ведь тогда она совсем выберется на свободу, а этого ни за что не надо, так будет конец всему.
Мама тихонько присаживается на подлокотник кресла и обнимает Каську, крепко прижимая ее к себе, точно боится, что та исчезнет. Каська глубоко вдыхает мамин запах, как будто собирается впитать его весь в себя. Не верь ей, хочет закричать она, это не она настоящая, они все так говорят, они просто хотят выбраться; так сильно хотят, что забывают о том, кто они на самом деле; а когда выбираются, забывают совсем, начисто; заполняются чужой памятью, как пустая банка дождевой водой. Не пускайте ее, не слушайте, не тяните к ней руки, она такая голодная, ей никого не жалко, кроме себя, такой отвратительной, такой поганой, такой ничьей...
Но ей - той, другой - не поверят, конечно, нет. Она ничего не сможет и не успеет. Никто не заглянет ей в лицо и не назовет ее по имени. Сейчас мама наклонится к Каськиному уху и прошепчет: «Не нужны нам в доме еще одни часы - у нас их и так хватает, нам больше не надо, правда?» И Каська скажет: правда. Правда, правда, самая неподменная правда, какая только может быть.
Давайте избавимся от них поскорей, чтобы замолчали ночные колокольчики, чтобы не шуршали по полу золотые туфельки, чтобы не тревожил темноту писклявый кукольный плач.
За окном ветер - на занавесках плещутся тени раскачивающихся веток, как сумрачная стая сумасшедших перепуганных птиц. Мальчик в мультфильме перестает вредничать и весело задувает свечки на торте, загадывая желание.
*** Темы: если мы отсюда выйдем от chudaaa, я все помню от chingizid и выдал себя за самозванца от benadamina