Глава 9 Продолжение 2.
Глава 9 Продолжение 1.http://v-m-zolotyx.livejournal.com/12595.html
Последние недели князь Павел, видя, как шарахается от него жена, решил не пугать ее еще сильнее и перестал заходить в ее горницу. Да и то сказать, если он и вправду впадает в безумие, то ей есть чего бояться. Но, услышав, что княгиня слегла, он поднялся по высокой темной лестнице и постучался в дверь.
Ему открыла служанка с круглым таким личиком, он все никак не мог запомнить ее имени. Она стояла, потупившись, ожидая указаний, и когда князь отвернулся и прошел в опочивальню, шмыгнула за дверь.
Елена, услышав скрип дверных петель, села на постели и обернулась. Павел улыбнулся ей, а сам с жалостью отметил про себя, как за последнее время она похудела и осунулась. Под глазами залегли глубокие синие тени, щеки потеряли нежный румянец, и даже золотые косы потускнели.
Но в ответ на его улыбку она закричала, и вжалась в бревенчатый угол, так что приветствие на полуслове застряло в горле князя. Он шагнул к ней, успокаивающе подняв руки, наклонился... И перехватил руку с ножом. Она била наугад, зажмурившись.
Он разжал ее пальцы и вынул маленький ножик, обнял сжавшуюся в ожидании удара жену, она билась, кричала, кажется, даже пыталась кусаться, но Павел крепко держал ее в объятиях, приговаривая:
- Ну что ты, милая, все будет хорошо, Все прошло, не бойся, все прошло...
Наконец она перестала вырываться и разрыдалась, спрятав лицо на груди мужа.
Через некоторое время сквозь всхлипы стало можно разобрать сбивчивые слова.
- Как хорошо, что это все-таки ты! Ты настоящий, а я думала, что это он. Что он снова притворяется тобой. Когда он приходит, так больно!
- Кто приходит? О ком ты, Елена?
От того, что он услышал, у князя голова шла кругом. За последнее время он уже почти свыкся с мыслью о своем безумии, и полагал, что жена сказывается больной, чтобы не бывать с ним. Вот так она даже на Преображенье не была в церкви. Но то, что она может быть безумнее его, ему и в голову не могло прийти. Но что, если допустить, что ни один из них не терял разума? А тогда это значит, что его княгиня...
Первым его побуждением было отбросить ее от себя, уйти и больше никогда ее не видеть. Павлу была невыносима сама мысль о том, что кто-то покусился на ту, что по закону человечьему и Божьему, принадлежит ему, и не важно, человек это или кто еще. И это в его городе, в его княжестве, в его доме! Красавица жена стала ему неприятна. Да небось все слова о змее - лишь попытка разжалобить глупого обманутого мужа!
Но Елена так отчаянно хваталась за него, так доверчиво прижималась к его груди, ища у него защиты, что князь не мог представить себе, как отрывает ее от себя - как никогда не сбрасывал с колен заснувшую кошку.
Рукав ее рубахи задрался, и Павел увидел, что выше запястья тонкая рука вся в синяках. Вот старые, уже начавшие желтеть, вот более поздние, синие, есть и совсем свежий багровый кровоподтек. И князь тут же устыдился свого отвращения. Да и не похоже, чтобы жена была виновата. У расчетливых измениц таких отметин не будет. Тогда он разозлился уже на себя: в его доме у него под носом кто-то смеет мучить его жену, кто-то притесняет его людей, а он, князь, сидит как пень и ничего не делает!
Они долго сидели так, когда слова уже иссякли: княгиня прижималась к мужу, он обнимал ее, гладя по вздрагивающим плечам, лицо его было сурово и печально. Нет, не чудился ему чернявый чужак и напрасно он боялся, что тронулся умом, на самом деле-то все еще хуже. И виноват он куда больше, чем если б и впрямь рехнулся - с безумного какой спрос.
До Давыда доходили вести о новых бедах, вон священник с княжьего двора, отец Лавр, утонул, купаясь в реке. Впрочем, Ока - река непростая, оступишься, в омут угодишь и поминай как звали. В этом году топло больше народу, чем обычно: жара - вот и лезут купаться, хоть Ильин день (20 июля ст.ст.) давно миновал, а кто и после кувшина-другого пива идет в воду, и кажется спьяну, что до другого берега рукой подать. Впрочем, отца Лавра никто пьяным никогда не видал.
Поговаривали, что князь стал грознее, чем раньше - чуть что не по нему, гневается. Когда просто кричит, а когда и прибьет. И угадать не выходит, чего он захочет, то так ему надо, то эдак. Но сам Давыд никогда не был свидетелем ничему странному, при нем брат был прежним, и сколько младший ни вглядывался в старшего, ни тени безумия или злой воли в князе не находил, разве что раздражителен стал, чего прежде никогда не было.
Как-то ночью, за несколько дней до Успения(15 августа ст.ст.) Давыда растолкал Демьян.
Князь вскочил как укушенный:
- Ты чего, с глузду съехал? Или случилось что?
- Тише, тише, Давыде! Не побуди никого...
Они осторожно выбрались из душной темноты гридницы, но заговорить Демьян решился только когда убедился, что услышать их некому.
С трудом перестав зевать и ежась от ночной свежести после тепла постели, молодой князь пригрозил:
- Ну, если зря разбудил, заставлю чашкой задок вычерпывать.
- Сейчас сам решишь, зря или нет. Как дело было-то. Напился я с вечера, значит, пива, что-то пить уж очень хотелось. А пиво, оно, сам знаешь, какое хитрое, с ним долго не полежишь. Вскочил и побежал во двор.
- Ты меня что, разбудил, чтоб рассказать, как отливать ходил?
- Да, то есть, нет, не за этим. Дай сказать-то! В общем, отошел я к забору, развязал порты, и тут слышу, за забором-то говорят. Двое или трое одному втирают, дескать, князь-то наш совсем ума лишился, неровен час еще кого в поруб без вины посадит, а то и вовсе убьет, плохо с таким князем-то. А ведь князя и поменять можно.
- То есть как поменять? - ахнул Давыд, мгновенно перестав зевать.
- Вот и тот так же спросил, дескать, что задумали. А они: нет-де, ты не подумай, мы не злодеи какие, не Кучковичи поди. На князя руку не поднимем, да и то сказать, он был добрым князем, пока не женился, да не надорвался умом с молодой женой. Что он с людьми делает, ты и сам знаешь, а уж что он с княгиней творит, уму не постижимо. Девки княгинины плачут и божатся, что ничего не придумывают.
Что там они дальше говорили, я не слыхал. - Демьян в темноте запыхтел, и князь изумился, что же такое мог услыхать его отрок, что не решается повторить, а ведь его монахом никто не называл.
- Ну, руку не поднимут, а дальше-то что?
- Сговаривались схватить и насильно в чернецы постричь, да в монастыре запереть. А на Муроме князем посадить...
- Кого? Договаривай уж!
Голос Демьяна был тих.
- Тебя, княже.
Молчание было таким мучительно долгим, что Демьян уж думал, что не дождется ответа.
Но Давыд заговорил, и голос его был ровен.
- Кто это был, Демьян? Кто говорил? Ни за что не поверю, что ты не узнал.
- Я не расслышал, и не видел никого, они же за тыном были...
В конце концов Давыд-таки добился, что это были Якун Милятич и Гаврила Олексич, а кто с ними был и больше помалкивал, этого Демьян и вправду не знал.
Так вот, что значили те взгляды молодых бояр! Они уже давно собираются и прикидывают, хорошо ли будет, если посадить княжича на отцов и братнин стол... Так вот оно как бывает... Он-то когда маленький был, все Афанаса пытал, почитав житие Блаженного Феодосия Печерского:
Как, ну как мог князь Святослав на Изяслава пойти и выгнать его из Киева? Ведь он же младший брат?Любить же брата должен...
А вот так.
И Давыд почувствовал какую-то совсем неуместную жалость и к давно умершему Святославу, и к обиженному им брату. Не повезло. Не устоял перед искушением, и вот...
Как же повезло, что ему даже не хочется садиться на братнин стол, даже усилий никаких не приходится делать, чтоб этого не хотеть...
И все же он был в смятении. Давыд, конечно, твердо знал, что он должен: пойти к брату и все ему выложить, и пусть он разбирается с заговорщиками, как захочет. Но ведь, Якуну и впрямь есть на что обижаться, да и в словах его есть правда.
Если раньше Давыд не знал, что сделает Павел, он за многие вины миловал, то, судя по тому, как он теперь вершит княжий суд, не сносить Якуну головы. Стоит сказать хоть слово, и Якун умрет. А ведь они росли почти как братья! Давыд вспомнил, как бывало в детстве Якун смеялся, наставляя маленькому княжичу синяки деревянным мечом, и как хотелось убить его, лишь бы стереть с его лица эту наглую радость. А потом всплыла в памяти прошлая осень, мокрая глина дороги, лежащий в багровой луже стяг и потное лицо Якуна, он смеется, белые зубы видны из русой бороды, из-под выкружек шлема глаза, в которых тает испуг, он смотрит сверху вниз, с коня на спешенного Давыда.
- Рад видеть тебя целым, княже! Мне б батя голову оторвал бы, если б что с тобой приключилось. Не делай так больше, ладно?
И что будет с Милятой? Уж он-то ничем не заслужил такого горя.
А не сказать - это предать брата. При одной мысли об этом начинает нехорошо сосать под ложечкой. Так не должно быть! Не может быть так, чтобы не было хорошего выхода! Мать учила его, что не попускает Бог человеку выбирать из двух грехов, всегда есть путь верный, праведный, только надо его найти...
И все-таки? Сказать? Не сказать? Не сказать, а самому быть все время с братом, чтобы охранять его? Но так ведь не устережешь...
Молодой князь отпустил Демьяна и еще долго стоял во дворе, не замечая свежести ночи. А потом развернулся и твердым шагом пошел к высокому крыльцу.
Давыд стоял на обедне и привычные слова службы отдавались в душе, как будто даже минуя разум - словно он был гуслями, а диакон перебирал не слова, а струны. И только пойдя к Причастию вдруг словно вспомнил, что кроме слуха у него есть еще и ноги, и эти ноги очень устали стоять без движения. Он сделал несколько шагов, заново привыкая к телу, и тепло Частицы согрело, но не обожгло (Страхом приступи, да не опалишися: огнь бо есть.- привычно отозвалось в голове). В свете свечей, под высоким куполом он был точно в Раю. В других церквях Мурома поют мужчины. Их мощные голоса красивы, конечно, но здесь, в женском Крестовоздвиженском монастыре пели черницы, и их высокий согласный хор наводил на мысли об ангелах. Ему было хорошо тут. Всегда хорошо. И когда он отроком приходил сюда к затворившейся матери-княгине и слушал, как она поет, и даже после, похоронив ее, он находил утешение в этом храме. Вот и теперь пришел сюда, словно домой.
Послушал, как иерей, задрав подбородок с куцей бороденкой, вдохновенно читал Слово на Успение Пресвятой Владычицы нашей Богородицы Святого Андрея Критского. Вздрогнул, когда услышал слова:
-Вот - неистощимый Источник безсмертия. Придите, умерщвленные, почерпните! Вот - вечные реки Жизни: придите все, станьте бессмертными!
Только приложившись к кресту и вернувшись на свое место, Давыд понял, что на время службы он забыл обо всем. Отбросив тяготившие его мысли, он будто даже отдохнул. И хотя теперь беда вернулась снова, но у него появились силы спокойно все обдумать. Молодой князь остался стоять перед иконами и не замечал, как народ, почтительно обходя его в трех шагах, потихоньку выходит из храма. Прошел священник в сопровождении матери игумении, оглянулся на Давыда, но решил не тревожить князя в его молитве. Постепенно церковь опустела. Какая-то черница потушила свечи, протерла подсвечники, заправила свежим маслом неугасимые лампады и тоже вышла. А Давыд все стоял.
Все началось с той ночи, когда его разбудил Демьян. Слава Богу, ему все-таки хватило решимости пойти к брату. Князь не спал, и казалось, был даже рад ночному гостю. Видно что-то его самого мучило и не давало сомкнуть глаз.
Давыд рассказывал осторожно, подбирая слова, запнулся, когда упомянул княгиню, и старался не смотреть в лицо, скудно освещенное трещащей лучиной, боялся, что Павел, ставший гневливым последнее время, услышав о заговоре, закричит, потребует схватить заговорщиков, но князь молчал. Долго молчал. Давыд даже стал клевать носом, сидя на лавке.
А потом Павел заговорил. Первые слова упали тяжело и редко, словно капли дождя, о котором так молит иссохшая земля. А когда Давыд понял, о чем же таком ведет речь князь, и поверил, что это ему не снится, у него дыбом встали волосы на затылке и волоски на руках - аж неудобно стало в льняной рубахе, много раз стиранной и мягкой. И ведь правда, как это он раньше не замечал, как все несчасться сходятся, одно к одному.
И вот теперь он уже несколько дней ходил по церквям Мурома, моля Бога научить, что делать и чем помочь брату. Ведь он - Давыд, а никакой не Петр, и что за Агрик такой и где взять его меч, тоже совершенно неясно. И не посоветуешься же ни с кем. Не рассказывать же о таком! Даже самому-то думать - срам! Крепко Павел доверяет младшему брату, раз сумел рассказать, что его жену...
Но ведь и не делать ничего нельзя - пропадет брат, пропадет город. Если не змей погубит, так заговор. И так ведь хочется наконец сделать что-то по-настоящему значительное! Может, это нарочно так все устроилось, чтобы он, Давыд наконец показал, что и он чего-то стоит? Не зря же именно ему брат признался? Когда он слушал Павла, его пронизала легкая дрожь, и ее причиной был не ужас. Вот оно! То, о чем он мечтал, поднимая чарку за знаменитых хоробров. Как Александра Поповича-то славили... Вот наконец пришло и его время! Кому как не ему отомстить за брата и сразить змея?!
Последние недели князь Павел, видя, как шарахается от него жена, решил не пугать ее еще сильнее и перестал заходить в ее горницу. Да и то сказать, если он и вправду впадает в безумие, то ей есть чего бояться. Но, услышав, что княгиня слегла, он поднялся по высокой темной лестнице и постучался в дверь.
Ему открыла служанка с круглым таким личиком, он все никак не мог запомнить ее имени. Она стояла, потупившись, ожидая указаний, и когда князь отвернулся и прошел в опочивальню, шмыгнула за дверь.
Елена, услышав скрип дверных петель, села на постели и обернулась. Павел улыбнулся ей, а сам с жалостью отметил про себя, как за последнее время она похудела и осунулась. Под глазами залегли глубокие синие тени, щеки потеряли нежный румянец, и даже золотые косы потускнели.
Но в ответ на его улыбку она закричала, и вжалась в бревенчатый угол, так что приветствие на полуслове застряло в горле князя. Он шагнул к ней, успокаивающе подняв руки, наклонился... И перехватил руку с ножом. Она била наугад, зажмурившись.
Он разжал ее пальцы и вынул маленький ножик, обнял сжавшуюся в ожидании удара жену, она билась, кричала, кажется, даже пыталась кусаться, но Павел крепко держал ее в объятиях, приговаривая:
- Ну что ты, милая, все будет хорошо, Все прошло, не бойся, все прошло...
Наконец она перестала вырываться и разрыдалась, спрятав лицо на груди мужа.
Через некоторое время сквозь всхлипы стало можно разобрать сбивчивые слова.
- Как хорошо, что это все-таки ты! Ты настоящий, а я думала, что это он. Что он снова притворяется тобой. Когда он приходит, так больно!
- Кто приходит? О ком ты, Елена?
От того, что он услышал, у князя голова шла кругом. За последнее время он уже почти свыкся с мыслью о своем безумии, и полагал, что жена сказывается больной, чтобы не бывать с ним. Вот так она даже на Преображенье не была в церкви. Но то, что она может быть безумнее его, ему и в голову не могло прийти. Но что, если допустить, что ни один из них не терял разума? А тогда это значит, что его княгиня...
Первым его побуждением было отбросить ее от себя, уйти и больше никогда ее не видеть. Павлу была невыносима сама мысль о том, что кто-то покусился на ту, что по закону человечьему и Божьему, принадлежит ему, и не важно, человек это или кто еще. И это в его городе, в его княжестве, в его доме! Красавица жена стала ему неприятна. Да небось все слова о змее - лишь попытка разжалобить глупого обманутого мужа!
Но Елена так отчаянно хваталась за него, так доверчиво прижималась к его груди, ища у него защиты, что князь не мог представить себе, как отрывает ее от себя - как никогда не сбрасывал с колен заснувшую кошку.
Рукав ее рубахи задрался, и Павел увидел, что выше запястья тонкая рука вся в синяках. Вот старые, уже начавшие желтеть, вот более поздние, синие, есть и совсем свежий багровый кровоподтек. И князь тут же устыдился свого отвращения. Да и не похоже, чтобы жена была виновата. У расчетливых измениц таких отметин не будет. Тогда он разозлился уже на себя: в его доме у него под носом кто-то смеет мучить его жену, кто-то притесняет его людей, а он, князь, сидит как пень и ничего не делает!
Они долго сидели так, когда слова уже иссякли: княгиня прижималась к мужу, он обнимал ее, гладя по вздрагивающим плечам, лицо его было сурово и печально. Нет, не чудился ему чернявый чужак и напрасно он боялся, что тронулся умом, на самом деле-то все еще хуже. И виноват он куда больше, чем если б и впрямь рехнулся - с безумного какой спрос.
До Давыда доходили вести о новых бедах, вон священник с княжьего двора, отец Лавр, утонул, купаясь в реке. Впрочем, Ока - река непростая, оступишься, в омут угодишь и поминай как звали. В этом году топло больше народу, чем обычно: жара - вот и лезут купаться, хоть Ильин день (20 июля ст.ст.) давно миновал, а кто и после кувшина-другого пива идет в воду, и кажется спьяну, что до другого берега рукой подать. Впрочем, отца Лавра никто пьяным никогда не видал.
Поговаривали, что князь стал грознее, чем раньше - чуть что не по нему, гневается. Когда просто кричит, а когда и прибьет. И угадать не выходит, чего он захочет, то так ему надо, то эдак. Но сам Давыд никогда не был свидетелем ничему странному, при нем брат был прежним, и сколько младший ни вглядывался в старшего, ни тени безумия или злой воли в князе не находил, разве что раздражителен стал, чего прежде никогда не было.
Как-то ночью, за несколько дней до Успения(15 августа ст.ст.) Давыда растолкал Демьян.
Князь вскочил как укушенный:
- Ты чего, с глузду съехал? Или случилось что?
- Тише, тише, Давыде! Не побуди никого...
Они осторожно выбрались из душной темноты гридницы, но заговорить Демьян решился только когда убедился, что услышать их некому.
С трудом перестав зевать и ежась от ночной свежести после тепла постели, молодой князь пригрозил:
- Ну, если зря разбудил, заставлю чашкой задок вычерпывать.
- Сейчас сам решишь, зря или нет. Как дело было-то. Напился я с вечера, значит, пива, что-то пить уж очень хотелось. А пиво, оно, сам знаешь, какое хитрое, с ним долго не полежишь. Вскочил и побежал во двор.
- Ты меня что, разбудил, чтоб рассказать, как отливать ходил?
- Да, то есть, нет, не за этим. Дай сказать-то! В общем, отошел я к забору, развязал порты, и тут слышу, за забором-то говорят. Двое или трое одному втирают, дескать, князь-то наш совсем ума лишился, неровен час еще кого в поруб без вины посадит, а то и вовсе убьет, плохо с таким князем-то. А ведь князя и поменять можно.
- То есть как поменять? - ахнул Давыд, мгновенно перестав зевать.
- Вот и тот так же спросил, дескать, что задумали. А они: нет-де, ты не подумай, мы не злодеи какие, не Кучковичи поди. На князя руку не поднимем, да и то сказать, он был добрым князем, пока не женился, да не надорвался умом с молодой женой. Что он с людьми делает, ты и сам знаешь, а уж что он с княгиней творит, уму не постижимо. Девки княгинины плачут и божатся, что ничего не придумывают.
Что там они дальше говорили, я не слыхал. - Демьян в темноте запыхтел, и князь изумился, что же такое мог услыхать его отрок, что не решается повторить, а ведь его монахом никто не называл.
- Ну, руку не поднимут, а дальше-то что?
- Сговаривались схватить и насильно в чернецы постричь, да в монастыре запереть. А на Муроме князем посадить...
- Кого? Договаривай уж!
Голос Демьяна был тих.
- Тебя, княже.
Молчание было таким мучительно долгим, что Демьян уж думал, что не дождется ответа.
Но Давыд заговорил, и голос его был ровен.
- Кто это был, Демьян? Кто говорил? Ни за что не поверю, что ты не узнал.
- Я не расслышал, и не видел никого, они же за тыном были...
В конце концов Давыд-таки добился, что это были Якун Милятич и Гаврила Олексич, а кто с ними был и больше помалкивал, этого Демьян и вправду не знал.
Так вот, что значили те взгляды молодых бояр! Они уже давно собираются и прикидывают, хорошо ли будет, если посадить княжича на отцов и братнин стол... Так вот оно как бывает... Он-то когда маленький был, все Афанаса пытал, почитав житие Блаженного Феодосия Печерского:
Как, ну как мог князь Святослав на Изяслава пойти и выгнать его из Киева? Ведь он же младший брат?Любить же брата должен...
А вот так.
И Давыд почувствовал какую-то совсем неуместную жалость и к давно умершему Святославу, и к обиженному им брату. Не повезло. Не устоял перед искушением, и вот...
Как же повезло, что ему даже не хочется садиться на братнин стол, даже усилий никаких не приходится делать, чтоб этого не хотеть...
И все же он был в смятении. Давыд, конечно, твердо знал, что он должен: пойти к брату и все ему выложить, и пусть он разбирается с заговорщиками, как захочет. Но ведь, Якуну и впрямь есть на что обижаться, да и в словах его есть правда.
Если раньше Давыд не знал, что сделает Павел, он за многие вины миловал, то, судя по тому, как он теперь вершит княжий суд, не сносить Якуну головы. Стоит сказать хоть слово, и Якун умрет. А ведь они росли почти как братья! Давыд вспомнил, как бывало в детстве Якун смеялся, наставляя маленькому княжичу синяки деревянным мечом, и как хотелось убить его, лишь бы стереть с его лица эту наглую радость. А потом всплыла в памяти прошлая осень, мокрая глина дороги, лежащий в багровой луже стяг и потное лицо Якуна, он смеется, белые зубы видны из русой бороды, из-под выкружек шлема глаза, в которых тает испуг, он смотрит сверху вниз, с коня на спешенного Давыда.
- Рад видеть тебя целым, княже! Мне б батя голову оторвал бы, если б что с тобой приключилось. Не делай так больше, ладно?
И что будет с Милятой? Уж он-то ничем не заслужил такого горя.
А не сказать - это предать брата. При одной мысли об этом начинает нехорошо сосать под ложечкой. Так не должно быть! Не может быть так, чтобы не было хорошего выхода! Мать учила его, что не попускает Бог человеку выбирать из двух грехов, всегда есть путь верный, праведный, только надо его найти...
И все-таки? Сказать? Не сказать? Не сказать, а самому быть все время с братом, чтобы охранять его? Но так ведь не устережешь...
Молодой князь отпустил Демьяна и еще долго стоял во дворе, не замечая свежести ночи. А потом развернулся и твердым шагом пошел к высокому крыльцу.
Давыд стоял на обедне и привычные слова службы отдавались в душе, как будто даже минуя разум - словно он был гуслями, а диакон перебирал не слова, а струны. И только пойдя к Причастию вдруг словно вспомнил, что кроме слуха у него есть еще и ноги, и эти ноги очень устали стоять без движения. Он сделал несколько шагов, заново привыкая к телу, и тепло Частицы согрело, но не обожгло (Страхом приступи, да не опалишися: огнь бо есть.- привычно отозвалось в голове). В свете свечей, под высоким куполом он был точно в Раю. В других церквях Мурома поют мужчины. Их мощные голоса красивы, конечно, но здесь, в женском Крестовоздвиженском монастыре пели черницы, и их высокий согласный хор наводил на мысли об ангелах. Ему было хорошо тут. Всегда хорошо. И когда он отроком приходил сюда к затворившейся матери-княгине и слушал, как она поет, и даже после, похоронив ее, он находил утешение в этом храме. Вот и теперь пришел сюда, словно домой.
Послушал, как иерей, задрав подбородок с куцей бороденкой, вдохновенно читал Слово на Успение Пресвятой Владычицы нашей Богородицы Святого Андрея Критского. Вздрогнул, когда услышал слова:
-Вот - неистощимый Источник безсмертия. Придите, умерщвленные, почерпните! Вот - вечные реки Жизни: придите все, станьте бессмертными!
Только приложившись к кресту и вернувшись на свое место, Давыд понял, что на время службы он забыл обо всем. Отбросив тяготившие его мысли, он будто даже отдохнул. И хотя теперь беда вернулась снова, но у него появились силы спокойно все обдумать. Молодой князь остался стоять перед иконами и не замечал, как народ, почтительно обходя его в трех шагах, потихоньку выходит из храма. Прошел священник в сопровождении матери игумении, оглянулся на Давыда, но решил не тревожить князя в его молитве. Постепенно церковь опустела. Какая-то черница потушила свечи, протерла подсвечники, заправила свежим маслом неугасимые лампады и тоже вышла. А Давыд все стоял.
Все началось с той ночи, когда его разбудил Демьян. Слава Богу, ему все-таки хватило решимости пойти к брату. Князь не спал, и казалось, был даже рад ночному гостю. Видно что-то его самого мучило и не давало сомкнуть глаз.
Давыд рассказывал осторожно, подбирая слова, запнулся, когда упомянул княгиню, и старался не смотреть в лицо, скудно освещенное трещащей лучиной, боялся, что Павел, ставший гневливым последнее время, услышав о заговоре, закричит, потребует схватить заговорщиков, но князь молчал. Долго молчал. Давыд даже стал клевать носом, сидя на лавке.
А потом Павел заговорил. Первые слова упали тяжело и редко, словно капли дождя, о котором так молит иссохшая земля. А когда Давыд понял, о чем же таком ведет речь князь, и поверил, что это ему не снится, у него дыбом встали волосы на затылке и волоски на руках - аж неудобно стало в льняной рубахе, много раз стиранной и мягкой. И ведь правда, как это он раньше не замечал, как все несчасться сходятся, одно к одному.
И вот теперь он уже несколько дней ходил по церквям Мурома, моля Бога научить, что делать и чем помочь брату. Ведь он - Давыд, а никакой не Петр, и что за Агрик такой и где взять его меч, тоже совершенно неясно. И не посоветуешься же ни с кем. Не рассказывать же о таком! Даже самому-то думать - срам! Крепко Павел доверяет младшему брату, раз сумел рассказать, что его жену...
Но ведь и не делать ничего нельзя - пропадет брат, пропадет город. Если не змей погубит, так заговор. И так ведь хочется наконец сделать что-то по-настоящему значительное! Может, это нарочно так все устроилось, чтобы он, Давыд наконец показал, что и он чего-то стоит? Не зря же именно ему брат признался? Когда он слушал Павла, его пронизала легкая дрожь, и ее причиной был не ужас. Вот оно! То, о чем он мечтал, поднимая чарку за знаменитых хоробров. Как Александра Поповича-то славили... Вот наконец пришло и его время! Кому как не ему отомстить за брата и сразить змея?!