ИСХОД
В апреле выхожу с романом "Исход" в АСТ.
Бросаю под кат отрывок, очень интересны ваши мнения.
С ЧЁРНЫМ НЕ ОШИБЁШЬСЯ
Через восемь дней после того, как Светка получила неожиданный отцовский подарок ( Али, прости, но я не могу не лететь, я люблю этот город, мы потом вместе слетаем), кто-то постучал в дверь его квартиры. Постучал, не позвонил.
Было два опера, и следак в белом льняном пиджаке, который не шел ему.
- Поехали, - сказал опер.
- Куда? - спросил Али.
- Поехали.
Шесть дней его вызывали на допрос, и следак в белом пиджаке говорил одно и то же:
- Где бабки, Али?
Али молчал.
- Али, ты понимаешь, что тебя как человека нет? У тебя ни паспорта, ничего. Никто не знает, что ты здесь. Мы тебя держать можем, пока не сдохнешь. Где бабки, Али?
В камере на четверых сидело шестеро. И вдруг всех выпустили. Остался один в блоке. Весь день не приносили еды. И на второй день. Он стал кричать в коридор, и во двор из окна, но никого не было.
На третий день, раня пальцы, вытащил из кровати пружину, и стал ковырять бетон в месте сочленения с решеткой. Не получалось ни хрена, и на пятый день подумал, что умрёт здесь.
На шестой коридоры заполнились гулом, и Алишер заплакал от радости. Все камеры вновь заполнились. К нему посадили журналиста, преподавателя из Бауманки, и глуповатого парня из Воронежа с лицом, грубым и желтым, как картофелина.
- Я им говорю - кому я расскажу? По всей Европе то же самое, по всему миру, кто меня слушать станет? - горячился журналист, тощий и патлатый.
- Вы о чем? - спокойно интересовался препод из Бауманки.
- А вы не знаете! Ага… Хорошо, - говорил спокойнее, - у меня были данные, что за два дня до Ночи Единения свободили все исправительные заведения Москвы и центрального района. Но я не собирался публиковать! Негде! Нет интернета!.. Все и так всё знают! И что в Подмосковье за май-июнь двадцать концлагерей построили, все знают! У нас же в стране не утаишь ни хрена, а я не какой-нибудь борец за правду, я жить хочу, я продажный, пусть других сажают!
- Вы ничего не поняли, юноша, - говорил препод, старше юноши лет на семь, - нас уничтожают как класс, а не за дело. Нас выдавливает вселенское быдло. Мы - политические. Для нас не нужно повода, кроме ума. Нация сплачивается, уничтожая нас. Обыдлевшему народу легче сражаться.
- А его тогда за что? - орал журналист, показывая на воронежского, как на предмет, - не академик же Лихачёв, классический быдлоид!
- А если я по голове дам? - огрызался воронежский.
Он был курьером. Принес слайды, в редакции менты и все на коленях. И его до кучи.
Еды все равно не дали, зря Алишер надеялся. И на следующий день не дали.
Он не знал, что быть голодным больно.
Он не думал о Светке, и только вспоминал, как они сидели в ресторане и ели, или готовили утром яичницу с грудинкой, и грудинка шипела на сковороде, выпуская сок, и ломти становились сначала из белых прозрачными, потом твердели и покрывались корочкой; и тогда он вбивал яйца, и жир стрелял, и Алишер убирал голову, чтоб не в глаз, и белок становился из прозрачного белым на раскаленной сковородке, и главным было - не передержать, чтоб не затвердел краями желток, а остался мягким, чтоб макать в него черным бородинским, или ломтиком батона и жрать это всё. А еще он грел молоко в ковшике, и рядом, в турке, варил кофе, обязательно крепкий, густой. Смысл был в том, чтоб не дать закипеть, и убрать оба ковшика с огня, когда шапки - белая и черная - пойдут вверх. И много коричневого сахара, чтобы кофе был крепким, и сладким, и сытным, и в больших кружках, про которые, если видишь на витрине, думаешь, господи, какой идиот их купит, наверное, идиот, который не жрал шесть дней, и будет хлестать густой кофе с молоком и чтоб сахара, и хорошо, что хоть не отключили воду, иначе они давно друг друга поубивали бы.
Али проваливался в сон, и там тоже была еда.
-… мы увидели последний рывок дряхлого европейского льва, - слышал он сквозь сон, - Европа думала, за последние пятьдесят лет ей простят предыдущие пятьсот, но варвары ничего не забыли. Стали покусывать, а Европа подманила их и рявкнула.
- Господи, вы какую-то ерунду несёте, нас третий день не кормят.
Счастливчик, подумал Али.
- Я вам объясняю, что мы уже мертвы, не дергайтесь. Знаете, что произошло? Европейцы сказали ста миллионам варваров - мы вас убьем, если вы нас не убьете. Варвары победят. Всегда побеждают, закон истории. А нас расстреляют. Хорошо бы сразу. Нам повезло, мы в первой волне, в ней чаще сразу.
Журналист погрустнел.
- У меня до всего этого были… настроения. Разгонялся на машине, думал - вот, сейчас, на сантиметр руль, и всё, кончится мучение, останавливало, что с собой придется кого-то взять. Водителя встречной… А сейчас жить хочется. Парадокс, мать его.
В коридоре послышались шаги, и лязгнула дверь справа, в самом начале блока. Удивленные голоса, а затем выстрелы - шесть подряд, и после паузы - еще.
Открыли дверь второй камеры. Всё повторилось.
- Что это? - взвизгнул по-бабьи журналист.
- Расстрел, - сказал препод, встал на колени, спиной к дверям, и начал молиться.
В третьей камере пытались завалить дверь кроватями, не успели.
Когда расстреливали четвертую, орал весь блок.
Али сидел в шестой. Выстрелы и крики раздавались справа, ближе.
- Завалим их, - лихорадочно шептал воронежец, - ну, сколько их там, сколько? Если все сразу, главно, кто с оружием…
В замок влез ключ. Препод молился, журналиста трясло.
- Блядь, они же нас поубивают всех, - заплакал воронежский и обхватил голову руками.
Дверь открылась. Мент в расстегнутой рубашке и висящем на застежке галстуке, красный, потный, и пьяный, вскинул автомат к плечу и стал расстреливать людей одиночными. Али упал на колени, поднял руки, и заорал:
- Я не политический! У меня бабки есть!
Везде орали, и надо было перекрикнуть, воронежский тоже орал, но его убили, и жавшегося в угол журналиста убили, и препода, и выстрелы гулко звучали в камере.
- Я не политический! У меня бабки есть! Я не политический!
А мент навел автомат, но следак в белом пиджаке, тоже пьяный, поднял ствол, и крикнул менту:
- Он не политический! У него бабки есть, серьезно тебе говорю!
Следак нес сумку с запасными магазинами. Заключенные, кто слышал, тоже стали орать про бабки, что у них есть.
- Сразу у всех бабки появились, - недовольно сказал мент.
- Где? - спросил белый пиджак у Али.
- Здесь не скажу, убьете, - ответил парень.
Пиджак пожал плечами и поднял пистолет. Хотел бы убить, думал Али, уже б выстрелил. А маленькая черная дырка в дуле, злая и мертвая, плевала на его логику, и говорила, жажда убийства и опьянение смертью дороже и выше золота.
Пиджак убрал пистолет, и они вышли, закрыв Алишера с трупами. Они достреляли блок, а потом забрали Али, и повели к выходу, и он шел мимо открытых камер, и везде были трупы, и пахло кровью и стреляным.
- Кто меня заказал? - спросил Али, когда ехали к нему. Сидел сзади. Наручники не надели.
Они молчали. Они не люди, понял Алишер. Бесы, скрывавшиеся во мраке. От них пахло смертью - не падалью, а свежим, только совершенным умертвием - кровью, и мясом, и порохом. Они вошли в состояние убийства, и хотели убивать, и Али подумал, что надо быстрей завязывать, потому что по глазам видно, наркоманы, и скоро станут нервными, злыми и суетливыми, пока снова не убьют.
- Гонит. Откуда рыжьё у пацана двадцатилетнего… Бензин дороже, - говорил мент, которому не хотелось ехать на Коломенскую, а хотелось убить Алишера, вытащить за волосы, чтоб возил ногами по полу, швырнуть к стене, поймать на мушку, и поводить, пока умоляет.
- Не-е-е, он богатенький Буратино, - пиджак поймал взгляд парня в зеркале, - Маша сказала, он давно в фармазонской теме, намыл себе, правда, Алик?
Они пили водку из горла, и она была теплой, морщились. Они злились, что все бабки и ништяки достаются моровцам и снежкам, работающим «в поле», а им не досталось ни хрена, кроме грязной работы.
- Но ты нам подсыплешь рыжего, да, Алишер?
Следак засмеялся, и мент засмеялся, и Алишер засмеялся с ними, и мент спросил, какого хера он ржёт, и чтоб он эту улыбочку стёр, а то ему вобьют её в глотку вместе с зубами. Они были шестерками, знавшими, что они шестерки и злившимися.
Дома всё было перевернуто.
- Ты уж прости, - сказал пиджак, - искали нычку твою. Ну, давай сокровища.
Мент ушел в комнату, и включил телевизор, и Алишер видел, что его уже колотит.
Алишер пошел на кухню, достал из морозильника завернутый в прозрачный пакет двухкилограммовый кус мяса. Сунул в микроволновку, поставил на разогрев, а пока взял с полки холодильника йогурт, и хотел открыть, но оборвал язычок и никак не мог зацепить ногтем фольгу. Грязным тюремным пальцем Алишер пробил фольгу, отодрал её, и стал трясти белую студенистую массу в рот.
Микроволновка запищала. Али вытащил тарелку, и снял тонкие пласты телятины, окружавшие маленький пакет. В нем деньги, кольца, серьги с бриллиантами, браслет.
- Кто меня заказал? - спросил снова.
- Какая разница? - протянул следак, - ну, Маша Кирова, дальше что? Говорит что-то?
Алишер покачал головой - не говорит.
- Не тем людям дорогу перешел, - добавил следак, - ты с девкой какой-то мутил, а папе это не нравилось.
Алишер бросил пакет менту, не предупредив, и тот не успел поймать, и пакет измазал его красным:
- Вот ты, мудак косорукий!
- Всё? - нетерпеливо спросил из гостиной мент.
- Еще вторая нычка, - крикнул парень.
- Так доставай, где она?! - рявкнул пиджак.
- На антресолях.
Пиджак ушел в ванную, и стал замывать пятна на пиджаке, а Алишер взял на кухне табурет и поставил к антресолям: мент смотрел ящик, и Алишер неслышно открыл дверь, и пошел вниз по лестнице, а пройдя два пролёта, и услышав сверху голоса - побежал.
Не поймают. Они бегать не умеют, а на машине он их по дворам задрочит.
Не побежали. Мент чувствовал себя обманутым.
Парень хотел есть, надо было где-то жить, и телефон, позвонить Светке.
Пошел к Аслану, того убили. Сунулся к Потапову, тот свалил из Москвы. Пришлось идти к Харону.
Харон процветал. После беспорядков ночная Москва погрузилась на дно декаданса - только в этой волне богатые сынки знали, что мир точно обречен, и они точно умрут молодыми. Переходили пределы. Нюхали кололись, ели, бросали под язык, глотали, вообще всё.
Харон пробил - Имомали дэд, Светка с матерью в Лондоне.
- С твоей рожей в Москве опасно, - сказал Харон, - ты благодари бога, что в тюрьме пересидел. Валил бы, где поспокойней.
- А где?
Харон пожал плечами. Они стояли на втором этаже клуба, а на первом развернулась оргия. Голые тела сплелись в клубок, пахло бухлом, травой и плотью, и это было не возбуждающе, а противно, как крысиные роды.
- В Европу не суйся, дохлое место. Рашка раскололась. Логичней на юг ломиться, к хлебу, но туда сейчас все.
На шее Харона золотая цепь, курит «Монтекристо», а рожа испуганная.
- Мы тут решили, когда уже всё будет, закрываемся, с бухлом, и друг другу - передоз. Можешь с нами.
Али поблагодарил и отказался. У Харона не было интернета, но он знал, где есть. Алишер написал записку Светке. Свернул и дал Харону. Тот развернул и хмыкнул.
- Зачем писал? Я бы так запомнил.
«Оставайся там. Люблю тебя. Алишер.»
Как он мог знать, что мать уговорила Светку остаться, а потом эта записка, и она сбежала от матери, и чудом прорвалась к нему через Европу, на последних самолетах, и вторым чудом было, когда в Шереметьево почти всех с трапа погрузили в воронки, а её не тронули.
Он не мог оставаться в Москве. Куда ехать? - думал, сидя на кухне хароновского клуба. Здесь был свет и белый кафель, и это было хорошо после крысиных родов в прокуренном клубе.
Он закрыл глаза и увидел серую пыльную дорогу под палящим солнцем, и желтые поля с двух сторон. Поля упирались на горизонте в курчавый зеленый лес, а вдоль дороги росли тонкие молодые березы, и ели. Если пойти дальше, увидишь реку, и вода в ней красно-коричневая.
Вот куда надо, к этой реке. Он не знал, где она точно, но представлял, в какой стороне, как плохой ученик представляет, где Африка, и где Австралия.
- Где-то там, - сказал Алишер и протянул руку в стену.
Утром пошел к вокзалам. Нацепил найденную в хароновских подсобках желтую безрукавку дворника, надвинул бейсболку, и взял в руки щетку на ручке. При появлении патруля, или группы людей, Али мёл землю.
В перегороженной баррикадами Москве мести можно было везде.
Он видел, как семьи выходят из домов, и уезжают, или уходят, взяв, что помещалось в руки. На Таганке пожилой мужчина с рюкзаком толкал широкую коляску для двойняшек, и в одной её половине сидела двухлетняя девочка, а во второй стояли сумки, и мужчина плакал.
Еще - убирали во дворах. Собирали стекла, разводили подальше от дома костры, и жгли мусор, и убирали планету, вымирая. Эти люди были сильнее и крепче следаков в пиджаках, и харонов, и снежков, и моровцев.
Он задержался, помогая на Курской убрать с дороги во двор горелый «ГАЗ». Когда убрали, пожилая женщина стала мести во дворе, и Али тоже махал щеткой. Они смели мусор в кучу, но не было совка, и женщина сорвала со стены плакат со скрестившим руки президентом, сложила его вдвое и они стали заметать на него.
Он пришел к вокзалам, и пробился в отстойник. Узнал, что пассажирские не ходят, одни грузовые, и спецвагоны. С утра в его сторону отправлялись с поездом спецроты, сказала тетка с выбивавшимися из-под форменной железнодорожной пилотки пергидрольными локонами; все от Москвы отпали, так она пытается хоть ближних закрепить. Кого надо постреляют, чего надо, отберут, обратно хотят сорок груженых вагонов притащить.
- Оставайся, - щелкала семечки, и скорлупка одной, похожая на маленькую индейскую лодку, прилипла к ярко крашеной губе белой изнанкой кверху, и тетка не замечала её, - железка всегда будет работать, при любой власти, с голоду не помрем, паёк дадут. Парень симпатичный, найдем работу.
Она пообещала посадить его утром в поезд, и он остался с ней.
Ночь была жаркой, пьяной, пили водку, сидя голыми на старых скрипящих стульях, держали окна открытыми, и слышны были гудки поездов, и суетливая трескотня выстрелов то от Садового, то от Красносельской. Она договорилась с проводницей.Он убрал с её лба налипшие волосы, и хотел поцеловать в щеку, а она подставила губы.
Алишер стоял в проходе между купе и смотрел на листок с маршрутом. Кривая синяя линия была дорогой, жирные точки на ней - городами. Взгляд Алишера остановился между Кармазиным и Яшиным. Здесь.
Солдатики не трогали. Ходили пьяные из купе в купе, шатаясь, и просили чая.
Ехать было шесть часов, и два прошли. Али стоял в проходе, смотрел в окно, и поезд притормозил, зашипев. Станция и вокзал из красного кирпича. Вокруг часов на башенке: СМОЛЯНКА.
- Слетай, к бабкам… - навалился пьяный лейтенант с добрым лицом. Сунул Алишеру горсть мятых купюр, уронил одну и хотел поднять, а потом махнул рукой, - картошечки, молодой, с укропчиком, огурцов, и бухнем. Заходи, не меньжуйся, а то ты здесь, мы там. И сигарет, любых, с фильтром.
Вернулся в купе, а Алишер вышел из поезда и пошел к бабкам на перроне. У них была картошка, и огурцы, а сигарет не было и он ушел буфет, в здание вокзала. Купил, и хотел обратно, как вдруг в здание с двух сторон, от платформ и от города, вошли люди, много. В гражданском, с оружием. Закупорив выходы, стали двигаться навстречу друг другу, от стены к стене, как в лабиринте, между лавок зала ожидания. Проверяли документы, и найдя без документов, просили встать и отойти, и кавказца попросили отойти , а Алишер застыл в дверях, думая, что у него нет документов и он черный, и что поезд вот-вот тронется, и что его, наверное, убьют.
Кто-то тронул за плечо. Обернулся, увидел дядьку лет шестидесяти, с пшеничными усами, набегающими на губу, в выцветшей брезентовой ветровке, и защитной панаме с дырочками, как у погранцов
- Засада, хлопчик? - голос мягкий и спокойный.
- Похоже.
- Тамар, мы через кухню выйдем? - крикнул дядька буфетчице, - бери сумки.
Алишер взял. Их было две, и был еще рюкзак, но его дядька сам взял.
Прошли через кухню, и оказались во внутреннем дворе, где стоял мусорный бак и курил на корточках повар. За дощатым забором тронулся, вздохнув, поезд Алишера. Дядька нахлобучил ему на голову панаму.
- Идем к машине, по сторонам не смотри.
Прошли через площадь у вокзала, миновали наклонившегося вперед с пальцем в будущее Ленина, к деревьям, в тени которых припаркованы машины. Дядька прошел к «Патриоту» и открыл багажник.
- Пока не смотрят, залазь, - Али залез.
За городом дядька остановил машину и выпустил. Было жарко, Алишер в багажнике вспотел. Дядька дал воды, и он сначала выпил, а потом снял майку, намочил, и протер лицо, шею и торс. Дядька представился Иваном Макарычем, которого все звали Макарыч, и скоро Алишер стал звать.
Алишер поблагодарил Макарыча, не зная, что дальше, и куда идти, и был рад, когда Макарыч сказал, чтоб парень пожил у него, а там видно будет.
Опять поехали, и окрестности были красивыми, и однообразными. Лес, вымершие деревеньки в пять домов, поля с травой и клевером. Алишер провалился в бестолковый и обрывочный дорожный сон, и проснулся, когда движение прекратилось.
Макарыч остановил «Патриота» перед широкими железными воротами, зелеными со звездой. От них шел кирпичный забор, его венчала спираль колючей проволоки, нанизанная на сваренные ежом куски ребристой арматуры. Въехали внутрь. На пятидесяти сотках особняк в два этажа, квадратный и некрасивый; деревянная баня; два колодца, дощатый сарай, и два вытянутых одноэтажных здания с узкими бойницами окон под крышей. Коровники, наверное. У ворот две горы песка. Ровными краями напоминают пирамиды.
Рядом две конуры. Овчарки дремали, но стоило Алишеру подойти, разразились яростным лаем, и дернулись к нему, натянув цепи ошейников.
- Любят человечинку, - усмехнулся Макарыч, - за забором еще земля. Пятнадцать соток. У москвичей взял, у дачников. Пять дней торговались. Тыщу талонов хотели, я говорю - пятьсот. Через день давай пятьсот, я им - триста. В оконцовке за сто взял. Сейчас думаю, пару дней продержаться, за так бы отдали, чтоб до станции довёз. Доброта губит.
Он отправил Алишера в баню. Вода была теплой, пара не было совсем, но Алишер с радостью и удовольствием помылся, намыливая тело треснувшим куском серого мыла, и растираясь до красноты мочалкой. Вымыл голову. На полке в предбаннике нашел старый станок и пачку тронутых ржавчиной, но не использованных лезвий. Намылил щеки и побрился, два раза вскровив кожу, и пустив красные ручейки по белой мыльной пене.
В дверь постучали, и женская рука просунула в открытую на ладонь дверь чистую одежду.
- Спасибо! - сказал Алишер. Дверь закрылась.
Дали застиранную рубаху, выгоревшие камуфляжные брюки, и свежие носки, а на подставке у дверей ждали армейские ботинки, разношенные так, что кожа напоминала крошащуюся кору.
Напротив бани стоял дощатый стол с длинными лавками вдоль. Крупная хмурая девушка, в чьих чертах угадывался Макарыч, поставила перед Алишером тарелку каши с тающим в середине кружком масла, положила хлеб, налила молока. Макарыч сел напротив и подмигнул девице. Не скрывая неодобрения, она ушла на кухню, и вернулась с бутылкой замороженной водки, покрывшейся от жары инеем.
- Употребляешь, хлопчик?
- Не особо.
- Хорошая штука, если меру знать.
Танька, так он обращался к девушке, поставила миску с квашеной капустой, нарезала туда лук, бросила клюквы, залила постным маслом; хотела нарезать крупными кольцами мятые, хрусткие соленые огурцы, но Макарыч прогнал, махнув рукой.
- Кто ж огурцы режет, дура. Два года в городе, пропала девка.
Алишер усмехнулся - не словам, а новому неожиданному состоянию, в котором были Макарыч и баня, водка и огурцы, и дура Танька. Макарыч еще налил, а когда выпили во второй раз, закрутил горлышко.
- И хорош. Значит, спать будешь в сарае, Танюха покажет, постель даст. Друзья твои подойдут, всё расскажут. В двух словах, порядок такой, хлопчик - с утра встаем, и пашем. Веди себя, как человек, и с тобой будут по-человечьи.
Кроме Алишера, работников было восемь, семь парней и одна девушка, Инга, высокая, худая, с соломенными волосами, и веснушчатым вытянутым лицом. В движениях и речи была плавной, здесь её называли тормознутой, и наказывали чаще остальных.
Обращались, как со скотиной. Не издевались, не били без нужды. Все, кроме Инги, жили в сарае. Вдоль стены - двухъярусные нары, сколоченные недавно, смола не затвердела.
Вставали с рассветом. Глотали завтрак из водянистой каши и хлеба, запивали жидким, без сахара чаем.
Алишер с двумя молчаливыми молдаванами работал «на фундаменте». Это был разрытый рядом с сараем котлован шириной в девять, длиной в четырнадцать метров. После завтрака Али включал бетономешалку, облепленную окаменевшим раствором и похожую на отложенное драконом в грязь яйцо. Алишер подтаскивал мешки с цементом, и подвозил тачкой песок из гор от ворот. Он отгрыз лопатой у пирамиды изрядный кус, и Макарыч, проходя мимо, чесал щеку, бурча, что придется брать еще самосвал.
Алишер вливал в зев бетономешалки воду, бросал песок и цемент. Чтобы день шел быстрее, воображал, что воюет с чудищем, каждой брошенной лопатой затыкая его пасть. Вода обращалась мутной жижей, потом густела, становясь похожей на серое тесто, и плеск жидкости сменялся хлюпающим звуком.
Отдыхали десять минут в два часа. Молдаване садились на землю, обняв колени руками, и смотрели в точку, и всей разницы между ними было, что один курил, второй нет. Первого звали Стефан, второго - Мирча, но Алишер не мог усвоить, кто есть кто, и думал, они сами не уверены. Пытался разговорить - они отвечали односложно, без охоты.
Трое работали в поле. Двое были подмосковными алкашами, из недавно опустившихся. Им не нравилось у Макарыча, но здесь была крыша над головой, давали есть, и иногда наливали, и это не был худший вариант из возможных. Третий был Игорь Терехов, учитель из Москвы, примерно тридцати лет. Загорелый, длинные волосы расчесывал на пробор, подвязывал тесемкой. Дважды пытался бежать и оба раза его ловили и били во дворе прутами. Долго, освежаясь в тени квасом - пока отдыхали, давали прутья Мирче, и Стефану, и они тоже били. В третий раз, сказал Макарыч, поймаю - убью.
- Не убьет, - шептал Игорь Алишеру тихо и горячо, - он через меня других учит. Все смотрят на мою спину, и бежать ссут. У Макарыча кругом - сваты, братья, да друзья. Я первый раз до ментовки добежал, спасите говорю, у вас тут рабство в деревнях. Поржали и сюда меня отвезли.
- Опять побежишь? - спрашивал Алишер.
- Когда всё готово будет. Всё-всё. Знаешь, для чего фундамент строим? Для других рабов. Макарыч еще землю присматривает. А беженцев - пруд пруди. Сейчас еще он ловит, а скоро сами приползут. За краюху работать будут.
Зятя Макарыча, Танькиного мужа, звали Малым. Он был невысок и белобрыс, и лицо его было недовольным. Был грубым, и любил орать. Надо было наказать кого-то - звали Малого. Не Макарыч, он бы их чаще бил.
Инга жила в доме, на первом этаже. Занималась кухней, хозяйством, курами, и свиньями. Татьяна била её и ругала. Инга на ругань хмурилась.
У них был свободен один час, с девяти до десяти, от ужина до отбоя. В этот час Инга мыла посуду. Али помогал ей.
Она жила здесь с конца июня. Муж говорил, пока нет работы и вся эта кутерьма в Москве, могут отдохнуть, как давно хотели, вдвоем, с лодкой и палаткой. Нашли поляну на берегу, у леса. Плавали, купались, и он рыбачил, пока она варила на костре кофе.
Потом навстречу их лодке по реке прошла моторка, где сидел Малой. Он посмотрел на них тяжело и недружелюбно, и не ответил на приветствие. Его лодка ушла, и успокоилась вода, растворив пенный след, а супруги захихикали, и муж изобразил Малого, нахмурившись и надув губы.
Малой и Макарыч пришли на следующий день, мужа убили, а её забрали.
- Витя пытался с ними разговаривать,а они вязали нам руки. Почему мы их слушали? Надеялись, обойдется. Губит не страх, а надежда, что обойдется.
Малой поселил её на первом этаже и на третью ночь стал с ней жить. Танька ревновала и плакала. Инга бежала, но сразу поймали. Малой обиделся. Говорил с ней всю ночь, и плакал. Он ей открылся, а она его предала.
- Я бежать хочу, - прошептал Алишер, - пойдешь со мной?
Он не знал, зачем врал. Он не собирался, но что-то нужно было сказать, а говорить, что всё наладится, было глупо, вот он и сказал, что бежит.
Инга кивнула, медленно, боясь быстрым движением спугнуть сказанное.
- Куда?
- Есть место. Километров двести.
Ложь обросла мясом, и перестала быть ложью. Он взял ношу, и должен был тащить.
После отбоя свистнул Игорю, и спросил, не присоединится ли.
- С ума сошел? Она тормознутая! Она тебя свяжет по рукам и ногам - раз, Малой её не найдет, не успокоится - два.
- Ты же хотел бежать.
- Когда всё готово будет. Всё-всё, понял? Может, в сентябре. Может, перезимовать придется. Надо всё распланировать.
Наступило утро среды и их разбудил рёв. Они сгрудились у узких окон и в сером рассветном свете увидели, как Татьяна, босая, тряся мясом грудей, живота и зада бегает в белой комбинашке по огородам, а Малой босой и в майке и в блеклых трусах, идет за ней с ремнем и лупит бляхой. Когда нагнал улепетывавшую на четвереньках Таньку, и зажал ногами её бока, так, что стали похожи на лошадь и привставшего в стременах седока, и начал хлестать её по спине, и по заду, Макарыч крикнул:
- Хватит! Хорош, в дом…
Малой пошел к дому, высматривая, чтоб не наступить на морковь. Танька, отдышавшись, рванула за ним, и обняла сзади ноги. Малой оттолкнул жену, наклонился над ней, и выматерился.
Когда Инга вышла из дома, на её правой щеке был закрепленный полосками пластыря бинт, и казалось, к ней прилип брошенный и расплющенный ударом снежок. Она вынесла бельё, на котором виднелась кровь, и замочила в тазу.
В перекур рассказала, как на рассвете к ним прокралась Танька и стала резать Инге лицо, суке, чтоб не была такой смазливой. Слава богу, только щеку покарябала.
- Сейчас напились и помирились. На кухне сидят, целуются. Сделала им яичницу, подаю, она говорит - ты сучка не думай, что всё закончилось. Я тебя со свету сживу.
- В бане хозяйской, на полке, за свечками, пачка старых лезвий. Сможешь взять?
- Да, наверное. Зачем?
- Достань. Завтра бежим.
Малой пришел к ней. Пьяная Танька отключилась, и весь день спала. Он тоже был пьян и сразу уснул. Макарыч читал на веранде. Инга поднялась в спальню молодых, и взяла со столика ключи Малого. Танька не шелохнулась, пьяно и тяжело дыша, и у Инги мелькнула мысль взять на кухне нож.
Она вернулась к себе, улеглась рядом с Малым, и набросила его руку поперек своей груди. Перед тем, как лечь, к ним заглянул Макарыч. Инга сделала вид, что спит. В комнате пахло перегаром и потным телом Малого.
Инга подождала час, а потом еще, и тихо, медленно, не дыша, встала, сунула ноги в кроссовки Малого, и пошла к сараю. Повернула ключ в замке и открыла дверь. Алишер ждал.
- Кто хочет, может с нами, - шепнул в заспанную темноту сарая. Не ответили. Оставил дверь открытой.
Она захватила нож, а он сжимал в руке лезвие. Не пошли к воротам из-за собак. Прошли мимо котлована к стене. Алишер с вечера приставил к ней сколоченную из досок подставку для кирпичей, чтоб не мешала ходить. Никто не заметил. Теперь взобрался на неё, подал руку Инге, и поднял следом. Доски скрипнули, и они замерли, ожидая лая, но обошлось. Он подсадил Ингу, и она взобралась на забор, развела руками кольца проволоки, пролезла на другую сторону, легла на поперечину животом и подала руку. Алишер подтянулся, и они спрыгнули на землю по ту сторону.
Свобода встретила прохладой и сыростью.
В лес бежали через заросшее травой и сорняком поле. Трава опустилась под тяжестью росы, и их обувь и ноги ниже колен стали мокрыми. Была полная, низкая луна, и они бежали, сильно поднимая ноги, и мокрая трава влажно шелестела от их движений. У нас два часа, пока проснутся, думал Алишер, и его мысли шли в такт с его дыханием - два-ча-са, два-ча-са, два-ча-са. Лес густой, много бурелома, они не сунутся ни на машинах, ни на лошадях. Значит, ноги против ног. А кто у них бегун, как Алишер? Ни-кого, ни-ко-го.
Поле кончилось, начался лес. Влетев в него, Инга остановилась, уперла руки в бедра, и засмеялась через запыханное дыхание.
- Инга, ты чего?.. Что ты делаешь? - он тоже остановился.
Она схватила его за щеки, притянула к себе и поцеловала - без страсти, как целуют детей, потерлась носом о его нос и засмеялась. Он засмеялся тоже. От бинтов Инги пахло лекарством.
- Свобода, господи, - прошептала она, - пойдем…
Они опять двинулись, на этот раз медленнее, настраиваясь на долгий бег. Шли на северо-восток - Алишер чувствовал направление, как будто в мозгу был компас. Он знал, что через три часа упрутся в железку, и должны перебежать её , и через равнину - снова в лес.
Ветер донес собачий лай.
***
Он шел по запаху.
Где пахло трупами, были люди.
Он подбирался, и смотрел через траву, кто.
В Путятино к свалке подъехал грузовик, и солдат в выгоревшей защитной куртке стал ругаться с рабочими, кому разгружать, и как-то договорились. Откинули борт, и на землю высыпалось несколько трупов. Другие хватали крючьями и стаскивали, пока не освободилось место, чтобы забраться в кузов, и бросать оттуда.
Нельзя было идти по городам, и Али пошел через деревни.
В этой, как и в двух других до неё, никого не было. Он хотел есть, он ни хрена не ел, кроме ягод, уже три дня, и если дальше так пойдет, он вырубится где-нибудь в лесу и сдохнет, а его тело расклюют вороны и сожрут лисы-падальщицы.
Он зашел в один дом и ничего не нашел там, кроме битой посуды и сломанной мебели. И во втором ничего не было. Наверное, прошли беженцы, думал Алишер. Прошли и вымели подчистую, и ему опять ничего не достанется, и тогда он ляжет спать в эту постель, и не будет вставать, и умрёт, лучше так, чем на дороге.
Ты не мужик, понятно? Ты такой же, как они.
Еле переставляя ноги, мотая головой, чтоб прогнать сон, он заставил себя выйти к третьему дому. И услышал шум. Суетный и злой, какой издают дерущиеся собаки, только рычание было глухим, и не прорывалось яростным клёкотом, как в драке.
Алишер выдрал из забора палку, крепкую и с гвоздем.
Он шел медленно, выставив палку перед собой, и завернул за дом.
Черная овчарка с белой грудью и грязная рыжая дворовая, смотрели на него безумным и злым взглядом, а перед ними в дорожной пыли лежала задранная коза, с объеденным боком и ногами.
Собаки смотрели на Алишера, он смотрел на козу. Бока не были вздуты, хоть она лежала на солнце, и вокруг не вились мухи, и не было смрада, и всё это значило, что коза свежая. Перед ним было двадцать килограммов мяса не считая собак.
Собаки зарычали. Слабо, из глубины горла. Овчарка напрягла грудь и присела, готовясь к прыжку. Дворовая пошла вперед, с наглым вызовом глядя на Алишера, и он попятился, и тогда она пошла быстрее, но в трех метрах перед ним остановилась, и стала рычать громче, а потом гавкнула, зло и яростно.
Уйти в дом, дождаться, пока доедят, и побегут дальше, и доесть кости, высосать, что останется, думал Алишер, но вдруг гавкнул на дворнягу, резко и оглушительно, и та присела, и шерсть на ней вздыбилась. Она оскалилась и зарычала, и Алишер зарычал в ответ, громче, и крепче вцепился в палку и поднял её над плечом.
Овчарка прыгнула стремительно, и он не заметил. На счастье, не могла достат до него и приземлилась метрах в двух. Гавкнула на Алишера, он на неё, подключилась дворовая, и они рычали и гавкали друг на друга.
- Уйдите! - орал Алишер, - мне всё не надо! Возьмите, сколько вам надо, и уйдите! Р-р-рав!.. Я не мог её взять, слышите?
Ты не мужик, понятно?
Первой бросилась дворовая - трусливо, к ногам, сразу перебирая задними лапами, чтоб отбежать, и он с размаху саданул ей палкой по пасти, и она высоко и нервно заскулила, отпрыгивая. Бросилась овчарка, метя в горло, но он успел закрыться и она впилась в руку выше локтя, а он заорал и ударил её кулаком в мокрый черный нос. Она разжала зубы и упала, на миг перестав соображать, а он с силой дал её ногой в бок, и её мягкая плоть обернула его ботинок буквой «С».
Дворовая бросилась снова, но он не обращал на неё внимания, только отпихивал. Вся его злоба пошла на овчарку, главное - её переломить. Она отбежала о него и низко угрожающе рычала, пятясь, и выбирая время для нового прыжка.
- Ну, иди, иди сюда, - выталкивал Алишер и тоже рычал, широко обнажая зубы, и выпячивая нижнюю челюсть, - иди, я тебе…
Бросились одновременно - дворовая вцепилась в икру, но он смотрел на овчарку, и. когда она бросилась, сунул палкой ей в пасть. Она ударилась о гвоздь мордой, мотнула телом в воздухе и страшно взвизгнула, налетев на Алишера. Он упал, но быстро вскочил и стал бить овчарку палкой. Её морда кровила. Она заскулила и убежала, и Алишер наподдал дворовой, и та убежала следом.
Остановились у забора соседнего дома, а Алишер вздел вверх руки и победно заорал.
Он утащил козу во двор и свежевал её осколком стекла из выбитого окна. Принес воды из колодца и промыл укуса на руке и ноге. Нашел в доме старые, глаженые шторы из ситца, разорвал на полосы и соорудил повязку. Принес воды, омыл козу, разрубил её на куски, и сварил во дворе, в большой кастрюле, сразу всю. Прошелся по домам, нашел соль. Собаки рычали, когда он появлялся на улице. Он рычал в ответ. Они его боялись, он их - нет.
Бульон был густым и клейким, светло-коричневого цвета. Он знал, мясо надо варить долго, иначе будет жестким. Прошло час и он отчерпнул бульона в кружку. Подождал, пока остынет, и выпил половину. Уселся на лавку и стал ждать, пока его стошнит. Через пять минут выпил еще бульону. Потом поел мяса. Много не надо сразу. Взял кости и выбросил собакам во двор. Те забили хвостами, и подняли пыль.
Он занес кастрюлю в дом и закрыл дверь. Лег на железную кровать, закрыл глаза, и проспал сутки кряду.
Он не мог поступить по-другому. Оба пропали бы.
Они бежали по лесу, быстро, изо всех сил. Инга отставала. Он останавливался, ждал её, и она, когда подбегала, тоже останавливалась отдохнуть, а он тащил её дальше и кричал, что нельзя, нет времени, догонят, если она не поторопится.
Один бы ушел. Легко. А она тормозила.
Лес шел на спуск. Деревья были реже, и бежать стало легче.
Сзади хрустнула ветка, и Инга крикнула от боли, и эхо её крика ударило в верхушки деревьев, спугнув птицу.
Он повернулся и пошел к ней, к белеющему в предрассветной серости светлому её платью. Шел и чувствовал, случилось худшее, но гнал от себя эту мысль.
- Что? - спросил едва не со злобой.
- Я… оступилась, - на последнем слове она заныла, а Алишер испытал такое раздражение, что захотел её ударить.
- Ты смотрела под ноги?!?..
- Не ори на меня, пожалуйста…
Он склонился к ней, снял с ей ноги кроссовок, стал щупать ногу. Она застонала.
- Перелома нет, - сказал Али, - вывих. Надо идти, Инга. Постарайся идти.
Быстро и зло, обдирая кожу с рук он выломал у лежащего на земле дерева толстую ветку, и дал Инге, чтоб шла. Помог подняться, обнял за талию, а она положила руку на его плечо, и они заковыляли вниз.
Двигались медленно, и ни за три, ни за пять, ни за сто часов не добрались бы к железке. Спуск с холма занял шесть минут. Она стонала и ойкала, но не говорила, что больно и что она не может, а терпеливо шла. Поднялись вверх из впадины за семнадцать минут. Она взмокла и натерла руку о костыль. Снова пошли, и через три минуты она неловко поставила здоровую ногу, и ей пришлось наступить на больную, и она снова вскрикнула, и упала, и теперь не поднялась, а навзрыд плакала в траве; а он стоял над ней, не зная, что делать, и собаки лаяли всё ближе.
- Не бросай меня! - плакала Инга - я не могу обратно, я себе вены перегрызу!..
- Мы вдвоём не уйдем.
- Али, миленький, возьми меня, пожалуйста…
- Прости.
Он повернулся и пошел, а она крикнулда вслед:
- Они же меня разорвут! - истошно заорала Инга, - Али!... Али вернись!.. Ты… Ты не мужчина!.. Не мужик, понятно? Ты такой же, как они! Это ты меня убиваешь, ты!..
Али побежал, наказав себе не разбирать слов. Снова донесся лай собак. Десять минут, думал Алишер, не больше. Хорошо, что она их задержит.
Бросаю под кат отрывок, очень интересны ваши мнения.
С ЧЁРНЫМ НЕ ОШИБЁШЬСЯ
Через восемь дней после того, как Светка получила неожиданный отцовский подарок ( Али, прости, но я не могу не лететь, я люблю этот город, мы потом вместе слетаем), кто-то постучал в дверь его квартиры. Постучал, не позвонил.
Было два опера, и следак в белом льняном пиджаке, который не шел ему.
- Поехали, - сказал опер.
- Куда? - спросил Али.
- Поехали.
Шесть дней его вызывали на допрос, и следак в белом пиджаке говорил одно и то же:
- Где бабки, Али?
Али молчал.
- Али, ты понимаешь, что тебя как человека нет? У тебя ни паспорта, ничего. Никто не знает, что ты здесь. Мы тебя держать можем, пока не сдохнешь. Где бабки, Али?
В камере на четверых сидело шестеро. И вдруг всех выпустили. Остался один в блоке. Весь день не приносили еды. И на второй день. Он стал кричать в коридор, и во двор из окна, но никого не было.
На третий день, раня пальцы, вытащил из кровати пружину, и стал ковырять бетон в месте сочленения с решеткой. Не получалось ни хрена, и на пятый день подумал, что умрёт здесь.
На шестой коридоры заполнились гулом, и Алишер заплакал от радости. Все камеры вновь заполнились. К нему посадили журналиста, преподавателя из Бауманки, и глуповатого парня из Воронежа с лицом, грубым и желтым, как картофелина.
- Я им говорю - кому я расскажу? По всей Европе то же самое, по всему миру, кто меня слушать станет? - горячился журналист, тощий и патлатый.
- Вы о чем? - спокойно интересовался препод из Бауманки.
- А вы не знаете! Ага… Хорошо, - говорил спокойнее, - у меня были данные, что за два дня до Ночи Единения свободили все исправительные заведения Москвы и центрального района. Но я не собирался публиковать! Негде! Нет интернета!.. Все и так всё знают! И что в Подмосковье за май-июнь двадцать концлагерей построили, все знают! У нас же в стране не утаишь ни хрена, а я не какой-нибудь борец за правду, я жить хочу, я продажный, пусть других сажают!
- Вы ничего не поняли, юноша, - говорил препод, старше юноши лет на семь, - нас уничтожают как класс, а не за дело. Нас выдавливает вселенское быдло. Мы - политические. Для нас не нужно повода, кроме ума. Нация сплачивается, уничтожая нас. Обыдлевшему народу легче сражаться.
- А его тогда за что? - орал журналист, показывая на воронежского, как на предмет, - не академик же Лихачёв, классический быдлоид!
- А если я по голове дам? - огрызался воронежский.
Он был курьером. Принес слайды, в редакции менты и все на коленях. И его до кучи.
Еды все равно не дали, зря Алишер надеялся. И на следующий день не дали.
Он не знал, что быть голодным больно.
Он не думал о Светке, и только вспоминал, как они сидели в ресторане и ели, или готовили утром яичницу с грудинкой, и грудинка шипела на сковороде, выпуская сок, и ломти становились сначала из белых прозрачными, потом твердели и покрывались корочкой; и тогда он вбивал яйца, и жир стрелял, и Алишер убирал голову, чтоб не в глаз, и белок становился из прозрачного белым на раскаленной сковородке, и главным было - не передержать, чтоб не затвердел краями желток, а остался мягким, чтоб макать в него черным бородинским, или ломтиком батона и жрать это всё. А еще он грел молоко в ковшике, и рядом, в турке, варил кофе, обязательно крепкий, густой. Смысл был в том, чтоб не дать закипеть, и убрать оба ковшика с огня, когда шапки - белая и черная - пойдут вверх. И много коричневого сахара, чтобы кофе был крепким, и сладким, и сытным, и в больших кружках, про которые, если видишь на витрине, думаешь, господи, какой идиот их купит, наверное, идиот, который не жрал шесть дней, и будет хлестать густой кофе с молоком и чтоб сахара, и хорошо, что хоть не отключили воду, иначе они давно друг друга поубивали бы.
Али проваливался в сон, и там тоже была еда.
-… мы увидели последний рывок дряхлого европейского льва, - слышал он сквозь сон, - Европа думала, за последние пятьдесят лет ей простят предыдущие пятьсот, но варвары ничего не забыли. Стали покусывать, а Европа подманила их и рявкнула.
- Господи, вы какую-то ерунду несёте, нас третий день не кормят.
Счастливчик, подумал Али.
- Я вам объясняю, что мы уже мертвы, не дергайтесь. Знаете, что произошло? Европейцы сказали ста миллионам варваров - мы вас убьем, если вы нас не убьете. Варвары победят. Всегда побеждают, закон истории. А нас расстреляют. Хорошо бы сразу. Нам повезло, мы в первой волне, в ней чаще сразу.
Журналист погрустнел.
- У меня до всего этого были… настроения. Разгонялся на машине, думал - вот, сейчас, на сантиметр руль, и всё, кончится мучение, останавливало, что с собой придется кого-то взять. Водителя встречной… А сейчас жить хочется. Парадокс, мать его.
В коридоре послышались шаги, и лязгнула дверь справа, в самом начале блока. Удивленные голоса, а затем выстрелы - шесть подряд, и после паузы - еще.
Открыли дверь второй камеры. Всё повторилось.
- Что это? - взвизгнул по-бабьи журналист.
- Расстрел, - сказал препод, встал на колени, спиной к дверям, и начал молиться.
В третьей камере пытались завалить дверь кроватями, не успели.
Когда расстреливали четвертую, орал весь блок.
Али сидел в шестой. Выстрелы и крики раздавались справа, ближе.
- Завалим их, - лихорадочно шептал воронежец, - ну, сколько их там, сколько? Если все сразу, главно, кто с оружием…
В замок влез ключ. Препод молился, журналиста трясло.
- Блядь, они же нас поубивают всех, - заплакал воронежский и обхватил голову руками.
Дверь открылась. Мент в расстегнутой рубашке и висящем на застежке галстуке, красный, потный, и пьяный, вскинул автомат к плечу и стал расстреливать людей одиночными. Али упал на колени, поднял руки, и заорал:
- Я не политический! У меня бабки есть!
Везде орали, и надо было перекрикнуть, воронежский тоже орал, но его убили, и жавшегося в угол журналиста убили, и препода, и выстрелы гулко звучали в камере.
- Я не политический! У меня бабки есть! Я не политический!
А мент навел автомат, но следак в белом пиджаке, тоже пьяный, поднял ствол, и крикнул менту:
- Он не политический! У него бабки есть, серьезно тебе говорю!
Следак нес сумку с запасными магазинами. Заключенные, кто слышал, тоже стали орать про бабки, что у них есть.
- Сразу у всех бабки появились, - недовольно сказал мент.
- Где? - спросил белый пиджак у Али.
- Здесь не скажу, убьете, - ответил парень.
Пиджак пожал плечами и поднял пистолет. Хотел бы убить, думал Али, уже б выстрелил. А маленькая черная дырка в дуле, злая и мертвая, плевала на его логику, и говорила, жажда убийства и опьянение смертью дороже и выше золота.
Пиджак убрал пистолет, и они вышли, закрыв Алишера с трупами. Они достреляли блок, а потом забрали Али, и повели к выходу, и он шел мимо открытых камер, и везде были трупы, и пахло кровью и стреляным.
- Кто меня заказал? - спросил Али, когда ехали к нему. Сидел сзади. Наручники не надели.
Они молчали. Они не люди, понял Алишер. Бесы, скрывавшиеся во мраке. От них пахло смертью - не падалью, а свежим, только совершенным умертвием - кровью, и мясом, и порохом. Они вошли в состояние убийства, и хотели убивать, и Али подумал, что надо быстрей завязывать, потому что по глазам видно, наркоманы, и скоро станут нервными, злыми и суетливыми, пока снова не убьют.
- Гонит. Откуда рыжьё у пацана двадцатилетнего… Бензин дороже, - говорил мент, которому не хотелось ехать на Коломенскую, а хотелось убить Алишера, вытащить за волосы, чтоб возил ногами по полу, швырнуть к стене, поймать на мушку, и поводить, пока умоляет.
- Не-е-е, он богатенький Буратино, - пиджак поймал взгляд парня в зеркале, - Маша сказала, он давно в фармазонской теме, намыл себе, правда, Алик?
Они пили водку из горла, и она была теплой, морщились. Они злились, что все бабки и ништяки достаются моровцам и снежкам, работающим «в поле», а им не досталось ни хрена, кроме грязной работы.
- Но ты нам подсыплешь рыжего, да, Алишер?
Следак засмеялся, и мент засмеялся, и Алишер засмеялся с ними, и мент спросил, какого хера он ржёт, и чтоб он эту улыбочку стёр, а то ему вобьют её в глотку вместе с зубами. Они были шестерками, знавшими, что они шестерки и злившимися.
Дома всё было перевернуто.
- Ты уж прости, - сказал пиджак, - искали нычку твою. Ну, давай сокровища.
Мент ушел в комнату, и включил телевизор, и Алишер видел, что его уже колотит.
Алишер пошел на кухню, достал из морозильника завернутый в прозрачный пакет двухкилограммовый кус мяса. Сунул в микроволновку, поставил на разогрев, а пока взял с полки холодильника йогурт, и хотел открыть, но оборвал язычок и никак не мог зацепить ногтем фольгу. Грязным тюремным пальцем Алишер пробил фольгу, отодрал её, и стал трясти белую студенистую массу в рот.
Микроволновка запищала. Али вытащил тарелку, и снял тонкие пласты телятины, окружавшие маленький пакет. В нем деньги, кольца, серьги с бриллиантами, браслет.
- Кто меня заказал? - спросил снова.
- Какая разница? - протянул следак, - ну, Маша Кирова, дальше что? Говорит что-то?
Алишер покачал головой - не говорит.
- Не тем людям дорогу перешел, - добавил следак, - ты с девкой какой-то мутил, а папе это не нравилось.
Алишер бросил пакет менту, не предупредив, и тот не успел поймать, и пакет измазал его красным:
- Вот ты, мудак косорукий!
- Всё? - нетерпеливо спросил из гостиной мент.
- Еще вторая нычка, - крикнул парень.
- Так доставай, где она?! - рявкнул пиджак.
- На антресолях.
Пиджак ушел в ванную, и стал замывать пятна на пиджаке, а Алишер взял на кухне табурет и поставил к антресолям: мент смотрел ящик, и Алишер неслышно открыл дверь, и пошел вниз по лестнице, а пройдя два пролёта, и услышав сверху голоса - побежал.
Не поймают. Они бегать не умеют, а на машине он их по дворам задрочит.
Не побежали. Мент чувствовал себя обманутым.
Парень хотел есть, надо было где-то жить, и телефон, позвонить Светке.
Пошел к Аслану, того убили. Сунулся к Потапову, тот свалил из Москвы. Пришлось идти к Харону.
Харон процветал. После беспорядков ночная Москва погрузилась на дно декаданса - только в этой волне богатые сынки знали, что мир точно обречен, и они точно умрут молодыми. Переходили пределы. Нюхали кололись, ели, бросали под язык, глотали, вообще всё.
Харон пробил - Имомали дэд, Светка с матерью в Лондоне.
- С твоей рожей в Москве опасно, - сказал Харон, - ты благодари бога, что в тюрьме пересидел. Валил бы, где поспокойней.
- А где?
Харон пожал плечами. Они стояли на втором этаже клуба, а на первом развернулась оргия. Голые тела сплелись в клубок, пахло бухлом, травой и плотью, и это было не возбуждающе, а противно, как крысиные роды.
- В Европу не суйся, дохлое место. Рашка раскололась. Логичней на юг ломиться, к хлебу, но туда сейчас все.
На шее Харона золотая цепь, курит «Монтекристо», а рожа испуганная.
- Мы тут решили, когда уже всё будет, закрываемся, с бухлом, и друг другу - передоз. Можешь с нами.
Али поблагодарил и отказался. У Харона не было интернета, но он знал, где есть. Алишер написал записку Светке. Свернул и дал Харону. Тот развернул и хмыкнул.
- Зачем писал? Я бы так запомнил.
«Оставайся там. Люблю тебя. Алишер.»
Как он мог знать, что мать уговорила Светку остаться, а потом эта записка, и она сбежала от матери, и чудом прорвалась к нему через Европу, на последних самолетах, и вторым чудом было, когда в Шереметьево почти всех с трапа погрузили в воронки, а её не тронули.
Он не мог оставаться в Москве. Куда ехать? - думал, сидя на кухне хароновского клуба. Здесь был свет и белый кафель, и это было хорошо после крысиных родов в прокуренном клубе.
Он закрыл глаза и увидел серую пыльную дорогу под палящим солнцем, и желтые поля с двух сторон. Поля упирались на горизонте в курчавый зеленый лес, а вдоль дороги росли тонкие молодые березы, и ели. Если пойти дальше, увидишь реку, и вода в ней красно-коричневая.
Вот куда надо, к этой реке. Он не знал, где она точно, но представлял, в какой стороне, как плохой ученик представляет, где Африка, и где Австралия.
- Где-то там, - сказал Алишер и протянул руку в стену.
Утром пошел к вокзалам. Нацепил найденную в хароновских подсобках желтую безрукавку дворника, надвинул бейсболку, и взял в руки щетку на ручке. При появлении патруля, или группы людей, Али мёл землю.
В перегороженной баррикадами Москве мести можно было везде.
Он видел, как семьи выходят из домов, и уезжают, или уходят, взяв, что помещалось в руки. На Таганке пожилой мужчина с рюкзаком толкал широкую коляску для двойняшек, и в одной её половине сидела двухлетняя девочка, а во второй стояли сумки, и мужчина плакал.
Еще - убирали во дворах. Собирали стекла, разводили подальше от дома костры, и жгли мусор, и убирали планету, вымирая. Эти люди были сильнее и крепче следаков в пиджаках, и харонов, и снежков, и моровцев.
Он задержался, помогая на Курской убрать с дороги во двор горелый «ГАЗ». Когда убрали, пожилая женщина стала мести во дворе, и Али тоже махал щеткой. Они смели мусор в кучу, но не было совка, и женщина сорвала со стены плакат со скрестившим руки президентом, сложила его вдвое и они стали заметать на него.
Он пришел к вокзалам, и пробился в отстойник. Узнал, что пассажирские не ходят, одни грузовые, и спецвагоны. С утра в его сторону отправлялись с поездом спецроты, сказала тетка с выбивавшимися из-под форменной железнодорожной пилотки пергидрольными локонами; все от Москвы отпали, так она пытается хоть ближних закрепить. Кого надо постреляют, чего надо, отберут, обратно хотят сорок груженых вагонов притащить.
- Оставайся, - щелкала семечки, и скорлупка одной, похожая на маленькую индейскую лодку, прилипла к ярко крашеной губе белой изнанкой кверху, и тетка не замечала её, - железка всегда будет работать, при любой власти, с голоду не помрем, паёк дадут. Парень симпатичный, найдем работу.
Она пообещала посадить его утром в поезд, и он остался с ней.
Ночь была жаркой, пьяной, пили водку, сидя голыми на старых скрипящих стульях, держали окна открытыми, и слышны были гудки поездов, и суетливая трескотня выстрелов то от Садового, то от Красносельской. Она договорилась с проводницей.Он убрал с её лба налипшие волосы, и хотел поцеловать в щеку, а она подставила губы.
Алишер стоял в проходе между купе и смотрел на листок с маршрутом. Кривая синяя линия была дорогой, жирные точки на ней - городами. Взгляд Алишера остановился между Кармазиным и Яшиным. Здесь.
Солдатики не трогали. Ходили пьяные из купе в купе, шатаясь, и просили чая.
Ехать было шесть часов, и два прошли. Али стоял в проходе, смотрел в окно, и поезд притормозил, зашипев. Станция и вокзал из красного кирпича. Вокруг часов на башенке: СМОЛЯНКА.
- Слетай, к бабкам… - навалился пьяный лейтенант с добрым лицом. Сунул Алишеру горсть мятых купюр, уронил одну и хотел поднять, а потом махнул рукой, - картошечки, молодой, с укропчиком, огурцов, и бухнем. Заходи, не меньжуйся, а то ты здесь, мы там. И сигарет, любых, с фильтром.
Вернулся в купе, а Алишер вышел из поезда и пошел к бабкам на перроне. У них была картошка, и огурцы, а сигарет не было и он ушел буфет, в здание вокзала. Купил, и хотел обратно, как вдруг в здание с двух сторон, от платформ и от города, вошли люди, много. В гражданском, с оружием. Закупорив выходы, стали двигаться навстречу друг другу, от стены к стене, как в лабиринте, между лавок зала ожидания. Проверяли документы, и найдя без документов, просили встать и отойти, и кавказца попросили отойти , а Алишер застыл в дверях, думая, что у него нет документов и он черный, и что поезд вот-вот тронется, и что его, наверное, убьют.
Кто-то тронул за плечо. Обернулся, увидел дядьку лет шестидесяти, с пшеничными усами, набегающими на губу, в выцветшей брезентовой ветровке, и защитной панаме с дырочками, как у погранцов
- Засада, хлопчик? - голос мягкий и спокойный.
- Похоже.
- Тамар, мы через кухню выйдем? - крикнул дядька буфетчице, - бери сумки.
Алишер взял. Их было две, и был еще рюкзак, но его дядька сам взял.
Прошли через кухню, и оказались во внутреннем дворе, где стоял мусорный бак и курил на корточках повар. За дощатым забором тронулся, вздохнув, поезд Алишера. Дядька нахлобучил ему на голову панаму.
- Идем к машине, по сторонам не смотри.
Прошли через площадь у вокзала, миновали наклонившегося вперед с пальцем в будущее Ленина, к деревьям, в тени которых припаркованы машины. Дядька прошел к «Патриоту» и открыл багажник.
- Пока не смотрят, залазь, - Али залез.
За городом дядька остановил машину и выпустил. Было жарко, Алишер в багажнике вспотел. Дядька дал воды, и он сначала выпил, а потом снял майку, намочил, и протер лицо, шею и торс. Дядька представился Иваном Макарычем, которого все звали Макарыч, и скоро Алишер стал звать.
Алишер поблагодарил Макарыча, не зная, что дальше, и куда идти, и был рад, когда Макарыч сказал, чтоб парень пожил у него, а там видно будет.
Опять поехали, и окрестности были красивыми, и однообразными. Лес, вымершие деревеньки в пять домов, поля с травой и клевером. Алишер провалился в бестолковый и обрывочный дорожный сон, и проснулся, когда движение прекратилось.
Макарыч остановил «Патриота» перед широкими железными воротами, зелеными со звездой. От них шел кирпичный забор, его венчала спираль колючей проволоки, нанизанная на сваренные ежом куски ребристой арматуры. Въехали внутрь. На пятидесяти сотках особняк в два этажа, квадратный и некрасивый; деревянная баня; два колодца, дощатый сарай, и два вытянутых одноэтажных здания с узкими бойницами окон под крышей. Коровники, наверное. У ворот две горы песка. Ровными краями напоминают пирамиды.
Рядом две конуры. Овчарки дремали, но стоило Алишеру подойти, разразились яростным лаем, и дернулись к нему, натянув цепи ошейников.
- Любят человечинку, - усмехнулся Макарыч, - за забором еще земля. Пятнадцать соток. У москвичей взял, у дачников. Пять дней торговались. Тыщу талонов хотели, я говорю - пятьсот. Через день давай пятьсот, я им - триста. В оконцовке за сто взял. Сейчас думаю, пару дней продержаться, за так бы отдали, чтоб до станции довёз. Доброта губит.
Он отправил Алишера в баню. Вода была теплой, пара не было совсем, но Алишер с радостью и удовольствием помылся, намыливая тело треснувшим куском серого мыла, и растираясь до красноты мочалкой. Вымыл голову. На полке в предбаннике нашел старый станок и пачку тронутых ржавчиной, но не использованных лезвий. Намылил щеки и побрился, два раза вскровив кожу, и пустив красные ручейки по белой мыльной пене.
В дверь постучали, и женская рука просунула в открытую на ладонь дверь чистую одежду.
- Спасибо! - сказал Алишер. Дверь закрылась.
Дали застиранную рубаху, выгоревшие камуфляжные брюки, и свежие носки, а на подставке у дверей ждали армейские ботинки, разношенные так, что кожа напоминала крошащуюся кору.
Напротив бани стоял дощатый стол с длинными лавками вдоль. Крупная хмурая девушка, в чьих чертах угадывался Макарыч, поставила перед Алишером тарелку каши с тающим в середине кружком масла, положила хлеб, налила молока. Макарыч сел напротив и подмигнул девице. Не скрывая неодобрения, она ушла на кухню, и вернулась с бутылкой замороженной водки, покрывшейся от жары инеем.
- Употребляешь, хлопчик?
- Не особо.
- Хорошая штука, если меру знать.
Танька, так он обращался к девушке, поставила миску с квашеной капустой, нарезала туда лук, бросила клюквы, залила постным маслом; хотела нарезать крупными кольцами мятые, хрусткие соленые огурцы, но Макарыч прогнал, махнув рукой.
- Кто ж огурцы режет, дура. Два года в городе, пропала девка.
Алишер усмехнулся - не словам, а новому неожиданному состоянию, в котором были Макарыч и баня, водка и огурцы, и дура Танька. Макарыч еще налил, а когда выпили во второй раз, закрутил горлышко.
- И хорош. Значит, спать будешь в сарае, Танюха покажет, постель даст. Друзья твои подойдут, всё расскажут. В двух словах, порядок такой, хлопчик - с утра встаем, и пашем. Веди себя, как человек, и с тобой будут по-человечьи.
Кроме Алишера, работников было восемь, семь парней и одна девушка, Инга, высокая, худая, с соломенными волосами, и веснушчатым вытянутым лицом. В движениях и речи была плавной, здесь её называли тормознутой, и наказывали чаще остальных.
Обращались, как со скотиной. Не издевались, не били без нужды. Все, кроме Инги, жили в сарае. Вдоль стены - двухъярусные нары, сколоченные недавно, смола не затвердела.
Вставали с рассветом. Глотали завтрак из водянистой каши и хлеба, запивали жидким, без сахара чаем.
Алишер с двумя молчаливыми молдаванами работал «на фундаменте». Это был разрытый рядом с сараем котлован шириной в девять, длиной в четырнадцать метров. После завтрака Али включал бетономешалку, облепленную окаменевшим раствором и похожую на отложенное драконом в грязь яйцо. Алишер подтаскивал мешки с цементом, и подвозил тачкой песок из гор от ворот. Он отгрыз лопатой у пирамиды изрядный кус, и Макарыч, проходя мимо, чесал щеку, бурча, что придется брать еще самосвал.
Алишер вливал в зев бетономешалки воду, бросал песок и цемент. Чтобы день шел быстрее, воображал, что воюет с чудищем, каждой брошенной лопатой затыкая его пасть. Вода обращалась мутной жижей, потом густела, становясь похожей на серое тесто, и плеск жидкости сменялся хлюпающим звуком.
Отдыхали десять минут в два часа. Молдаване садились на землю, обняв колени руками, и смотрели в точку, и всей разницы между ними было, что один курил, второй нет. Первого звали Стефан, второго - Мирча, но Алишер не мог усвоить, кто есть кто, и думал, они сами не уверены. Пытался разговорить - они отвечали односложно, без охоты.
Трое работали в поле. Двое были подмосковными алкашами, из недавно опустившихся. Им не нравилось у Макарыча, но здесь была крыша над головой, давали есть, и иногда наливали, и это не был худший вариант из возможных. Третий был Игорь Терехов, учитель из Москвы, примерно тридцати лет. Загорелый, длинные волосы расчесывал на пробор, подвязывал тесемкой. Дважды пытался бежать и оба раза его ловили и били во дворе прутами. Долго, освежаясь в тени квасом - пока отдыхали, давали прутья Мирче, и Стефану, и они тоже били. В третий раз, сказал Макарыч, поймаю - убью.
- Не убьет, - шептал Игорь Алишеру тихо и горячо, - он через меня других учит. Все смотрят на мою спину, и бежать ссут. У Макарыча кругом - сваты, братья, да друзья. Я первый раз до ментовки добежал, спасите говорю, у вас тут рабство в деревнях. Поржали и сюда меня отвезли.
- Опять побежишь? - спрашивал Алишер.
- Когда всё готово будет. Всё-всё. Знаешь, для чего фундамент строим? Для других рабов. Макарыч еще землю присматривает. А беженцев - пруд пруди. Сейчас еще он ловит, а скоро сами приползут. За краюху работать будут.
Зятя Макарыча, Танькиного мужа, звали Малым. Он был невысок и белобрыс, и лицо его было недовольным. Был грубым, и любил орать. Надо было наказать кого-то - звали Малого. Не Макарыч, он бы их чаще бил.
Инга жила в доме, на первом этаже. Занималась кухней, хозяйством, курами, и свиньями. Татьяна била её и ругала. Инга на ругань хмурилась.
У них был свободен один час, с девяти до десяти, от ужина до отбоя. В этот час Инга мыла посуду. Али помогал ей.
Она жила здесь с конца июня. Муж говорил, пока нет работы и вся эта кутерьма в Москве, могут отдохнуть, как давно хотели, вдвоем, с лодкой и палаткой. Нашли поляну на берегу, у леса. Плавали, купались, и он рыбачил, пока она варила на костре кофе.
Потом навстречу их лодке по реке прошла моторка, где сидел Малой. Он посмотрел на них тяжело и недружелюбно, и не ответил на приветствие. Его лодка ушла, и успокоилась вода, растворив пенный след, а супруги захихикали, и муж изобразил Малого, нахмурившись и надув губы.
Малой и Макарыч пришли на следующий день, мужа убили, а её забрали.
- Витя пытался с ними разговаривать,а они вязали нам руки. Почему мы их слушали? Надеялись, обойдется. Губит не страх, а надежда, что обойдется.
Малой поселил её на первом этаже и на третью ночь стал с ней жить. Танька ревновала и плакала. Инга бежала, но сразу поймали. Малой обиделся. Говорил с ней всю ночь, и плакал. Он ей открылся, а она его предала.
- Я бежать хочу, - прошептал Алишер, - пойдешь со мной?
Он не знал, зачем врал. Он не собирался, но что-то нужно было сказать, а говорить, что всё наладится, было глупо, вот он и сказал, что бежит.
Инга кивнула, медленно, боясь быстрым движением спугнуть сказанное.
- Куда?
- Есть место. Километров двести.
Ложь обросла мясом, и перестала быть ложью. Он взял ношу, и должен был тащить.
После отбоя свистнул Игорю, и спросил, не присоединится ли.
- С ума сошел? Она тормознутая! Она тебя свяжет по рукам и ногам - раз, Малой её не найдет, не успокоится - два.
- Ты же хотел бежать.
- Когда всё готово будет. Всё-всё, понял? Может, в сентябре. Может, перезимовать придется. Надо всё распланировать.
Наступило утро среды и их разбудил рёв. Они сгрудились у узких окон и в сером рассветном свете увидели, как Татьяна, босая, тряся мясом грудей, живота и зада бегает в белой комбинашке по огородам, а Малой босой и в майке и в блеклых трусах, идет за ней с ремнем и лупит бляхой. Когда нагнал улепетывавшую на четвереньках Таньку, и зажал ногами её бока, так, что стали похожи на лошадь и привставшего в стременах седока, и начал хлестать её по спине, и по заду, Макарыч крикнул:
- Хватит! Хорош, в дом…
Малой пошел к дому, высматривая, чтоб не наступить на морковь. Танька, отдышавшись, рванула за ним, и обняла сзади ноги. Малой оттолкнул жену, наклонился над ней, и выматерился.
Когда Инга вышла из дома, на её правой щеке был закрепленный полосками пластыря бинт, и казалось, к ней прилип брошенный и расплющенный ударом снежок. Она вынесла бельё, на котором виднелась кровь, и замочила в тазу.
В перекур рассказала, как на рассвете к ним прокралась Танька и стала резать Инге лицо, суке, чтоб не была такой смазливой. Слава богу, только щеку покарябала.
- Сейчас напились и помирились. На кухне сидят, целуются. Сделала им яичницу, подаю, она говорит - ты сучка не думай, что всё закончилось. Я тебя со свету сживу.
- В бане хозяйской, на полке, за свечками, пачка старых лезвий. Сможешь взять?
- Да, наверное. Зачем?
- Достань. Завтра бежим.
Малой пришел к ней. Пьяная Танька отключилась, и весь день спала. Он тоже был пьян и сразу уснул. Макарыч читал на веранде. Инга поднялась в спальню молодых, и взяла со столика ключи Малого. Танька не шелохнулась, пьяно и тяжело дыша, и у Инги мелькнула мысль взять на кухне нож.
Она вернулась к себе, улеглась рядом с Малым, и набросила его руку поперек своей груди. Перед тем, как лечь, к ним заглянул Макарыч. Инга сделала вид, что спит. В комнате пахло перегаром и потным телом Малого.
Инга подождала час, а потом еще, и тихо, медленно, не дыша, встала, сунула ноги в кроссовки Малого, и пошла к сараю. Повернула ключ в замке и открыла дверь. Алишер ждал.
- Кто хочет, может с нами, - шепнул в заспанную темноту сарая. Не ответили. Оставил дверь открытой.
Она захватила нож, а он сжимал в руке лезвие. Не пошли к воротам из-за собак. Прошли мимо котлована к стене. Алишер с вечера приставил к ней сколоченную из досок подставку для кирпичей, чтоб не мешала ходить. Никто не заметил. Теперь взобрался на неё, подал руку Инге, и поднял следом. Доски скрипнули, и они замерли, ожидая лая, но обошлось. Он подсадил Ингу, и она взобралась на забор, развела руками кольца проволоки, пролезла на другую сторону, легла на поперечину животом и подала руку. Алишер подтянулся, и они спрыгнули на землю по ту сторону.
Свобода встретила прохладой и сыростью.
В лес бежали через заросшее травой и сорняком поле. Трава опустилась под тяжестью росы, и их обувь и ноги ниже колен стали мокрыми. Была полная, низкая луна, и они бежали, сильно поднимая ноги, и мокрая трава влажно шелестела от их движений. У нас два часа, пока проснутся, думал Алишер, и его мысли шли в такт с его дыханием - два-ча-са, два-ча-са, два-ча-са. Лес густой, много бурелома, они не сунутся ни на машинах, ни на лошадях. Значит, ноги против ног. А кто у них бегун, как Алишер? Ни-кого, ни-ко-го.
Поле кончилось, начался лес. Влетев в него, Инга остановилась, уперла руки в бедра, и засмеялась через запыханное дыхание.
- Инга, ты чего?.. Что ты делаешь? - он тоже остановился.
Она схватила его за щеки, притянула к себе и поцеловала - без страсти, как целуют детей, потерлась носом о его нос и засмеялась. Он засмеялся тоже. От бинтов Инги пахло лекарством.
- Свобода, господи, - прошептала она, - пойдем…
Они опять двинулись, на этот раз медленнее, настраиваясь на долгий бег. Шли на северо-восток - Алишер чувствовал направление, как будто в мозгу был компас. Он знал, что через три часа упрутся в железку, и должны перебежать её , и через равнину - снова в лес.
Ветер донес собачий лай.
***
Он шел по запаху.
Где пахло трупами, были люди.
Он подбирался, и смотрел через траву, кто.
В Путятино к свалке подъехал грузовик, и солдат в выгоревшей защитной куртке стал ругаться с рабочими, кому разгружать, и как-то договорились. Откинули борт, и на землю высыпалось несколько трупов. Другие хватали крючьями и стаскивали, пока не освободилось место, чтобы забраться в кузов, и бросать оттуда.
Нельзя было идти по городам, и Али пошел через деревни.
В этой, как и в двух других до неё, никого не было. Он хотел есть, он ни хрена не ел, кроме ягод, уже три дня, и если дальше так пойдет, он вырубится где-нибудь в лесу и сдохнет, а его тело расклюют вороны и сожрут лисы-падальщицы.
Он зашел в один дом и ничего не нашел там, кроме битой посуды и сломанной мебели. И во втором ничего не было. Наверное, прошли беженцы, думал Алишер. Прошли и вымели подчистую, и ему опять ничего не достанется, и тогда он ляжет спать в эту постель, и не будет вставать, и умрёт, лучше так, чем на дороге.
Ты не мужик, понятно? Ты такой же, как они.
Еле переставляя ноги, мотая головой, чтоб прогнать сон, он заставил себя выйти к третьему дому. И услышал шум. Суетный и злой, какой издают дерущиеся собаки, только рычание было глухим, и не прорывалось яростным клёкотом, как в драке.
Алишер выдрал из забора палку, крепкую и с гвоздем.
Он шел медленно, выставив палку перед собой, и завернул за дом.
Черная овчарка с белой грудью и грязная рыжая дворовая, смотрели на него безумным и злым взглядом, а перед ними в дорожной пыли лежала задранная коза, с объеденным боком и ногами.
Собаки смотрели на Алишера, он смотрел на козу. Бока не были вздуты, хоть она лежала на солнце, и вокруг не вились мухи, и не было смрада, и всё это значило, что коза свежая. Перед ним было двадцать килограммов мяса не считая собак.
Собаки зарычали. Слабо, из глубины горла. Овчарка напрягла грудь и присела, готовясь к прыжку. Дворовая пошла вперед, с наглым вызовом глядя на Алишера, и он попятился, и тогда она пошла быстрее, но в трех метрах перед ним остановилась, и стала рычать громче, а потом гавкнула, зло и яростно.
Уйти в дом, дождаться, пока доедят, и побегут дальше, и доесть кости, высосать, что останется, думал Алишер, но вдруг гавкнул на дворнягу, резко и оглушительно, и та присела, и шерсть на ней вздыбилась. Она оскалилась и зарычала, и Алишер зарычал в ответ, громче, и крепче вцепился в палку и поднял её над плечом.
Овчарка прыгнула стремительно, и он не заметил. На счастье, не могла достат до него и приземлилась метрах в двух. Гавкнула на Алишера, он на неё, подключилась дворовая, и они рычали и гавкали друг на друга.
- Уйдите! - орал Алишер, - мне всё не надо! Возьмите, сколько вам надо, и уйдите! Р-р-рав!.. Я не мог её взять, слышите?
Ты не мужик, понятно?
Первой бросилась дворовая - трусливо, к ногам, сразу перебирая задними лапами, чтоб отбежать, и он с размаху саданул ей палкой по пасти, и она высоко и нервно заскулила, отпрыгивая. Бросилась овчарка, метя в горло, но он успел закрыться и она впилась в руку выше локтя, а он заорал и ударил её кулаком в мокрый черный нос. Она разжала зубы и упала, на миг перестав соображать, а он с силой дал её ногой в бок, и её мягкая плоть обернула его ботинок буквой «С».
Дворовая бросилась снова, но он не обращал на неё внимания, только отпихивал. Вся его злоба пошла на овчарку, главное - её переломить. Она отбежала о него и низко угрожающе рычала, пятясь, и выбирая время для нового прыжка.
- Ну, иди, иди сюда, - выталкивал Алишер и тоже рычал, широко обнажая зубы, и выпячивая нижнюю челюсть, - иди, я тебе…
Бросились одновременно - дворовая вцепилась в икру, но он смотрел на овчарку, и. когда она бросилась, сунул палкой ей в пасть. Она ударилась о гвоздь мордой, мотнула телом в воздухе и страшно взвизгнула, налетев на Алишера. Он упал, но быстро вскочил и стал бить овчарку палкой. Её морда кровила. Она заскулила и убежала, и Алишер наподдал дворовой, и та убежала следом.
Остановились у забора соседнего дома, а Алишер вздел вверх руки и победно заорал.
Он утащил козу во двор и свежевал её осколком стекла из выбитого окна. Принес воды из колодца и промыл укуса на руке и ноге. Нашел в доме старые, глаженые шторы из ситца, разорвал на полосы и соорудил повязку. Принес воды, омыл козу, разрубил её на куски, и сварил во дворе, в большой кастрюле, сразу всю. Прошелся по домам, нашел соль. Собаки рычали, когда он появлялся на улице. Он рычал в ответ. Они его боялись, он их - нет.
Бульон был густым и клейким, светло-коричневого цвета. Он знал, мясо надо варить долго, иначе будет жестким. Прошло час и он отчерпнул бульона в кружку. Подождал, пока остынет, и выпил половину. Уселся на лавку и стал ждать, пока его стошнит. Через пять минут выпил еще бульону. Потом поел мяса. Много не надо сразу. Взял кости и выбросил собакам во двор. Те забили хвостами, и подняли пыль.
Он занес кастрюлю в дом и закрыл дверь. Лег на железную кровать, закрыл глаза, и проспал сутки кряду.
Он не мог поступить по-другому. Оба пропали бы.
Они бежали по лесу, быстро, изо всех сил. Инга отставала. Он останавливался, ждал её, и она, когда подбегала, тоже останавливалась отдохнуть, а он тащил её дальше и кричал, что нельзя, нет времени, догонят, если она не поторопится.
Один бы ушел. Легко. А она тормозила.
Лес шел на спуск. Деревья были реже, и бежать стало легче.
Сзади хрустнула ветка, и Инга крикнула от боли, и эхо её крика ударило в верхушки деревьев, спугнув птицу.
Он повернулся и пошел к ней, к белеющему в предрассветной серости светлому её платью. Шел и чувствовал, случилось худшее, но гнал от себя эту мысль.
- Что? - спросил едва не со злобой.
- Я… оступилась, - на последнем слове она заныла, а Алишер испытал такое раздражение, что захотел её ударить.
- Ты смотрела под ноги?!?..
- Не ори на меня, пожалуйста…
Он склонился к ней, снял с ей ноги кроссовок, стал щупать ногу. Она застонала.
- Перелома нет, - сказал Али, - вывих. Надо идти, Инга. Постарайся идти.
Быстро и зло, обдирая кожу с рук он выломал у лежащего на земле дерева толстую ветку, и дал Инге, чтоб шла. Помог подняться, обнял за талию, а она положила руку на его плечо, и они заковыляли вниз.
Двигались медленно, и ни за три, ни за пять, ни за сто часов не добрались бы к железке. Спуск с холма занял шесть минут. Она стонала и ойкала, но не говорила, что больно и что она не может, а терпеливо шла. Поднялись вверх из впадины за семнадцать минут. Она взмокла и натерла руку о костыль. Снова пошли, и через три минуты она неловко поставила здоровую ногу, и ей пришлось наступить на больную, и она снова вскрикнула, и упала, и теперь не поднялась, а навзрыд плакала в траве; а он стоял над ней, не зная, что делать, и собаки лаяли всё ближе.
- Не бросай меня! - плакала Инга - я не могу обратно, я себе вены перегрызу!..
- Мы вдвоём не уйдем.
- Али, миленький, возьми меня, пожалуйста…
- Прости.
Он повернулся и пошел, а она крикнулда вслед:
- Они же меня разорвут! - истошно заорала Инга, - Али!... Али вернись!.. Ты… Ты не мужчина!.. Не мужик, понятно? Ты такой же, как они! Это ты меня убиваешь, ты!..
Али побежал, наказав себе не разбирать слов. Снова донесся лай собак. Десять минут, думал Алишер, не больше. Хорошо, что она их задержит.