Л.В. Шапорина, из дневника 1948-1952
«Я думала сегодня о царящей у нас нивелировке. Мне кажется, что Сталин невероятно, чудовищно завистлив. Как когда-то Зинаиде Райх было невыносимо, чтобы кого бы то ни было хвалили в их театре, она ревновала даже к музыке Г. Попова, так и Сталину невыносимо, даже когда за границей хвалят Ахматову, Шостаковича. Каждый должен чувствовать, что его могут в каждую данную минуту окунуть в грязь. Недопустимо, чтобы человек сознавал себя Человеком; Человек - это звучит гордо! - какая нелепость. Чужая популярность как змея жалит Сталина в сердце: Киров, Орджоникидзе, Фрунзе уничтожены. А как и почему умер Жданов? Он был газетно популярен, это опасная болезнь. А the little grey живет себе поживает. А почему в опале Жуков, главный герой войны»?
(6 октября 1948)
«Была в Союзе писателей на докладе Ратгаузера. Кое-что поучительное. «Предатель» Тито, наш выкормыш Димитров, поляк Гомулка - все уверяют, что можно обойтись без классовой борьбы, а мы говорим, что _Большевизм есть тактика для всех._ И все инакомыслящие предатели.
Брат А.И. Иоаннисян, вернувшись из ссылки, рассказал, что встретился там с одним человеком, который был в плену у немцев, бежал во Францию, присоединился к французским партизанам, воевал там, получил французский орден, и когда вернулся на родину, был сослан на каторгу на 25 лет за "нужду и терпение"»!
(11 октября 1948)
«Я не могу работать в своей комнате над переводом. Грохот, завывание слесарных станков раздается как будто за перегородкой. Ухожу работать в комнату Ольги Андреевны днем, когда ее нету. Теперь над нею вопят патефоны. Это всё то же презрение к человеку, к соседу, насаждаемое нашим правительством, "нашей партией". Мы опять (жильцы, среди которых два Сталинских лауреата, библиотекарь Академии наук, заведующая кафедр языков и т.д.) подали заявление депутату Верховного Совета нашего района Шостаковичу с просьбой уничтожить мастерскую».
«Воз и ныне там, гудят еще хуже, с 8 утра до 12 ночи».
(23 октября и 26 ноября 1948)
«Вернулась из филармонии. 5-я симфония Шостаковича конечно гениальная вещь. Давно ничто не производило на меня такого сильного впечатления. Вещь грандиозная, по-настоящему грандиозная, местами трагическая, в начале. И такого музыканта _смели, осмелились_ поливать помоями, диктовать свои собственные мещанские, полуинтеллигентские правила».
(7 декабря 1948)
«Слушали также 2-ю часть "Войны и мира". "Нельзя, - говорит Юрий, - делить оперу на два вечера. Это компрометирует Наташу, которая является единственной и главной героиней оперы".
В первой картине и на балу она влюбляется в князя Андрея, потом хочет бежать с Анатолем, и затем ее утешает Пьер. Если зритель не пойдет слушать продолжение, какое же у него составится мнение о Наташе? И только во второй части, в сцене смерти Андрея, Наташа проявляет подлинное высокое чувство.
Юрий обвиняет во всем сценаристку, жену Прокофьева Мирру Мендельсон. Почему Льва Толстого должна перерабатывать ничем не проявившая себя еврейка?»
(7 декабря 1948)
«Умер Владимир Степанович Чернявский уже месяц тому назад, а я и не знала. Очень его мне жаль. Это был очень тонкий и хрупкий человек. В начале войны, в августе или сентябре 41-го года, он был арестован, выпустили его в Новосибирске, не знаю точно когда. Вероятно, этот арест много ему лет убавил. Я познакомилась с ним в Петрозаводске в 1921 году, он приехал туда на лето в театр и с женой Манечкой Толмачевой. Оба они были не приспособлены к жизни. Он писал стихи. Не для этой лицемерной жизни был он создан. Какое лицемерие всюду и во всем»
(23 декабря 1948)
«Издают Стендаля. Я еще в ноябре зашла к А.А. Смирнову [...] Он вычеркивает целые страницы. Все игривое вычеркивается, так же как и все "несозвучное" нашей эпохе. Автор подстригается, как липа на бульваре. Из Стендаля надо сделать якобинца, революционера, как это сделал Виноградов в "Трех цветах времени". Вот тебе и полное собрание сочинений!»
(23 декабря 1948)
«Екатерина Николаевна Розанова рассказала нам страшные вещи. После финской войны, в момент обмена военнопленными, она работала в Выборге и ездила с поездами, возившими военнопленных.
По приезде к финской границе носилки покрывались чистыми простынями, санитарки одевали чистые халаты и несли раненых, здоровые шли пешком. Вдали на холме стояли толпы народа. Когда пленные переступали последнюю запретную черту, толпа бежала им навстречу, их обнимали, угощали, несли на руках.
После этого к поезду приближались наши русские, бывшие в плену в Финляндии. Их встречали гробовым молчанием. Всему медицинскому персоналу было запрещено с ними разговаривать, на них смотрели как на шпионов, военных преступников. «У меня слезы так и текли», - говорит Екатерина Николаевна.
Когда поезд отходил на некоторое расстояние от границы, военнопленных обыскивали, и выбрасывалось все, что у них было, даже хлеб, который им на дорогу дали финны. «Видеть эти глаза, ожидавшие встретить родных, своих, и увидевшие врагов, было невыносимо». «Доктор, куда нас везут? Нам говорили, что нас отвезут в концлагерь, но мы не хотели этому верить», - говорили Екатерине Николаевне больные. Финны уговаривали их остаться в Финляндии. Им не дали побывать дома и отправили всех, кроме тяжелораненых, в концлагерь. Екатерина Николаевна потихоньку взяла от этих несчастных открытки, письма, чтобы отправить родным. Нет, это не русская черта.
Лягушки, просившие и получившие царя».
(30 декабря 1948)
«Фальсификация во всём, даже в сказках. На днях смотерли мы с Соней «Дюймовочку» Андерсена в инсценировке Бруштейн в кукольном театре. Замысел автора передернут. Дюймовочка - возвышенное, артистическое начало, бежит от окружающих ее сытых мещан - жаб, крота - к солнцу. Полевая мышь, добрая, сердечная старушка, не понимающая стремления к солнцу. У Бруштейн классовая борьба. Мышь ставит замерзающей девочке условия: ты будешь мести пол, греть кофе, топить печь, колоть дрова и т.д. и будешь звать меня барыней, на что Дюймовочка соглашается для того, чтобы спасти больную ласточку. Никаких эльфов, конечно, нет.
Это "коммунистическое воспитание детей"; это называется "заострением тематики", а попросту фальсификация, как в науке, литературе, в истории, во всем.
Лучше было бы писать свои собственные сказки, вроде "Буратино у нас в гостях" Данько».
(13 янв. 1949)
«Недавно в Гослитиздате попросили меня и Шлосберг просмотреть перепечатанные после исправления (редактирования) Смирновым наши переводы, вписать иностранные слова, провести корректуру. Я пришла в ужас, Я увидела воочию, как производится фальсификация. Бедный Стендаль! Его, оскопили, подрезали, как деревья в Версале. Весь блеск, все остроты, анектдоты, оригинальные мысли - все выпущено.
Стендаль ездит по югу Франции и посещает все места, связанные с Наполеоном. В Гренобле он находит крестьян, очевидцев встречи Наполеона с высланным против него батальоном, - все, касающееся Наполеона, выпущено. Восклицания «Великий Боже» - тоже. Затем такая фраза: «Совмещение обязанностей купца и наблюдателя непосильно: нет больше масла в светильнике, нет возможности сосредоточить внимание на чем-либо»; подчеркнутая первая половина фразы пропущена. Почему? «Пока книгопечатание не цивилизовало нас, варваров севера...» Почему? И так до бесконечнсти. Получается выхолощенный, лишенный всякой индивидуальности язык и никакого Стендаля. Смирнов мне как-то сказал: «Не надо, чтобы нас могли обвинить в фетишизме по отношению к Стендалю». Зачем тогда переводить? После этого можно ли верить нашей науке, литературе?
В моем переводе выпущены целые главы. Словом, в моем переводе было около 600 стр., осталось 230! Это называется: полное собрание сочинений! <Стендаль>, прежде всего, causeur, блестящий causeur. А здесь он какой-то рассказчик, даже не рассказчик, лишенный всякого остроумия.
Какая-то фантастическая трусость. И как грустно на это смотреть».
(29 янв. 1949)
«Умер Асафьев, о котором Юлия Лазаревна Вейсберг говорила, что большинство его знакомых должны бы заканчивать свои письма к нему «преданный Вами...». Под некрологом подписи композиторов и всяких именитых людей, кроме преданных остракизму формалистов».
(31 янв. 1949)
«"Самое время, чтобы уйти из существования", - сказал А.А. и привел следующий факт. В предисловии к его книге о Шекспире было указано, что некоторые сюжеты Шекспир черпал из итальянских новелл. Горский, гл. редактор Гослитиздата; отослал ему предисловие с просьбой и указанием уничтожить. По нынешним политическим установкам ни заимствований, ни международных влияний быть не может, влияет только общество, среда. "Полный маразм, - сказал А.А. - Нельзя мыслить, нельзя дышать. Зачем жить?"»
(4 февраля 1949)
«Мой гардероб на 32-й год революции: 2 дневные рубашки (одной, из бязи, уже 5 лет, и она рвется), 2 ночные рубашки, 4 простыни (это счастье!), 3 наволочки, 3 полотенца, 1 пикейное покрывало, 1 платье из крепдешина, сшитое в 1936 году, выкрашенное в черный цвет. Все в дырах, ношу на черном combine. Чулки в заплатах. 1 костюм, ему тоже 13 лет, весь в заплатах. Летнее пальто, тоже 36-го года, шито у Бендерской и хотя и перелицовано, но еще имеет вид. И только что сшитая шуба. Вот и все. И это у человека, который все время работает».
(5 февраля 1949)
«Ахматову в свое время обозвали блудницей. Теперь по поводу театральных критиков внесено некоторое разнообразие эпитетов. Последние бранные слова: безродный космополит, ура-космополит, оголтелый космополит, люди без роду, без племени, хулиганствующий эстет. Кажется, последний эпитет отнесен к Лунину.
Вася (брат) когда-то подслушал ссору и ругань двух матросов. Исчерпавши весь лексикон, один из матросов сказал другому: «Ты - раб и псевдоним!»
По Павлову, торможение должно чередоваться с возбуждением. Сейчас пренебрегли этой последовательностью, царит одно торможение».
(22 февраля 1949)
«Торможение и экзекуции идут своим чередом. Наталья Васильевна была на докладе К. Симонова в Союзе писателей. Он ругал всех лириков: О. Берггольц за упадочничество, неподобающий лексикон (распятие, молитва, молюсь и т.п.), влияние Ахматовой. Ругал Лифшица за формализм, Гитовича за киплингианство, Шефнера; на подобающей высоте лишь Недогонов и Грибачев.
Лунина сняли и из университета, где его лекции пользовались большим успехом. Значит, голодная смерть. Вот прелести диктатуры полуинтеллигента. Мы все марионетки на ниточках.»
(7 марта 1949)
«30-го была в филармонии, слушала «Реквием» Моцарта [...] Встретила там Ю.А. Кремлева, спросила, как объясняет Маркс появление гениев: "Гений суммирует предыдущее и существует благодаря (или от...) подавлению масс. Когда культура масс станет выше, гениев не будет".
Уши вянут».
(1 апреля 1949)
«Вчера [...] Наталья Васильевна более подробно расказала свои впечатления о совещании поэтов ввиду приезда К. Симонов для очередной экзекуции. После его выступления взял слово Б. Лихарев. Протянув руку и указывая на молодого поэта Ботвинника, он кричал: "ездили в Москву, скажите мне, товарищ Ботвинник, к кому вы пошли сразу же по приезде? (Все съежились, пошел шепот: Пастернак, Пастернак)! Пошли к Пастернаку, этому политическому отребью!"
Надо видеть физиономию этого Лихарева.
Резюмировал все теперешний "хозяин" Ленинградского Союза писателей Дементьев. Он сделал обзор русской литературы за XIX век, чтобы указать, у кого должен современный поэт черпать свое вдохновение, с кого брать пример. «Пушкин очень многогранен, и еще надо рассмотреть, что нам подходит у него и что нет. Тютчев, Бенедиктов - реакционные мракобесы. Л. Толстой отчасти тоже реакционен, ну а Достоевский - это, товарищи, не ахти какое достижение. Полноценен Некрасов, Кольцов, Дрожжин и Суриков».
Говоря об Ахматовой, он сказал: "Товарищи, надо же прямо сказать, что Ахматова дрянной поэт".
Гитовича и Лифшица, Шефнера убрали из Бюро (точно не знаю, что это означает), на их место выбрали Лихарева и Авраменко, состоящих в тесных сношениях с НКВД».
(8 апреля 1949)
«Сколько люди настрадались за эти 30 лет. Вчера я была у Т.А. Она из Ташкента. В первые годы революции там расстреляли всю интеллигенцию. Тогда же началось басмаческое движение при благосклонной помощи англичан. Сестра Т.А., инженер, была арестована. Т.А., только что окончившая Петербургские медицинские курсы, приехала тогда в Ташкент и принялась хлопотать за сестру. К кому она <только> не обращалась, куда не бросалась, все было тщетно. Тогда она решила обратиться к Фрунзе. Попасть к нему было невозможно, но только он и мог спасти сестру. Т.А. (ей было тогда 20 лет с небольшим) подъехала на паре к его подъезду. Там в две шеренги стояли солдаты. Она сунула им какую-то бумажку, побежала между двумя шеренгами, вбежала к Фрунзе, который знал ее по землячеству в Петербурге.
Он затребовал дело сестры, и через два дня она вернулась домой. Была спасена от расстрела.
А на днях у меня была Т.М. Правосудович. Ее отец был арестован в одно время с несколькими крупными инженерами - Пальчинским, фон Мекком и др. Дело их было рассмотрено. Дочери, жены собрались в Чека узнать о судьбе обвиняемых. Долго их не принимали. Наконец окошечко открылось. За ним сидела кудлатая еврейка. Первой подошла жена Пальчинского. "Приходите после обеденного перерыва", - был ответ, и окошечко захлопнулось. Через час: "Ваш муж сегодня ночью расстрелян", - был ответ. Пальчинская, не ахнув, упала.
Такой же был и второй ответ.
Отца Т.М. тогда выслали на Соловки, где его расстреляли.
Неужели вся эта кровь не вопиет к Богу? Les morts reviennent».
(11 апреля 1949)
«Масса болезней и каких-то тяжелых, небывалых. Мне думается, что люди до такой степени угнетены жизнью под дамокловым мечом, что у их организма нет больше сопротивляемости. А сколько умирает! И все люди от 40 до 50 лет. Умирают сразу, как умер Дмитриев, Вильямс, на днях режиссер Альтус. Какие надо иметь силы духа, чтобы переносить все эти чистки, снятия с работы и пр. по всем направлениям.
Проф. Кианский, муж дочери А.С. Попова (радио), был тоже «проработан», после чего у него произошло кровоизлияние в мозг, от которого он еле-еле поправляется. И сколько таких.
Мы в гнусной нищете. За трехлетнее пребывание детей я продала все книги, которые «шли». Все хорошие книги по искусству, лучшую мебель. Книг еще много, но эти не идут. Всё иностранное не покупается. Идут Мопассан, A. France, Flaubert, Balsac, это уже все продано за гроши, а мемуарная литература не идет (к счастью).
Я как-то предлагала «Коронование Елизаветы Петровны» 1744 г. - не надо, нет любителей.
Дети чахнут.
Что может быть ужаснее?».
(6 мая 1949)
«День великой победы. Вывешены флаги, но Сталин еще в прошлом году распорядился этот день не праздновать. Герой этой победы Жуков в опале; 1 мая его портрет не выставляется наряду с другими маршалами. Pависть, зависть, подлая зависть.
(9 мая 1949)
«Прочла вчера «Робинзона Крузо», обработанного для детей. Перевод Чуковского. Конечно, это не тот курьез, который был издан в первые годы революции с предисловием и послесловием Златы Ионовны Лилиной. Но все же - какая фальсификация! По этому переводу наивный читатель может подумать, что Дефо вполне современный писатель, а догадаться, что он жил в начале XVIII столетия и что он был глубоко религиозный писатель, невозможно».
(26 мая 1949)
«Вчера вечером была в Союзе писателей на вечере, посвященном 150-летию со дня рождения Пушкина. Хотелось послушать, до чего можно договориться: «Пушкин наш, советский. Никто раньше 1917 года его не понимал». «Пушкин революционер и вдохновитель декабристов». «Пушкин ненавидел западноевропейскую и американскую лжекультуру!» «Пушкин сказал: “Да здравствует солнце, да скроется тьма”. Он предчувствовал будущее, и вот его мечта осуществилась!» Все эти истины изрекал т. Дементьев, главная персона, ответственный секретарь Союза писателей337. На вид ему не больше 40 лет, бабье полное лицо, говорит, сильнейшим образом окая, что придает его речи малокультурный, неинтеллигентный характер».
(4 июня 1949)
«Ехала на днях в трамвае, вошел офицер милиции. Страшнее лица я не видала. Лицо палача. Высокого роста, худой. Лицо бледное, скуластое, лоб нависает над узкими, тусклыми, косо поставленными глазами. Тонкий прямой нос с приподнятыми крыльями ноздрей, тонкие в ниточку губы с опущенными углами. Словами не опишешь. Лицо жестокое, беспощадное».
(1 июля 1949)
«Вновь образованное слово (или понятие?) «пятидесятирублевик». Когда я устраивала Петю в детский сад, заведующая мне сказала, что на дачу в первую очередь будут отправлены пятидесятирублевики. Я не поняла. Оказывается, так называют детей, не имеющих отцов, то есть по-старому - незаконнорожденные, «безотецкие». Матери получали от правительства по 100 рублей в месяц на таких детей. Затем помощь снизили до 50 рублей. И эти горемыки стали называться пятидесятирублевиками».
(6 сентября 1949)
«Спрашиваю одну знакомую, почему восстановили смертную казнь37 «Как почему? В ознаменование семидесятилетия Иосифа Виссарионови Это ответ на “потоки” поздравлений и подарки».
А мы-то ждали амнистии. Дурачки».
(29 янв. 1950)
«Вчера у меня была Наталья Васильевна и очень юмористически описывала предвыборное собрание в Союзе писателей. Перевыборы в Верховный Совет. Она очень хорошо, всегда в лицах, рассказывает. Повторение такого же заседания, как по случаю 70-летия Сталина, на котором я присутствовала. Аплодисменты, вставания и еще аплодисменты. "Смотрела я на этих писателей и думала: где же люди с взыскующей совестью, как бывало? Нету их". - "Вероятно, они среди тех двадцати миллионов, которые населяют наши лагеря", - ответила я».
(21 февр. 1950)
«Не так давно снизили цены. На хлеб 30%, на крупу 20%, на ткани 15% (в среднем). Об этом радио кричало целые сутки, оповещая эфир о сталинской заботе о народе. Подчеркнуто вещало, что это забота не правительства или партии, а Сталина.
Вчера Катя рассказала, что с 1 апреля расценки [за выработку] на заводах будут снижены на 30%.
Об этом эфир не узнает».
(25 марта 1950)
«Была в Третьяковке и осмотрела наконец советский отдел. Какая убогость, бездарность, безвкусие. Просто позор. Огромнейшее полотно Ефанова со товарищи, Лактионова «Пушкин осенью», на которое шутники на выставке выпустили живых муравьев, единственно, чего не хватало для полного натурализма!
Герасимов - портрет Мичурина под вишней в цвету, это же работа бездарного ученика. Такой невиданный [...] регресс.
Сталин в своей последней статье о языковедении нашел наконец слово, характеризующее режим: аракчеевщина. Il ne pensait pas si bien dire. [Он не очень хорошо подумал.]
Он восклицает, смешивая Марра с грязью: почему никто не поднял голоса против ученья Марра? Это же аракчеевщина.
Подыми-ка!
Ведь он же знает, что так во всем. Врубель спрятан, Петров-Водкин спрятан, «Мир искусства» в темном углу, а все умные старые большевики расстреляны, ну да что говорить».
(20 июня 1950)
«Я получила сегодня письмо от Елены Михайловны Таге Читая, я расплакалась и долго не могла успокоиться. Плакала от бессильного отчаяния за раздавленного человека, от бессильной злобы.
Вот это письмо: «Живы ли, здоровы ли Вы? Я опять смотрю на белый свет, как новорожденная и опять (в который раз?) начинаю жить сначала. Но те трудности, которые я в свое время преодолела в Бийске, - это просто светлый рай по сравнению с теми розами, которые здесь мне заготовила “сестра моя жизнь”. В общем, Любовь Васильевна, я получила нежданно-негаданно новую репрессию, а именно: пожизненное пребывание в Северном Казахстане, вот в этой самой Мамлютке (татарский поселок при станции того же названия, в двух часах от Петропавловска и в десяти часах от Челябинска). Конечно, Северный Казахстан не очень много хуже Бийска; и мне более или менее все равно, где догорать; и пожизненность этого дела меня мало угнетает, потому что жить мне осталось самый пустяк. Но все же есть детали очень тяжелые. Доставили меня сюда после пятимесячной почти изоляции в довольно растрепанном состоянии, без единой копейки в кармане, в легонькой телогрейке на плечах, без единой знакомой души не только в Мамлютке, но и во всем Северном Казахстане. Все мое движимое и полудвижимое осталось в Бийске, у чужих людей, все равно что на улице. Остались и книги, и рукописи, и фотографии. В 48-м году я все же привезла собой хоть две смены белья, хоть инвентарь кое-какой. Сейчас у меня ниточки своей нет, - я буквально и по-настоящему не знаю, куда голову приклонить, чем смениться, как обмыться. Конечно, мне не первый снег на голову, но плохо то, что я не молодею с годами, а последнее приключение опять съело у меня много сил. За работу я кое-как зацепилась, опять артель, опять игрушки и ковры. Но здешние артели еще беднее и бесхозяйственнее, чем в Бийске, так что на заработок не надеюсь! Об отдельной комнате уже не при ходится мечтать, ищу себе угол “совместно с хозяевами”, но пока все попадаются такие углы, что даже при моих спартанских привычках - страшновато.
А теперь самое страшное: я опять утратила связь с Машей <...>. Отсюда сразу по приезде (22 января), телеграфировала ей по прежнему адресу Озерки, Б. Десятинная, 6. Но вот уже пять дней ответа нет. Или они перемени адрес? Или им предложено не иметь со мной связи? Или самим надоело поддерживать меня? Да и в самом деле, сколько можно <...>.
Итак, - вся надежда на Вас. Видно, судьба нам с Машей то и дело тер друг друга из виду, а Вам нас связывать.
Последнее Ваше письмо (весеннее, майское, кажется), с оценкой моих стихов, очень меня окрылило. После него стихи полились потоком, а прозаические замыслы достигли того состояния, когда задуманное “сгущается и образом стать хочет”. Сейчас опять все насмарку. Все же некоторые стихи (тюремного цикла) застряли в памяти, мне очень хочется, чтобы они до Вас дошли.
1
В скитаньи трудном и бесцельном
Одна мечта, одна отрада:
Поцеловать в поту смертельном
Святые камни Ленинграда
И успокоиться в могиле
Не здесь, не на чужом погосте, -
Чтоб в ленинградской глине гнили
Мои замученные кости.
2
Оплывает свеча. Наклонился
Огонек и глядит во тьму.
Значит, - мир мне только приснился,
Или я приснилась ему?
Все равно. Бесплодные муки
Дымной тучей лежат позади,
И родимой кроткие руки
Призывают, манят, - приди!
Я иду. Податель забвенья, -
Умудри меня, научи!
Да коснется твое дуновенье
Огонька оплывшей свечи!
(Барнаул. Внутренняя тюрьма)
Остальные потом. Не могу больше, умираю от усталости.
<...> Только Мамлютки этой мне и не хватало! Это все до того неожиданно, что я и сейчас не уверена, - не сон ли?»
Что тут скажешь? Зачем, за что?
Тебе отмщение...
Весь день я ходила как в тумане. Ноги подкашивались.
Во всех трамваях расклеены объявления: от 23 до 30 марта Зоологический сад празднует «День птиц», конкурс на лучший скворечник, викторины и т.п. Маниловщина. Всегда вспоминаю март 1935 года».
[О марте 1935: https://www.facebook.com/sergey.oboguev/posts/2429209830505707
https://www.facebook.com/sergey.oboguev/posts/2429224200504270 ]
(4 февраля 1952)
«Обедала у Ната-льи Васильевны, были блины. Она мне звонила утром и сказала, что будет Вера Белкина, Митя с женой и приехавшие из Москвы Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич с женой. Владимиру Дмитриевичу 79 лет. Это живая летопись революции и всей нашей эпохи за 50 лет. Он был очень близок с Лениным и был деятельным участником политической жизни, пока был жив Ленин. [...] Наталья Васильевна спросила его: а как относился Ленин к Бухарину? Бонн немного замялся: «Не любил». «А домашние Владимира Ильича очень любили Бухарина», - сказала жена Владимира Дмитриевича».
(24 февраля 1952)
«Получила письмо от Е.М. Тагер, прислала несколько своих стихов. Из них самое сильное впечатление произвели на меня эти:
Я думала, старость - румяные внуки,
Семейная лампа, веселый уют.
А старость - чужие холодные руки
Небрежный кусок свысока подают.
Я думала, старость - пора урожая,
Итоги работы, трофеи борьбы.
А старость бездомна, как кошка чужая,
Бесплодна, как грудь истощенной рабы.
Почему такое озверение всего человечества? Прежде было понятно: скатились из Азии варвары, разрушили до основания Римскую империю, на мир спустилась ночь. Но теперь-то никакие Атгилы и Тамерланы не падали с луны, а люди превратились в гиен, перегрызающих друг у друга горло. [...] Новое средневековье. Ожесточеннее, чем все гунны и вандалы, взятые вместе».
(16 марта 1952)
«Узнала, что Екатерина Николаевна Розанова, осужденная на 10 лет, подала кассацию, после чего получила _двадцать пять лет_ каторжных работ».
(14 октября 1952)
«Какая ужасная язва египетская наша жилищная действительность! Невозможность уехать, переехать, иметь свою, хотя бы крошечную, квартиру. Сейчас, например, за моей стеной у Наташи играет патефон, принесенный каким-то типом, играет невероятную пошлятину, вроде «Эх, распошел», какие-то шансонетки избитые, гнусные.
А мне бы тишины и спокойствия. Каково тут болеть».
(14 декабря 1952)
https://oboguev.livejournal.com/6319997.html
(6 октября 1948)
«Была в Союзе писателей на докладе Ратгаузера. Кое-что поучительное. «Предатель» Тито, наш выкормыш Димитров, поляк Гомулка - все уверяют, что можно обойтись без классовой борьбы, а мы говорим, что _Большевизм есть тактика для всех._ И все инакомыслящие предатели.
Брат А.И. Иоаннисян, вернувшись из ссылки, рассказал, что встретился там с одним человеком, который был в плену у немцев, бежал во Францию, присоединился к французским партизанам, воевал там, получил французский орден, и когда вернулся на родину, был сослан на каторгу на 25 лет за "нужду и терпение"»!
(11 октября 1948)
«Я не могу работать в своей комнате над переводом. Грохот, завывание слесарных станков раздается как будто за перегородкой. Ухожу работать в комнату Ольги Андреевны днем, когда ее нету. Теперь над нею вопят патефоны. Это всё то же презрение к человеку, к соседу, насаждаемое нашим правительством, "нашей партией". Мы опять (жильцы, среди которых два Сталинских лауреата, библиотекарь Академии наук, заведующая кафедр языков и т.д.) подали заявление депутату Верховного Совета нашего района Шостаковичу с просьбой уничтожить мастерскую».
«Воз и ныне там, гудят еще хуже, с 8 утра до 12 ночи».
(23 октября и 26 ноября 1948)
«Вернулась из филармонии. 5-я симфония Шостаковича конечно гениальная вещь. Давно ничто не производило на меня такого сильного впечатления. Вещь грандиозная, по-настоящему грандиозная, местами трагическая, в начале. И такого музыканта _смели, осмелились_ поливать помоями, диктовать свои собственные мещанские, полуинтеллигентские правила».
(7 декабря 1948)
«Слушали также 2-ю часть "Войны и мира". "Нельзя, - говорит Юрий, - делить оперу на два вечера. Это компрометирует Наташу, которая является единственной и главной героиней оперы".
В первой картине и на балу она влюбляется в князя Андрея, потом хочет бежать с Анатолем, и затем ее утешает Пьер. Если зритель не пойдет слушать продолжение, какое же у него составится мнение о Наташе? И только во второй части, в сцене смерти Андрея, Наташа проявляет подлинное высокое чувство.
Юрий обвиняет во всем сценаристку, жену Прокофьева Мирру Мендельсон. Почему Льва Толстого должна перерабатывать ничем не проявившая себя еврейка?»
(7 декабря 1948)
«Умер Владимир Степанович Чернявский уже месяц тому назад, а я и не знала. Очень его мне жаль. Это был очень тонкий и хрупкий человек. В начале войны, в августе или сентябре 41-го года, он был арестован, выпустили его в Новосибирске, не знаю точно когда. Вероятно, этот арест много ему лет убавил. Я познакомилась с ним в Петрозаводске в 1921 году, он приехал туда на лето в театр и с женой Манечкой Толмачевой. Оба они были не приспособлены к жизни. Он писал стихи. Не для этой лицемерной жизни был он создан. Какое лицемерие всюду и во всем»
(23 декабря 1948)
«Издают Стендаля. Я еще в ноябре зашла к А.А. Смирнову [...] Он вычеркивает целые страницы. Все игривое вычеркивается, так же как и все "несозвучное" нашей эпохе. Автор подстригается, как липа на бульваре. Из Стендаля надо сделать якобинца, революционера, как это сделал Виноградов в "Трех цветах времени". Вот тебе и полное собрание сочинений!»
(23 декабря 1948)
«Екатерина Николаевна Розанова рассказала нам страшные вещи. После финской войны, в момент обмена военнопленными, она работала в Выборге и ездила с поездами, возившими военнопленных.
По приезде к финской границе носилки покрывались чистыми простынями, санитарки одевали чистые халаты и несли раненых, здоровые шли пешком. Вдали на холме стояли толпы народа. Когда пленные переступали последнюю запретную черту, толпа бежала им навстречу, их обнимали, угощали, несли на руках.
После этого к поезду приближались наши русские, бывшие в плену в Финляндии. Их встречали гробовым молчанием. Всему медицинскому персоналу было запрещено с ними разговаривать, на них смотрели как на шпионов, военных преступников. «У меня слезы так и текли», - говорит Екатерина Николаевна.
Когда поезд отходил на некоторое расстояние от границы, военнопленных обыскивали, и выбрасывалось все, что у них было, даже хлеб, который им на дорогу дали финны. «Видеть эти глаза, ожидавшие встретить родных, своих, и увидевшие врагов, было невыносимо». «Доктор, куда нас везут? Нам говорили, что нас отвезут в концлагерь, но мы не хотели этому верить», - говорили Екатерине Николаевне больные. Финны уговаривали их остаться в Финляндии. Им не дали побывать дома и отправили всех, кроме тяжелораненых, в концлагерь. Екатерина Николаевна потихоньку взяла от этих несчастных открытки, письма, чтобы отправить родным. Нет, это не русская черта.
Лягушки, просившие и получившие царя».
(30 декабря 1948)
«Фальсификация во всём, даже в сказках. На днях смотерли мы с Соней «Дюймовочку» Андерсена в инсценировке Бруштейн в кукольном театре. Замысел автора передернут. Дюймовочка - возвышенное, артистическое начало, бежит от окружающих ее сытых мещан - жаб, крота - к солнцу. Полевая мышь, добрая, сердечная старушка, не понимающая стремления к солнцу. У Бруштейн классовая борьба. Мышь ставит замерзающей девочке условия: ты будешь мести пол, греть кофе, топить печь, колоть дрова и т.д. и будешь звать меня барыней, на что Дюймовочка соглашается для того, чтобы спасти больную ласточку. Никаких эльфов, конечно, нет.
Это "коммунистическое воспитание детей"; это называется "заострением тематики", а попросту фальсификация, как в науке, литературе, в истории, во всем.
Лучше было бы писать свои собственные сказки, вроде "Буратино у нас в гостях" Данько».
(13 янв. 1949)
«Недавно в Гослитиздате попросили меня и Шлосберг просмотреть перепечатанные после исправления (редактирования) Смирновым наши переводы, вписать иностранные слова, провести корректуру. Я пришла в ужас, Я увидела воочию, как производится фальсификация. Бедный Стендаль! Его, оскопили, подрезали, как деревья в Версале. Весь блеск, все остроты, анектдоты, оригинальные мысли - все выпущено.
Стендаль ездит по югу Франции и посещает все места, связанные с Наполеоном. В Гренобле он находит крестьян, очевидцев встречи Наполеона с высланным против него батальоном, - все, касающееся Наполеона, выпущено. Восклицания «Великий Боже» - тоже. Затем такая фраза: «Совмещение обязанностей купца и наблюдателя непосильно: нет больше масла в светильнике, нет возможности сосредоточить внимание на чем-либо»; подчеркнутая первая половина фразы пропущена. Почему? «Пока книгопечатание не цивилизовало нас, варваров севера...» Почему? И так до бесконечнсти. Получается выхолощенный, лишенный всякой индивидуальности язык и никакого Стендаля. Смирнов мне как-то сказал: «Не надо, чтобы нас могли обвинить в фетишизме по отношению к Стендалю». Зачем тогда переводить? После этого можно ли верить нашей науке, литературе?
В моем переводе выпущены целые главы. Словом, в моем переводе было около 600 стр., осталось 230! Это называется: полное собрание сочинений! <Стендаль>, прежде всего, causeur, блестящий causeur. А здесь он какой-то рассказчик, даже не рассказчик, лишенный всякого остроумия.
Какая-то фантастическая трусость. И как грустно на это смотреть».
(29 янв. 1949)
«Умер Асафьев, о котором Юлия Лазаревна Вейсберг говорила, что большинство его знакомых должны бы заканчивать свои письма к нему «преданный Вами...». Под некрологом подписи композиторов и всяких именитых людей, кроме преданных остракизму формалистов».
(31 янв. 1949)
«"Самое время, чтобы уйти из существования", - сказал А.А. и привел следующий факт. В предисловии к его книге о Шекспире было указано, что некоторые сюжеты Шекспир черпал из итальянских новелл. Горский, гл. редактор Гослитиздата; отослал ему предисловие с просьбой и указанием уничтожить. По нынешним политическим установкам ни заимствований, ни международных влияний быть не может, влияет только общество, среда. "Полный маразм, - сказал А.А. - Нельзя мыслить, нельзя дышать. Зачем жить?"»
(4 февраля 1949)
«Мой гардероб на 32-й год революции: 2 дневные рубашки (одной, из бязи, уже 5 лет, и она рвется), 2 ночные рубашки, 4 простыни (это счастье!), 3 наволочки, 3 полотенца, 1 пикейное покрывало, 1 платье из крепдешина, сшитое в 1936 году, выкрашенное в черный цвет. Все в дырах, ношу на черном combine. Чулки в заплатах. 1 костюм, ему тоже 13 лет, весь в заплатах. Летнее пальто, тоже 36-го года, шито у Бендерской и хотя и перелицовано, но еще имеет вид. И только что сшитая шуба. Вот и все. И это у человека, который все время работает».
(5 февраля 1949)
«Ахматову в свое время обозвали блудницей. Теперь по поводу театральных критиков внесено некоторое разнообразие эпитетов. Последние бранные слова: безродный космополит, ура-космополит, оголтелый космополит, люди без роду, без племени, хулиганствующий эстет. Кажется, последний эпитет отнесен к Лунину.
Вася (брат) когда-то подслушал ссору и ругань двух матросов. Исчерпавши весь лексикон, один из матросов сказал другому: «Ты - раб и псевдоним!»
По Павлову, торможение должно чередоваться с возбуждением. Сейчас пренебрегли этой последовательностью, царит одно торможение».
(22 февраля 1949)
«Торможение и экзекуции идут своим чередом. Наталья Васильевна была на докладе К. Симонова в Союзе писателей. Он ругал всех лириков: О. Берггольц за упадочничество, неподобающий лексикон (распятие, молитва, молюсь и т.п.), влияние Ахматовой. Ругал Лифшица за формализм, Гитовича за киплингианство, Шефнера; на подобающей высоте лишь Недогонов и Грибачев.
Лунина сняли и из университета, где его лекции пользовались большим успехом. Значит, голодная смерть. Вот прелести диктатуры полуинтеллигента. Мы все марионетки на ниточках.»
(7 марта 1949)
«30-го была в филармонии, слушала «Реквием» Моцарта [...] Встретила там Ю.А. Кремлева, спросила, как объясняет Маркс появление гениев: "Гений суммирует предыдущее и существует благодаря (или от...) подавлению масс. Когда культура масс станет выше, гениев не будет".
Уши вянут».
(1 апреля 1949)
«Вчера [...] Наталья Васильевна более подробно расказала свои впечатления о совещании поэтов ввиду приезда К. Симонов для очередной экзекуции. После его выступления взял слово Б. Лихарев. Протянув руку и указывая на молодого поэта Ботвинника, он кричал: "ездили в Москву, скажите мне, товарищ Ботвинник, к кому вы пошли сразу же по приезде? (Все съежились, пошел шепот: Пастернак, Пастернак)! Пошли к Пастернаку, этому политическому отребью!"
Надо видеть физиономию этого Лихарева.
Резюмировал все теперешний "хозяин" Ленинградского Союза писателей Дементьев. Он сделал обзор русской литературы за XIX век, чтобы указать, у кого должен современный поэт черпать свое вдохновение, с кого брать пример. «Пушкин очень многогранен, и еще надо рассмотреть, что нам подходит у него и что нет. Тютчев, Бенедиктов - реакционные мракобесы. Л. Толстой отчасти тоже реакционен, ну а Достоевский - это, товарищи, не ахти какое достижение. Полноценен Некрасов, Кольцов, Дрожжин и Суриков».
Говоря об Ахматовой, он сказал: "Товарищи, надо же прямо сказать, что Ахматова дрянной поэт".
Гитовича и Лифшица, Шефнера убрали из Бюро (точно не знаю, что это означает), на их место выбрали Лихарева и Авраменко, состоящих в тесных сношениях с НКВД».
(8 апреля 1949)
«Сколько люди настрадались за эти 30 лет. Вчера я была у Т.А. Она из Ташкента. В первые годы революции там расстреляли всю интеллигенцию. Тогда же началось басмаческое движение при благосклонной помощи англичан. Сестра Т.А., инженер, была арестована. Т.А., только что окончившая Петербургские медицинские курсы, приехала тогда в Ташкент и принялась хлопотать за сестру. К кому она <только> не обращалась, куда не бросалась, все было тщетно. Тогда она решила обратиться к Фрунзе. Попасть к нему было невозможно, но только он и мог спасти сестру. Т.А. (ей было тогда 20 лет с небольшим) подъехала на паре к его подъезду. Там в две шеренги стояли солдаты. Она сунула им какую-то бумажку, побежала между двумя шеренгами, вбежала к Фрунзе, который знал ее по землячеству в Петербурге.
Он затребовал дело сестры, и через два дня она вернулась домой. Была спасена от расстрела.
А на днях у меня была Т.М. Правосудович. Ее отец был арестован в одно время с несколькими крупными инженерами - Пальчинским, фон Мекком и др. Дело их было рассмотрено. Дочери, жены собрались в Чека узнать о судьбе обвиняемых. Долго их не принимали. Наконец окошечко открылось. За ним сидела кудлатая еврейка. Первой подошла жена Пальчинского. "Приходите после обеденного перерыва", - был ответ, и окошечко захлопнулось. Через час: "Ваш муж сегодня ночью расстрелян", - был ответ. Пальчинская, не ахнув, упала.
Такой же был и второй ответ.
Отца Т.М. тогда выслали на Соловки, где его расстреляли.
Неужели вся эта кровь не вопиет к Богу? Les morts reviennent».
(11 апреля 1949)
«Масса болезней и каких-то тяжелых, небывалых. Мне думается, что люди до такой степени угнетены жизнью под дамокловым мечом, что у их организма нет больше сопротивляемости. А сколько умирает! И все люди от 40 до 50 лет. Умирают сразу, как умер Дмитриев, Вильямс, на днях режиссер Альтус. Какие надо иметь силы духа, чтобы переносить все эти чистки, снятия с работы и пр. по всем направлениям.
Проф. Кианский, муж дочери А.С. Попова (радио), был тоже «проработан», после чего у него произошло кровоизлияние в мозг, от которого он еле-еле поправляется. И сколько таких.
Мы в гнусной нищете. За трехлетнее пребывание детей я продала все книги, которые «шли». Все хорошие книги по искусству, лучшую мебель. Книг еще много, но эти не идут. Всё иностранное не покупается. Идут Мопассан, A. France, Flaubert, Balsac, это уже все продано за гроши, а мемуарная литература не идет (к счастью).
Я как-то предлагала «Коронование Елизаветы Петровны» 1744 г. - не надо, нет любителей.
Дети чахнут.
Что может быть ужаснее?».
(6 мая 1949)
«День великой победы. Вывешены флаги, но Сталин еще в прошлом году распорядился этот день не праздновать. Герой этой победы Жуков в опале; 1 мая его портрет не выставляется наряду с другими маршалами. Pависть, зависть, подлая зависть.
(9 мая 1949)
«Прочла вчера «Робинзона Крузо», обработанного для детей. Перевод Чуковского. Конечно, это не тот курьез, который был издан в первые годы революции с предисловием и послесловием Златы Ионовны Лилиной. Но все же - какая фальсификация! По этому переводу наивный читатель может подумать, что Дефо вполне современный писатель, а догадаться, что он жил в начале XVIII столетия и что он был глубоко религиозный писатель, невозможно».
(26 мая 1949)
«Вчера вечером была в Союзе писателей на вечере, посвященном 150-летию со дня рождения Пушкина. Хотелось послушать, до чего можно договориться: «Пушкин наш, советский. Никто раньше 1917 года его не понимал». «Пушкин революционер и вдохновитель декабристов». «Пушкин ненавидел западноевропейскую и американскую лжекультуру!» «Пушкин сказал: “Да здравствует солнце, да скроется тьма”. Он предчувствовал будущее, и вот его мечта осуществилась!» Все эти истины изрекал т. Дементьев, главная персона, ответственный секретарь Союза писателей337. На вид ему не больше 40 лет, бабье полное лицо, говорит, сильнейшим образом окая, что придает его речи малокультурный, неинтеллигентный характер».
(4 июня 1949)
«Ехала на днях в трамвае, вошел офицер милиции. Страшнее лица я не видала. Лицо палача. Высокого роста, худой. Лицо бледное, скуластое, лоб нависает над узкими, тусклыми, косо поставленными глазами. Тонкий прямой нос с приподнятыми крыльями ноздрей, тонкие в ниточку губы с опущенными углами. Словами не опишешь. Лицо жестокое, беспощадное».
(1 июля 1949)
«Вновь образованное слово (или понятие?) «пятидесятирублевик». Когда я устраивала Петю в детский сад, заведующая мне сказала, что на дачу в первую очередь будут отправлены пятидесятирублевики. Я не поняла. Оказывается, так называют детей, не имеющих отцов, то есть по-старому - незаконнорожденные, «безотецкие». Матери получали от правительства по 100 рублей в месяц на таких детей. Затем помощь снизили до 50 рублей. И эти горемыки стали называться пятидесятирублевиками».
(6 сентября 1949)
«Спрашиваю одну знакомую, почему восстановили смертную казнь37 «Как почему? В ознаменование семидесятилетия Иосифа Виссарионови Это ответ на “потоки” поздравлений и подарки».
А мы-то ждали амнистии. Дурачки».
(29 янв. 1950)
«Вчера у меня была Наталья Васильевна и очень юмористически описывала предвыборное собрание в Союзе писателей. Перевыборы в Верховный Совет. Она очень хорошо, всегда в лицах, рассказывает. Повторение такого же заседания, как по случаю 70-летия Сталина, на котором я присутствовала. Аплодисменты, вставания и еще аплодисменты. "Смотрела я на этих писателей и думала: где же люди с взыскующей совестью, как бывало? Нету их". - "Вероятно, они среди тех двадцати миллионов, которые населяют наши лагеря", - ответила я».
(21 февр. 1950)
«Не так давно снизили цены. На хлеб 30%, на крупу 20%, на ткани 15% (в среднем). Об этом радио кричало целые сутки, оповещая эфир о сталинской заботе о народе. Подчеркнуто вещало, что это забота не правительства или партии, а Сталина.
Вчера Катя рассказала, что с 1 апреля расценки [за выработку] на заводах будут снижены на 30%.
Об этом эфир не узнает».
(25 марта 1950)
«Была в Третьяковке и осмотрела наконец советский отдел. Какая убогость, бездарность, безвкусие. Просто позор. Огромнейшее полотно Ефанова со товарищи, Лактионова «Пушкин осенью», на которое шутники на выставке выпустили живых муравьев, единственно, чего не хватало для полного натурализма!
Герасимов - портрет Мичурина под вишней в цвету, это же работа бездарного ученика. Такой невиданный [...] регресс.
Сталин в своей последней статье о языковедении нашел наконец слово, характеризующее режим: аракчеевщина. Il ne pensait pas si bien dire. [Он не очень хорошо подумал.]
Он восклицает, смешивая Марра с грязью: почему никто не поднял голоса против ученья Марра? Это же аракчеевщина.
Подыми-ка!
Ведь он же знает, что так во всем. Врубель спрятан, Петров-Водкин спрятан, «Мир искусства» в темном углу, а все умные старые большевики расстреляны, ну да что говорить».
(20 июня 1950)
«Я получила сегодня письмо от Елены Михайловны Таге Читая, я расплакалась и долго не могла успокоиться. Плакала от бессильного отчаяния за раздавленного человека, от бессильной злобы.
Вот это письмо: «Живы ли, здоровы ли Вы? Я опять смотрю на белый свет, как новорожденная и опять (в который раз?) начинаю жить сначала. Но те трудности, которые я в свое время преодолела в Бийске, - это просто светлый рай по сравнению с теми розами, которые здесь мне заготовила “сестра моя жизнь”. В общем, Любовь Васильевна, я получила нежданно-негаданно новую репрессию, а именно: пожизненное пребывание в Северном Казахстане, вот в этой самой Мамлютке (татарский поселок при станции того же названия, в двух часах от Петропавловска и в десяти часах от Челябинска). Конечно, Северный Казахстан не очень много хуже Бийска; и мне более или менее все равно, где догорать; и пожизненность этого дела меня мало угнетает, потому что жить мне осталось самый пустяк. Но все же есть детали очень тяжелые. Доставили меня сюда после пятимесячной почти изоляции в довольно растрепанном состоянии, без единой копейки в кармане, в легонькой телогрейке на плечах, без единой знакомой души не только в Мамлютке, но и во всем Северном Казахстане. Все мое движимое и полудвижимое осталось в Бийске, у чужих людей, все равно что на улице. Остались и книги, и рукописи, и фотографии. В 48-м году я все же привезла собой хоть две смены белья, хоть инвентарь кое-какой. Сейчас у меня ниточки своей нет, - я буквально и по-настоящему не знаю, куда голову приклонить, чем смениться, как обмыться. Конечно, мне не первый снег на голову, но плохо то, что я не молодею с годами, а последнее приключение опять съело у меня много сил. За работу я кое-как зацепилась, опять артель, опять игрушки и ковры. Но здешние артели еще беднее и бесхозяйственнее, чем в Бийске, так что на заработок не надеюсь! Об отдельной комнате уже не при ходится мечтать, ищу себе угол “совместно с хозяевами”, но пока все попадаются такие углы, что даже при моих спартанских привычках - страшновато.
А теперь самое страшное: я опять утратила связь с Машей <...>. Отсюда сразу по приезде (22 января), телеграфировала ей по прежнему адресу Озерки, Б. Десятинная, 6. Но вот уже пять дней ответа нет. Или они перемени адрес? Или им предложено не иметь со мной связи? Или самим надоело поддерживать меня? Да и в самом деле, сколько можно <...>.
Итак, - вся надежда на Вас. Видно, судьба нам с Машей то и дело тер друг друга из виду, а Вам нас связывать.
Последнее Ваше письмо (весеннее, майское, кажется), с оценкой моих стихов, очень меня окрылило. После него стихи полились потоком, а прозаические замыслы достигли того состояния, когда задуманное “сгущается и образом стать хочет”. Сейчас опять все насмарку. Все же некоторые стихи (тюремного цикла) застряли в памяти, мне очень хочется, чтобы они до Вас дошли.
1
В скитаньи трудном и бесцельном
Одна мечта, одна отрада:
Поцеловать в поту смертельном
Святые камни Ленинграда
И успокоиться в могиле
Не здесь, не на чужом погосте, -
Чтоб в ленинградской глине гнили
Мои замученные кости.
2
Оплывает свеча. Наклонился
Огонек и глядит во тьму.
Значит, - мир мне только приснился,
Или я приснилась ему?
Все равно. Бесплодные муки
Дымной тучей лежат позади,
И родимой кроткие руки
Призывают, манят, - приди!
Я иду. Податель забвенья, -
Умудри меня, научи!
Да коснется твое дуновенье
Огонька оплывшей свечи!
(Барнаул. Внутренняя тюрьма)
Остальные потом. Не могу больше, умираю от усталости.
<...> Только Мамлютки этой мне и не хватало! Это все до того неожиданно, что я и сейчас не уверена, - не сон ли?»
Что тут скажешь? Зачем, за что?
Тебе отмщение...
Весь день я ходила как в тумане. Ноги подкашивались.
Во всех трамваях расклеены объявления: от 23 до 30 марта Зоологический сад празднует «День птиц», конкурс на лучший скворечник, викторины и т.п. Маниловщина. Всегда вспоминаю март 1935 года».
[О марте 1935: https://www.facebook.com/sergey.oboguev/posts/2429209830505707
https://www.facebook.com/sergey.oboguev/posts/2429224200504270 ]
(4 февраля 1952)
«Обедала у Ната-льи Васильевны, были блины. Она мне звонила утром и сказала, что будет Вера Белкина, Митя с женой и приехавшие из Москвы Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич с женой. Владимиру Дмитриевичу 79 лет. Это живая летопись революции и всей нашей эпохи за 50 лет. Он был очень близок с Лениным и был деятельным участником политической жизни, пока был жив Ленин. [...] Наталья Васильевна спросила его: а как относился Ленин к Бухарину? Бонн немного замялся: «Не любил». «А домашние Владимира Ильича очень любили Бухарина», - сказала жена Владимира Дмитриевича».
(24 февраля 1952)
«Получила письмо от Е.М. Тагер, прислала несколько своих стихов. Из них самое сильное впечатление произвели на меня эти:
Я думала, старость - румяные внуки,
Семейная лампа, веселый уют.
А старость - чужие холодные руки
Небрежный кусок свысока подают.
Я думала, старость - пора урожая,
Итоги работы, трофеи борьбы.
А старость бездомна, как кошка чужая,
Бесплодна, как грудь истощенной рабы.
Почему такое озверение всего человечества? Прежде было понятно: скатились из Азии варвары, разрушили до основания Римскую империю, на мир спустилась ночь. Но теперь-то никакие Атгилы и Тамерланы не падали с луны, а люди превратились в гиен, перегрызающих друг у друга горло. [...] Новое средневековье. Ожесточеннее, чем все гунны и вандалы, взятые вместе».
(16 марта 1952)
«Узнала, что Екатерина Николаевна Розанова, осужденная на 10 лет, подала кассацию, после чего получила _двадцать пять лет_ каторжных работ».
(14 октября 1952)
«Какая ужасная язва египетская наша жилищная действительность! Невозможность уехать, переехать, иметь свою, хотя бы крошечную, квартиру. Сейчас, например, за моей стеной у Наташи играет патефон, принесенный каким-то типом, играет невероятную пошлятину, вроде «Эх, распошел», какие-то шансонетки избитые, гнусные.
А мне бы тишины и спокойствия. Каково тут болеть».
(14 декабря 1952)
https://oboguev.livejournal.com/6319997.html