И смех и грех. Жалкие опарыши.
Жакмор положил мыло на край посудины и взял махровое полотенце. Вытер
руки. Открыл сумку. Тут же в электрическом сосуде закипала вода. Жакмор
простерилизовал в ней резиновый напальчник, ловко натянул его на палец и
приоткрыл сокровенно-женское, чтобы посмотреть, как разворачиваются события.
Увидев, выпрямился и брезгливо поморщился:
-- Их там трое.
-- Трое... -- прошептала пораженная роженица.
И тут же завопила, поскольку измученная утроба внезапно напомнила о
том, что ей очень больно.
Жакмор достал из сумки несколько стимулирующих пилюль и проглотил их;
он чувствовал, что ему сейчас достанется. Выдернул грелку из постели и со
всей силы швырнул ее на пол, чтобы привлечь шумом кого-нибудь из прислуги.
Он услышал, как внизу кто-то забегал и ринулся вверх по лестнице. Появилась
сиделка, вся в белом, как на китайских похоронах.
-- Подготовьте инструменты, -- приказал Жакмор. -- Как вас зовут?
-- Белянкой меня кличут, -- произнесла она с сильным деревенским
акцентом.
-- В таком случае я предпочитаю вас никак не называть, -- пробурчал
Жакмор.
Он схватил бритву и с видом знатока обрил роженице лобок. Затем
решительно обвел белой чертой границы операционного поля. Сиделка смотрела
на него с изумлением, поскольку ее знания в области акушерства за рамки
отела не выходили.
-- У вас есть медицинский словарь? -- спросил Жакмор, откладывая
помазок. Завершив приготовления, он склонился над своим произведением и
подул на краску, чтобы быстрее высохла.
-- У меня есть только Общий Каталог Французских Оружейных Заводов да
песенник города Сент-Этьена, -- ответила сиделка.
-- Досадно, -- сказал Жакмор. -- В словаре мы могли бы что-нибудь
вычитать.
Не дожидаясь ответа, он обшарил взглядом Комнату; тот остановился на
двери, за которой томился Ангель.
-- А кто томится за дверью?
-- Там хозяин... -- ответила сиделка. -- Он заперт.
В этот момент роженица очнулась и выдала серию пронзительных криков. Ее
кулаки сжимались и разжимались. Жакмор повернулся к сиделке.
-- У вас есть какой-нибудь таз?
-- Пойду посмотрю, -- ответила та.
-- И пошевеливайтесь, безмозглое создание, -- прикрикнул Жакмор. -- Или
вы хотите, чтобы она загадила нам все простыни?
Сиделка вылетела пробкой, и Жакмор с удовлетворением услышал, как,
скатываясь по лестнице, она бьется головой о ступеньки.
Он подошел к роженице и нежно погладил испуганное лицо.
Ее руки судорожно сжали запястье Жакмора.
-- Вы хотите видеть мужа? -- спросил он.
-- О да! -- воскликнула она. -- Только дайте мне револьвер, он там, в
шкафу...
Жакмор покачал головой. Вернулась сиделка с овальной лоханью для ощипа
собак.
-- Больше ничего нет, -- сказала она. -- Уж придется вам
приспособиться.
-- Помогите засунуть это под нее, -- приказал Жакмор.
-- Тут края острые, -- заметила сиделка.
-- Ничего. Это вам всем в назидание, -- отозвался Жакмор.
-- Это глупо, -- прошептала сиделка. -- Она не сделала ничего плохого.
-- А что она сделала хорошего?
Вздувшаяся спина распласталась по стенкам плоской лохани.
-- Интересно, -- вздохнул Жакмор, -- и что же мы будем делать дальше?
По-моему, психиатр здесь и вовсе некстати...
Клементина не двигалась. Она лежала на кровати, уставившись в потолок.
Два молодца - справа, третий - слева.
Сиделка уже прибрала в комнате. Солнце беззвучно переливалось через
подоконник; окно было открыто.
- Завтра нужно будет отнять их от груди, - сказал Жакмор. - Не может же
она кормить сразу троих, а так получится быстрее, и она сохранит красивую
грудь.
Клементина зашевелилась, повернула голову и метнула в их сторону
колючий взгляд.
- Я буду кормить их сама. Всех троих. И это не испортит мою грудь. А
если испортит, то тем лучше. Во всяком случае, у меня больше нет желания
нравиться кому бы то ни было.
Ангель подошел поближе, протянул руку, чтобы погладить ее, но она резко
отстранилась.
- Хватит, - отрезала она. - Я не хочу начинать все сначала.
- Послушай, - прошептал Ангель.
- Уходи, - устало произнесла она. - Я не хочу тебя видеть. Мне было
очень больно.
- Тебе не лучше? - спросил Ангель. - Смотри... Живот, который тебе так
мешал... У тебя его больше нет.
- Вас затянули пеленкой, - добавил Жакмор, - когда вы встанете на ноги,
и следа не останется.
Клементина напряглась и чуть приподнялась. Она заговорила низким
свистящим голосом:
- Значит, я должна чувствовать себя лучше, да?.. Ага... вот так,
сразу... с разорванным животом... с перекошенным позвоночником... с
развороченной поясницей... со скрученными жгутом костями и налившимися
кровью глазами, я должна поправиться, быть умницей, сделать свое тело
стройным и гладким, а грудь - упругой... и все для того, чтобы ты или
такой, как ты, меня снова тискал и впрыскивал свое дерьмо и чтобы все
опять началось сначала, эта боль, эта тяжесть, эта кровь...
Она быстро сунула руку под одеяло и сорвала простыню, перетягивающую
тело. Ангель подался было вперед.
- Не подходи! - просипела она с такой ненавистью, что безответный муж
замер на полушаге. - Уходите! Оба! Ты - потому что ты меня такой сделал, а
вы - потому что вы меня такой видели.
Прочь!.. Пошли вон!
Жакмор направился к двери, за ним понуро поплелся Ангель. У самого
порога супруг получил по затылку свернутой в ком простыней.
От супруги. Он споткнулся и ударился лбом о дверной косяк. Дверь за ним
захлопнулась.
Клементина была одна. В комнате -- ни звука. Разве что разыгравшиеся
солнечные зайчики иногда поднимали возню с оконными шторами.
В полном отупении полая Клементина водила руками по сдувшемуся дряблому
животу. По тяжелым, набухшим грудям. К пустому телу она испытывала чувства
сожаления, вины и стыда; о брошенной накануне простыне даже не вспоминала.
Ее пальцы ощупывали шею, плечи, чрезмерно налившуюся грудь. Ей было жарко,
наверняка поднялась температура.
До нее доносились едва различимые звуки далекой деревенской жизни. В
этот час начинались работы в поле. Слышались визги наказанной в темных
хлевах скотины, обиженной, но не больше, чем ей хотелось бы казаться.
Рядом с Клементиной спали три засранца. Преодолевая легкую
брезгливость, она взяла одного и приподняла на вытянутой руке. Розовое
существо -- сморщенный кусочек мяса с маленьким слизистым ртом спрута и
узкими щелками глаз. Она отвернулась, высвободила одну из грудей и поднесла
к ней младенца. Пришлось еще и всунуть ему в рот сосок, только тогда его
кулачки сжались, а щеки втянулись. Он заглотил первую порцию; она всосалась
с мерзким булькающим звуком. Это было не очень приятно; немного облегчало,
понемногу калечило. Опустошив грудь на две трети, засранец отвалился,
беззащитно раскинул в стороны руки и препротивно засопел. Клементина
положила его рядом с собой; не переставая сопеть, он задвигал ртом и
зачмокал во сне губами. У него на голове шевелился жалкий пушок, тревожно
бился родничок -- стоит только нажать, и все.
Клементине хотелось есть. В последнее время она почти ничего не ела за
обедом, отдавая все силы на закармливание тройняшек. Она подошла к двери и
заперла ее на ключ. Так спокойнее. Никто не войдет. Она вышла на середину
комнаты и чуть ослабила пояс на платье. Украдкой посмотрела на себя в
зеркало шкафа. Подошла к окну, закрыла его. Потом вернулась к шкафу. Она не
торопилась, смаковала проходящие минуты. Ключ от шкафа висел у нее на поясе
на плетеном кожаном ремешке. Она посмотрела на ключ и вставила его в
скважину. Из шкафа неприятно пахнуло. Пахло настоящей гнилью. Запах исходил
из картонной коробки для обуви. Клементина взяла ее в руки и принюхалась. В
коробке стояло блюдце с остатком догнивающего бифштекса. Гнил он чисто, без
мух и опарышей. Просто зеленел и вонял. Гадость. Она потрогала мясо пальцем.
Мягкое. Она понюхала палец. Достаточно гнилое. Она аккуратно взяла его
большим и указательным пальцем и впилась зубами в мякоть, стараясь оторвать
ровный кусок. Мясо было нежным, кусалось легко. Она медленно жевала,
поглощая плесневелую -- с мыльным привкусом -- кашицу, от которой пощипывало
десны, и упивалась резким запахом, исходившим из коробки. Она съела
половину, положила мясо в коробку, а коробку задвинула на прежнее место.
Рядом на тарелке сиротливо лежал треугольный кусочек сыра почти в таком же
состоянии. Она поковырялась в нем пальцем, а потом этот палец долго
облизывала. С явным сожалением закрыла шкаф, прошла в туалет и вымыла руки.
Затем растянулась на кровати. На этот раз ее не вытошнит. Она знала это
наверняка. Все усвоится. Надо только как следует проголодаться. Теперь она
будет за этим следить. Так или иначе правило должно неукоснительно
соблюдаться: все лучшее -- детям; она даже не могла вспоминать без смеха,
как вначале ограничивалась объедками, подъедала бараний жир и пленки
ветчины, остающиеся в их тарелках, собирала намокшие в молоке бутерброды,
разбросанные по столу за завтраком. Это может делать кто угодно. Любая мать.
Дело привычное. Очистки персиков -- это уже сложнее. Из-за ощущения
бархатной кожицы на языке. Но и очистки персиков -- тоже не велика заслуга;
ведь многие едят их, не срезая кожи. Но только она одна оставляла гнить все
эти остатки. Дети заслуживали подобной жертвы, и чем омерзительнее это было,
чем хуже это пахло, тем крепче, сильнее ей казалась ее любовь к ним, как
если бы из страданий, которым она себя подвергала, могло родиться что-то
чистое и настоящее, -- вот и приходилось восполнять все пробелы, платить
сторицей за каждую минуту, прожитую без осознания материнского долга.
Но она не чувствовала полного удовлетворения, так как попробовать
опарышей по-прежнему не решалась. И ведь понимала, что мошенничала, закрывая
от мух объедки в продуктовом шкафу. Не случится ли так, что это может
отразиться на детях?
Завтра она попробует.
Сердцедёр.
Хочу вам признаться: Я не переношу детей.
руки. Открыл сумку. Тут же в электрическом сосуде закипала вода. Жакмор
простерилизовал в ней резиновый напальчник, ловко натянул его на палец и
приоткрыл сокровенно-женское, чтобы посмотреть, как разворачиваются события.
Увидев, выпрямился и брезгливо поморщился:
-- Их там трое.
-- Трое... -- прошептала пораженная роженица.
И тут же завопила, поскольку измученная утроба внезапно напомнила о
том, что ей очень больно.
Жакмор достал из сумки несколько стимулирующих пилюль и проглотил их;
он чувствовал, что ему сейчас достанется. Выдернул грелку из постели и со
всей силы швырнул ее на пол, чтобы привлечь шумом кого-нибудь из прислуги.
Он услышал, как внизу кто-то забегал и ринулся вверх по лестнице. Появилась
сиделка, вся в белом, как на китайских похоронах.
-- Подготовьте инструменты, -- приказал Жакмор. -- Как вас зовут?
-- Белянкой меня кличут, -- произнесла она с сильным деревенским
акцентом.
-- В таком случае я предпочитаю вас никак не называть, -- пробурчал
Жакмор.
Он схватил бритву и с видом знатока обрил роженице лобок. Затем
решительно обвел белой чертой границы операционного поля. Сиделка смотрела
на него с изумлением, поскольку ее знания в области акушерства за рамки
отела не выходили.
-- У вас есть медицинский словарь? -- спросил Жакмор, откладывая
помазок. Завершив приготовления, он склонился над своим произведением и
подул на краску, чтобы быстрее высохла.
-- У меня есть только Общий Каталог Французских Оружейных Заводов да
песенник города Сент-Этьена, -- ответила сиделка.
-- Досадно, -- сказал Жакмор. -- В словаре мы могли бы что-нибудь
вычитать.
Не дожидаясь ответа, он обшарил взглядом Комнату; тот остановился на
двери, за которой томился Ангель.
-- А кто томится за дверью?
-- Там хозяин... -- ответила сиделка. -- Он заперт.
В этот момент роженица очнулась и выдала серию пронзительных криков. Ее
кулаки сжимались и разжимались. Жакмор повернулся к сиделке.
-- У вас есть какой-нибудь таз?
-- Пойду посмотрю, -- ответила та.
-- И пошевеливайтесь, безмозглое создание, -- прикрикнул Жакмор. -- Или
вы хотите, чтобы она загадила нам все простыни?
Сиделка вылетела пробкой, и Жакмор с удовлетворением услышал, как,
скатываясь по лестнице, она бьется головой о ступеньки.
Он подошел к роженице и нежно погладил испуганное лицо.
Ее руки судорожно сжали запястье Жакмора.
-- Вы хотите видеть мужа? -- спросил он.
-- О да! -- воскликнула она. -- Только дайте мне револьвер, он там, в
шкафу...
Жакмор покачал головой. Вернулась сиделка с овальной лоханью для ощипа
собак.
-- Больше ничего нет, -- сказала она. -- Уж придется вам
приспособиться.
-- Помогите засунуть это под нее, -- приказал Жакмор.
-- Тут края острые, -- заметила сиделка.
-- Ничего. Это вам всем в назидание, -- отозвался Жакмор.
-- Это глупо, -- прошептала сиделка. -- Она не сделала ничего плохого.
-- А что она сделала хорошего?
Вздувшаяся спина распласталась по стенкам плоской лохани.
-- Интересно, -- вздохнул Жакмор, -- и что же мы будем делать дальше?
По-моему, психиатр здесь и вовсе некстати...
Клементина не двигалась. Она лежала на кровати, уставившись в потолок.
Два молодца - справа, третий - слева.
Сиделка уже прибрала в комнате. Солнце беззвучно переливалось через
подоконник; окно было открыто.
- Завтра нужно будет отнять их от груди, - сказал Жакмор. - Не может же
она кормить сразу троих, а так получится быстрее, и она сохранит красивую
грудь.
Клементина зашевелилась, повернула голову и метнула в их сторону
колючий взгляд.
- Я буду кормить их сама. Всех троих. И это не испортит мою грудь. А
если испортит, то тем лучше. Во всяком случае, у меня больше нет желания
нравиться кому бы то ни было.
Ангель подошел поближе, протянул руку, чтобы погладить ее, но она резко
отстранилась.
- Хватит, - отрезала она. - Я не хочу начинать все сначала.
- Послушай, - прошептал Ангель.
- Уходи, - устало произнесла она. - Я не хочу тебя видеть. Мне было
очень больно.
- Тебе не лучше? - спросил Ангель. - Смотри... Живот, который тебе так
мешал... У тебя его больше нет.
- Вас затянули пеленкой, - добавил Жакмор, - когда вы встанете на ноги,
и следа не останется.
Клементина напряглась и чуть приподнялась. Она заговорила низким
свистящим голосом:
- Значит, я должна чувствовать себя лучше, да?.. Ага... вот так,
сразу... с разорванным животом... с перекошенным позвоночником... с
развороченной поясницей... со скрученными жгутом костями и налившимися
кровью глазами, я должна поправиться, быть умницей, сделать свое тело
стройным и гладким, а грудь - упругой... и все для того, чтобы ты или
такой, как ты, меня снова тискал и впрыскивал свое дерьмо и чтобы все
опять началось сначала, эта боль, эта тяжесть, эта кровь...
Она быстро сунула руку под одеяло и сорвала простыню, перетягивающую
тело. Ангель подался было вперед.
- Не подходи! - просипела она с такой ненавистью, что безответный муж
замер на полушаге. - Уходите! Оба! Ты - потому что ты меня такой сделал, а
вы - потому что вы меня такой видели.
Прочь!.. Пошли вон!
Жакмор направился к двери, за ним понуро поплелся Ангель. У самого
порога супруг получил по затылку свернутой в ком простыней.
От супруги. Он споткнулся и ударился лбом о дверной косяк. Дверь за ним
захлопнулась.
Клементина была одна. В комнате -- ни звука. Разве что разыгравшиеся
солнечные зайчики иногда поднимали возню с оконными шторами.
В полном отупении полая Клементина водила руками по сдувшемуся дряблому
животу. По тяжелым, набухшим грудям. К пустому телу она испытывала чувства
сожаления, вины и стыда; о брошенной накануне простыне даже не вспоминала.
Ее пальцы ощупывали шею, плечи, чрезмерно налившуюся грудь. Ей было жарко,
наверняка поднялась температура.
До нее доносились едва различимые звуки далекой деревенской жизни. В
этот час начинались работы в поле. Слышались визги наказанной в темных
хлевах скотины, обиженной, но не больше, чем ей хотелось бы казаться.
Рядом с Клементиной спали три засранца. Преодолевая легкую
брезгливость, она взяла одного и приподняла на вытянутой руке. Розовое
существо -- сморщенный кусочек мяса с маленьким слизистым ртом спрута и
узкими щелками глаз. Она отвернулась, высвободила одну из грудей и поднесла
к ней младенца. Пришлось еще и всунуть ему в рот сосок, только тогда его
кулачки сжались, а щеки втянулись. Он заглотил первую порцию; она всосалась
с мерзким булькающим звуком. Это было не очень приятно; немного облегчало,
понемногу калечило. Опустошив грудь на две трети, засранец отвалился,
беззащитно раскинул в стороны руки и препротивно засопел. Клементина
положила его рядом с собой; не переставая сопеть, он задвигал ртом и
зачмокал во сне губами. У него на голове шевелился жалкий пушок, тревожно
бился родничок -- стоит только нажать, и все.
Клементине хотелось есть. В последнее время она почти ничего не ела за
обедом, отдавая все силы на закармливание тройняшек. Она подошла к двери и
заперла ее на ключ. Так спокойнее. Никто не войдет. Она вышла на середину
комнаты и чуть ослабила пояс на платье. Украдкой посмотрела на себя в
зеркало шкафа. Подошла к окну, закрыла его. Потом вернулась к шкафу. Она не
торопилась, смаковала проходящие минуты. Ключ от шкафа висел у нее на поясе
на плетеном кожаном ремешке. Она посмотрела на ключ и вставила его в
скважину. Из шкафа неприятно пахнуло. Пахло настоящей гнилью. Запах исходил
из картонной коробки для обуви. Клементина взяла ее в руки и принюхалась. В
коробке стояло блюдце с остатком догнивающего бифштекса. Гнил он чисто, без
мух и опарышей. Просто зеленел и вонял. Гадость. Она потрогала мясо пальцем.
Мягкое. Она понюхала палец. Достаточно гнилое. Она аккуратно взяла его
большим и указательным пальцем и впилась зубами в мякоть, стараясь оторвать
ровный кусок. Мясо было нежным, кусалось легко. Она медленно жевала,
поглощая плесневелую -- с мыльным привкусом -- кашицу, от которой пощипывало
десны, и упивалась резким запахом, исходившим из коробки. Она съела
половину, положила мясо в коробку, а коробку задвинула на прежнее место.
Рядом на тарелке сиротливо лежал треугольный кусочек сыра почти в таком же
состоянии. Она поковырялась в нем пальцем, а потом этот палец долго
облизывала. С явным сожалением закрыла шкаф, прошла в туалет и вымыла руки.
Затем растянулась на кровати. На этот раз ее не вытошнит. Она знала это
наверняка. Все усвоится. Надо только как следует проголодаться. Теперь она
будет за этим следить. Так или иначе правило должно неукоснительно
соблюдаться: все лучшее -- детям; она даже не могла вспоминать без смеха,
как вначале ограничивалась объедками, подъедала бараний жир и пленки
ветчины, остающиеся в их тарелках, собирала намокшие в молоке бутерброды,
разбросанные по столу за завтраком. Это может делать кто угодно. Любая мать.
Дело привычное. Очистки персиков -- это уже сложнее. Из-за ощущения
бархатной кожицы на языке. Но и очистки персиков -- тоже не велика заслуга;
ведь многие едят их, не срезая кожи. Но только она одна оставляла гнить все
эти остатки. Дети заслуживали подобной жертвы, и чем омерзительнее это было,
чем хуже это пахло, тем крепче, сильнее ей казалась ее любовь к ним, как
если бы из страданий, которым она себя подвергала, могло родиться что-то
чистое и настоящее, -- вот и приходилось восполнять все пробелы, платить
сторицей за каждую минуту, прожитую без осознания материнского долга.
Но она не чувствовала полного удовлетворения, так как попробовать
опарышей по-прежнему не решалась. И ведь понимала, что мошенничала, закрывая
от мух объедки в продуктовом шкафу. Не случится ли так, что это может
отразиться на детях?
Завтра она попробует.
Сердцедёр.
Хочу вам признаться: Я не переношу детей.