О. Ивинская "В плену времени" - ч.6
Ира по памяти читает отрывок из «Шмидта»:
Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого.
Одним карать и каяться,
Другим - кончать Голгофой.
**
(Писатель, вполне осведомленный, мне рассказал, что перед своим падением Хрущев пригласил к себе Эренбурга. И пожалел, что затравили Пастернака: доверил вождь Поликарпову и Суркову, а когда, сам нашел время просмотреть роман - понял, что его ввели в заблуждение, но - было поздно).
Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже - жертвы века.
Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранью.
Энергический подъем и возбуждение Б.Л. как рукой сняло. Все время он был в напряженно-бодром состоянии, а тут вдруг, слушая свои же стихи, даже всплакнул:.
- Подумай, как хорошо, как верно написано!
**
(Он как-то сказал: «... вокруг меня создалось целое финансовое управление, много людей от меня зависят, и очень много денег надо зарабатывать...»).
**
Б.Л. говорил: «... когда заподозренный в мученичестве заявляет, что он благоденствует, является подозрение, что его муками довели до этого заявления?».
**
А ведь он, подписав те два письма, совершил над собой непоправимое насилие. Ибо главная ложь писем - мнимое отсутствие насилия, которое одно только и превалировало над всей нашей жизнью, особенно в дни бешеной травли за роман. Конечно, ни от одной строчки из романа Б.Л. не отказался до последнего вздоха.
А то, что происходило с нами - это он знал всё заранее. Ведь еще в романе он писал:
«... От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастье. Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она - состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно...».
Вероятно, в каждом человеке есть черта, которую не преодолеешь, есть какой-то минимум того, каким человек есть и каким быть может.
Вот этого-то минимума ко времени, когда Б.Л. пришлось делать всё наперекор своим наклонностям и стремлениям, и насиловать себя непрестанно, по-видимому, уже не оставалось.
**
В последние свои осень и зиму он начал свою «Слепую красавицу» пьесу о крепостной незрячей России. Много думал и работал, жаловался, что больше двух часов в день писать не может. Мне он твердил:
- Надо работать, надо работать!... Надо докончить ее в этом году!
**
Иногда он совсем по-детски вздыхал:
- ... если б можно было проснуться и увидеть пьесу написанной...
Когда у него спрашивали - в каком состоянии находится пьеса? - он отвечал:
- Перед тем, как оклеивать стены обоями, их оклеивают газетами. Сейчас пьеса - это газетный слой.
**
Я писала Джанджакомо Фельтринелли: «Теперь сообщу Вам нечто приятное. Я все время относилась недоверчиво к новой работе Б.Л ., к пьесе из времен крепостного права в России. Во-первых я думала, что Б.Л. будет ограничивать жанр, потом пугал материал. А вот теперь скажу Вам с уверенностью, что новая пьеса будет произведением так же связанным с его судьбой и художественной сущностью, как был роман. Пока - это драматическое динамическое яркое повествование, из которого будет выкроена пьеса для театра. Язык колоритный, каждое слово играет, положения острые, сценичные. Все это для меня - первой его слушательницы было такой неожиданностью и подарком. Собственно до окончания ему два месяца работы. Поэтому ему должна быть предоставлена возможность посвятить себя целиком этой работе и не мешать ему деловыми спорами».
И чуть раньше в письме к Серджио Данжело: «Б. читал мне куски пьесы. Я рада сообщить Вам, что жанр его нисколько не стеснил, есть в ней места совершенно изумительные - где его талант во всю силу, слушала я с раскрытым ртом и неослабным вниманием. Моего ослепления тут нет - я совершенно в пьесу не верила и даже боялась...».
Я не знала, что до начала смертельной болезни оставались дни, до смерти - месяц.
**
Все кто знали Б.Л. поражались его вечной, до самого смертного часа, молодости. Уже сейчас, вспоминая о своем знакомстве с Б.Л ., Люся Попова рассказывает:
«Он произвел на меня поразительное впечатление тем, что ничем не противоречил ожидаемому облику и в то же время был каким-то совсем невероятным, совсем из ряду вон. Такого, казалось бы, и представить-то себе невозможно, и всё же он был как раз такой, как должен был быть по ожиданию моей души. И такой молодой! Господи, какой он был всегда молодой! До самой смерти он был молодым. Потом, когда я познакомилась с ним ближе, я видела его не только на публике, «в ударе»... Видела и нездоровым, и расстроенным, и утомленным, и даже отчаявшимся, но никогда он не глядел стариком...».
**
Вообще же о смерти он говорил не часто, но всегда со спокойствием истинного философа:
- ... искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь...
- ... жизнь - это большое заседание. Каждый на нем может сказать свое слово. Но нельзя же говорить вечно - надо уступить свое место другому. Я сказал свое слово - мысль о смерти меня не пугает...
**
К.Г. со своей спутницей - моложавой, смуглорозовой, светлоглазой - стоял возле меня. Он говорил мне о подлинной народности этих похорон, об этих похоронах, характерных для России, бросающей камни в своих пророков, по вековой традиции убивающей своих поэтов. Он возмущенно говорил, что очень уместно вспомнить сейчас похороны Пушкина, царедворцев, их убогое ханжество, их мнимую гордость.
- Подумаешь, - говорил К.Г., - как они богаты, как они много имеют Пастернаков, как николаевская Россия - Пушкиных... Да, можно подумать - они очень богаты подлинными поэтами, чтобы их так катастрофически не берегли, забрасывали каменьями... Изменилось в сущности немногое...
Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого.
Одним карать и каяться,
Другим - кончать Голгофой.
**
(Писатель, вполне осведомленный, мне рассказал, что перед своим падением Хрущев пригласил к себе Эренбурга. И пожалел, что затравили Пастернака: доверил вождь Поликарпову и Суркову, а когда, сам нашел время просмотреть роман - понял, что его ввели в заблуждение, но - было поздно).
Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже - жертвы века.
Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранью.
Энергический подъем и возбуждение Б.Л. как рукой сняло. Все время он был в напряженно-бодром состоянии, а тут вдруг, слушая свои же стихи, даже всплакнул:.
- Подумай, как хорошо, как верно написано!
**
(Он как-то сказал: «... вокруг меня создалось целое финансовое управление, много людей от меня зависят, и очень много денег надо зарабатывать...»).
**
Б.Л. говорил: «... когда заподозренный в мученичестве заявляет, что он благоденствует, является подозрение, что его муками довели до этого заявления?».
**
А ведь он, подписав те два письма, совершил над собой непоправимое насилие. Ибо главная ложь писем - мнимое отсутствие насилия, которое одно только и превалировало над всей нашей жизнью, особенно в дни бешеной травли за роман. Конечно, ни от одной строчки из романа Б.Л. не отказался до последнего вздоха.
А то, что происходило с нами - это он знал всё заранее. Ведь еще в романе он писал:
«... От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастье. Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она - состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно...».
Вероятно, в каждом человеке есть черта, которую не преодолеешь, есть какой-то минимум того, каким человек есть и каким быть может.
Вот этого-то минимума ко времени, когда Б.Л. пришлось делать всё наперекор своим наклонностям и стремлениям, и насиловать себя непрестанно, по-видимому, уже не оставалось.
**
В последние свои осень и зиму он начал свою «Слепую красавицу» пьесу о крепостной незрячей России. Много думал и работал, жаловался, что больше двух часов в день писать не может. Мне он твердил:
- Надо работать, надо работать!... Надо докончить ее в этом году!
**
Иногда он совсем по-детски вздыхал:
- ... если б можно было проснуться и увидеть пьесу написанной...
Когда у него спрашивали - в каком состоянии находится пьеса? - он отвечал:
- Перед тем, как оклеивать стены обоями, их оклеивают газетами. Сейчас пьеса - это газетный слой.
**
Я писала Джанджакомо Фельтринелли: «Теперь сообщу Вам нечто приятное. Я все время относилась недоверчиво к новой работе Б.Л ., к пьесе из времен крепостного права в России. Во-первых я думала, что Б.Л. будет ограничивать жанр, потом пугал материал. А вот теперь скажу Вам с уверенностью, что новая пьеса будет произведением так же связанным с его судьбой и художественной сущностью, как был роман. Пока - это драматическое динамическое яркое повествование, из которого будет выкроена пьеса для театра. Язык колоритный, каждое слово играет, положения острые, сценичные. Все это для меня - первой его слушательницы было такой неожиданностью и подарком. Собственно до окончания ему два месяца работы. Поэтому ему должна быть предоставлена возможность посвятить себя целиком этой работе и не мешать ему деловыми спорами».
И чуть раньше в письме к Серджио Данжело: «Б. читал мне куски пьесы. Я рада сообщить Вам, что жанр его нисколько не стеснил, есть в ней места совершенно изумительные - где его талант во всю силу, слушала я с раскрытым ртом и неослабным вниманием. Моего ослепления тут нет - я совершенно в пьесу не верила и даже боялась...».
Я не знала, что до начала смертельной болезни оставались дни, до смерти - месяц.
**
Все кто знали Б.Л. поражались его вечной, до самого смертного часа, молодости. Уже сейчас, вспоминая о своем знакомстве с Б.Л ., Люся Попова рассказывает:
«Он произвел на меня поразительное впечатление тем, что ничем не противоречил ожидаемому облику и в то же время был каким-то совсем невероятным, совсем из ряду вон. Такого, казалось бы, и представить-то себе невозможно, и всё же он был как раз такой, как должен был быть по ожиданию моей души. И такой молодой! Господи, какой он был всегда молодой! До самой смерти он был молодым. Потом, когда я познакомилась с ним ближе, я видела его не только на публике, «в ударе»... Видела и нездоровым, и расстроенным, и утомленным, и даже отчаявшимся, но никогда он не глядел стариком...».
**
Вообще же о смерти он говорил не часто, но всегда со спокойствием истинного философа:
- ... искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь...
- ... жизнь - это большое заседание. Каждый на нем может сказать свое слово. Но нельзя же говорить вечно - надо уступить свое место другому. Я сказал свое слово - мысль о смерти меня не пугает...
**
К.Г. со своей спутницей - моложавой, смуглорозовой, светлоглазой - стоял возле меня. Он говорил мне о подлинной народности этих похорон, об этих похоронах, характерных для России, бросающей камни в своих пророков, по вековой традиции убивающей своих поэтов. Он возмущенно говорил, что очень уместно вспомнить сейчас похороны Пушкина, царедворцев, их убогое ханжество, их мнимую гордость.
- Подумаешь, - говорил К.Г., - как они богаты, как они много имеют Пастернаков, как николаевская Россия - Пушкиных... Да, можно подумать - они очень богаты подлинными поэтами, чтобы их так катастрофически не берегли, забрасывали каменьями... Изменилось в сущности немногое...