Воспоминания о блокаде Ленинграда
Дядя моей жены встретил блокаду Ленинграда в возрасте 10 лет. Здесь я привожу цитаты из его воспоминаний. Впечатлительным не читать!
«Поговаривали, что немцы уже близко, и родители самовольно приступили к вывозу своих детей обратно в Ленинград. Оставлять нас «на милость победителей» никому не хотелось. Приехала, наконец, и наша мама. Мы уехали в Ленинград, и кажется, вовремя: следовавший через несколько часов после нас состав, битком набитый детьми, уже бомбили, хотя на крыше его вагонов красовались большие красные кресты… »
«Бомбежки Ленинграда стали регулярны. Они повторялись ежедневно с немецкой пунктуальностью. О появлении над городом фашистских самолетов нужно было знать заранее, а совершенных слуховых аппаратов, которые могли бы упредить противника, тогда не было. Их роль тогда стали выполнять… слепые. Известно, что от природы слепые люди обладают повышенной чувствительностью слуха. Многие из них добровольно дежурили на Ростральных колоннах, что высятся над стрелкой Васильевского острова»
«Однажды, когда Т.С. с длительными остановками на каждой площадке достигла, наконец, предпоследнего, пятого этажа и в очередной раз остановилась для отдыха, в лестничной тишине до её слуха донёсся слабый детский крик. Крик был едва слышен, но это был крик такой боли и ужаса, что Т.С. была поражена. Крик доносился из квартиры, находящейся под её собственной. Т.С. знала, что в ней остался в живых только один человек, немолодой мужчина, работавший одно время, как и она, в Университете. Никаких детей - и это Т.С. было известно - в квартире не было. И тем не менее, детский крик доносился именно отсюда! Он был таким жалобным, и больше не повторялся… Т.С. нашла в себе силы спуститься вниз. Одной проводить расследование ей не хотелось.
На ее счастье по улице проходил морской патруль, - молоденький лейтенант с двумя вооруженными матросами. Сбивчиво Т.С. рассказала всё лейтенанту. Её взволнованный вид подействовал, и патруль последовал за ней. …
Половица, затем другая были подняты, и на черном полу перед присутствующими предстали… расчлененные детские ручки и ножки! Их молчаливое созерцание заняло целую минуту, минуту ужаса и отвращения.
Отсеченные члены принадлежали двенадцати убитым, зарубленным в разное время детям! Голов среди них не оказалось. Когда эта минута прошла, лейтенант спросил о них у хозяина квартиры, но тот молчал. И тут начался настоящий обыск, вскоре увенчавшийся успехом. Головы убитых были сложены в огромный и сухой водосливной бачок туалета.»
«В доме существовал закон, преступать который было настолько страшно, что родители даже не могли придумать этому ни наказание, ни кару. Хлеб можно было есть только по частям, трижды в день. Во избежание недоразумений и губительных соблазнов со стороны обоих братьев, хлеб первое время запирался в боковом ящике огромного письменного стола. Мера эта была излишней: одно то, что похищение собственного хлеба связывалось в нашем сознании с катастрофой, наказанием без названия, уже само по себе было для нас, мальчишек, искушенных во всякого рода возмездиях, лучшим запором. Мы ограничивались только тем, что старались держаться поблизости от заветного ящика и непременно вместе: вдвоем было легче пересилить соблазны. Когда в комнате никого не было, мы подходили к этому ящику и гладили его шероховатую дубовую поверхность, чтобы почувствовать близость хлеба.»
«Летом 42-го после первой блокадной зимы в городе заработали первые бани. Открылась и баня на 17 линии, почему-то только женская. Мать, пользуясь нашим малым возрастом, мне и брату было в то время в среднем по 9 лет, взяла нас с собой. Впечатление было незабываемое. И сейчас еще стоит у меня перед глазами эта масса изможденных женских тел, настолько худых и дряблых, что трудно было поверить в то, что это действительно женщины. О себе мы не думали. Мы, «мужчины», старались не смотреть по сторонам и занимались только собой, избегая косых взглядов, когда двери в большое банное помещение распахнулись под дружным натиском… настоящих голых и молодых мужчин. Среди женщин даже не возник переполох. Вышли единицы, а мы с братом почувствовали какое-то облегчение от этой мужской компании. Как оказалось, вопреки всем правилам, в женскую баню завели на помывку взвод военных моряков. Они стояли с тазиками в общей очереди за горячей водой вперемежку с женщинами. Стояли очень скромно, с какой-то неуклюжей предупредительностью, не позволяя себе ни жестом, ни словом задеть женщин, стоявших рядом. Все они, обнаженные мужчины и женщины, напоминали тогда одну огромную и дружную семью. Я бы поставил им памятник…»
«Появился истребитель, наш, краснозвездный. На него было не обратили внимания, над городом постоянно патрулировали наши самолеты, время военное… Но этот истребитель сам заявил о себе. Он снизился и пошел над Невским проспектом бреющим полетом. К ужасу всех, самолет стал стрелять по головам гуляющих мирных людей, стрелять из обоих своих стволов и беспрестанно.
В советском истребителе сидел немецкий летчик. Пользуясь своей скоростью, общим смятением и паникой, он хладнокровно убивал людей, которые бегали и суетились под ним. Он убивал всех, кто попадался в его огненные струи. Их было много, их было не счесть. И они были безоружны. Все продолжалось, наверное, минуту другую, не больше. Но за эту минуту истребитель прошел надо всем Невским.»
«Есть в городе небольшая площадь. К ней сходятся несколько улиц, и это место ленинградцы называют “пять углов”. Во время блокады в каждый из этих угловых домов попали немецкие бомбы, и это место некоторые стали называть “пять дырок”»
«Блокадные дети были прежде всего дети голодные. Они часто рисовали … еду.»
«Не знаю, по чьей инициативе, но ленинградцы стали «прихорашиваться». Развалины заслонялись большими фанерными щитами, размалеванными под разрушенный дом. Создавалась видимость целостности. Хорошо помню красивый угловой дом № 53 по Среднему проспекту с декоративными полуколоннами и лепным орнаментом. Не знаю, представлял ли этот дом какую-нибудь архитектурную ценность, но он был просто красив. Тяжелая фугасная бомба снесла половину этого дома, от арки, к счастью, не угловую. На всю шестиэтажную высоту были выставлены фанерные щиты, тщательно подогнанные друг к другу, и на них был мастерски нарисован разрушенный дом, на подобие сохранившейся его угловой половины. Он так и простоял несколько лет, пока не отстроили дом полностью. И теперь даже трудно понять, какая его половина была разрушена, а какая сохранилась в своем первозданном виде. Таких нарисованных домов в городе было много.»
«Этих двух офицеров казнили публично при большом скоплении народа. Их казнили за зверства, в которых они были повинны, возглавляя гарнизоны временно оккупированных районов Ленинградской области, за издевательства над мирным населением и над культурными памятниками прекрасных ленинградских пригородов. …
Эта казнь, говорили, была для города первой после казни декабристов. Она состоялась с интервалом времени в 120 лет. Когда я впервые услышал от кого-то подобное сравнение, я был ошеломлён. Ошеломлён не большим интервалом времени, а тем, что казнь этих двух фашистов кому-то в голову пришло сопоставить с памятью о декабристах!»
(Следующий пост), (Продолжение темы), (История), (Содержание)
«Поговаривали, что немцы уже близко, и родители самовольно приступили к вывозу своих детей обратно в Ленинград. Оставлять нас «на милость победителей» никому не хотелось. Приехала, наконец, и наша мама. Мы уехали в Ленинград, и кажется, вовремя: следовавший через несколько часов после нас состав, битком набитый детьми, уже бомбили, хотя на крыше его вагонов красовались большие красные кресты… »
«Бомбежки Ленинграда стали регулярны. Они повторялись ежедневно с немецкой пунктуальностью. О появлении над городом фашистских самолетов нужно было знать заранее, а совершенных слуховых аппаратов, которые могли бы упредить противника, тогда не было. Их роль тогда стали выполнять… слепые. Известно, что от природы слепые люди обладают повышенной чувствительностью слуха. Многие из них добровольно дежурили на Ростральных колоннах, что высятся над стрелкой Васильевского острова»
«Однажды, когда Т.С. с длительными остановками на каждой площадке достигла, наконец, предпоследнего, пятого этажа и в очередной раз остановилась для отдыха, в лестничной тишине до её слуха донёсся слабый детский крик. Крик был едва слышен, но это был крик такой боли и ужаса, что Т.С. была поражена. Крик доносился из квартиры, находящейся под её собственной. Т.С. знала, что в ней остался в живых только один человек, немолодой мужчина, работавший одно время, как и она, в Университете. Никаких детей - и это Т.С. было известно - в квартире не было. И тем не менее, детский крик доносился именно отсюда! Он был таким жалобным, и больше не повторялся… Т.С. нашла в себе силы спуститься вниз. Одной проводить расследование ей не хотелось.
На ее счастье по улице проходил морской патруль, - молоденький лейтенант с двумя вооруженными матросами. Сбивчиво Т.С. рассказала всё лейтенанту. Её взволнованный вид подействовал, и патруль последовал за ней. …
Половица, затем другая были подняты, и на черном полу перед присутствующими предстали… расчлененные детские ручки и ножки! Их молчаливое созерцание заняло целую минуту, минуту ужаса и отвращения.
Отсеченные члены принадлежали двенадцати убитым, зарубленным в разное время детям! Голов среди них не оказалось. Когда эта минута прошла, лейтенант спросил о них у хозяина квартиры, но тот молчал. И тут начался настоящий обыск, вскоре увенчавшийся успехом. Головы убитых были сложены в огромный и сухой водосливной бачок туалета.»
«В доме существовал закон, преступать который было настолько страшно, что родители даже не могли придумать этому ни наказание, ни кару. Хлеб можно было есть только по частям, трижды в день. Во избежание недоразумений и губительных соблазнов со стороны обоих братьев, хлеб первое время запирался в боковом ящике огромного письменного стола. Мера эта была излишней: одно то, что похищение собственного хлеба связывалось в нашем сознании с катастрофой, наказанием без названия, уже само по себе было для нас, мальчишек, искушенных во всякого рода возмездиях, лучшим запором. Мы ограничивались только тем, что старались держаться поблизости от заветного ящика и непременно вместе: вдвоем было легче пересилить соблазны. Когда в комнате никого не было, мы подходили к этому ящику и гладили его шероховатую дубовую поверхность, чтобы почувствовать близость хлеба.»
«Летом 42-го после первой блокадной зимы в городе заработали первые бани. Открылась и баня на 17 линии, почему-то только женская. Мать, пользуясь нашим малым возрастом, мне и брату было в то время в среднем по 9 лет, взяла нас с собой. Впечатление было незабываемое. И сейчас еще стоит у меня перед глазами эта масса изможденных женских тел, настолько худых и дряблых, что трудно было поверить в то, что это действительно женщины. О себе мы не думали. Мы, «мужчины», старались не смотреть по сторонам и занимались только собой, избегая косых взглядов, когда двери в большое банное помещение распахнулись под дружным натиском… настоящих голых и молодых мужчин. Среди женщин даже не возник переполох. Вышли единицы, а мы с братом почувствовали какое-то облегчение от этой мужской компании. Как оказалось, вопреки всем правилам, в женскую баню завели на помывку взвод военных моряков. Они стояли с тазиками в общей очереди за горячей водой вперемежку с женщинами. Стояли очень скромно, с какой-то неуклюжей предупредительностью, не позволяя себе ни жестом, ни словом задеть женщин, стоявших рядом. Все они, обнаженные мужчины и женщины, напоминали тогда одну огромную и дружную семью. Я бы поставил им памятник…»
«Появился истребитель, наш, краснозвездный. На него было не обратили внимания, над городом постоянно патрулировали наши самолеты, время военное… Но этот истребитель сам заявил о себе. Он снизился и пошел над Невским проспектом бреющим полетом. К ужасу всех, самолет стал стрелять по головам гуляющих мирных людей, стрелять из обоих своих стволов и беспрестанно.
В советском истребителе сидел немецкий летчик. Пользуясь своей скоростью, общим смятением и паникой, он хладнокровно убивал людей, которые бегали и суетились под ним. Он убивал всех, кто попадался в его огненные струи. Их было много, их было не счесть. И они были безоружны. Все продолжалось, наверное, минуту другую, не больше. Но за эту минуту истребитель прошел надо всем Невским.»
«Есть в городе небольшая площадь. К ней сходятся несколько улиц, и это место ленинградцы называют “пять углов”. Во время блокады в каждый из этих угловых домов попали немецкие бомбы, и это место некоторые стали называть “пять дырок”»
«Блокадные дети были прежде всего дети голодные. Они часто рисовали … еду.»
«Не знаю, по чьей инициативе, но ленинградцы стали «прихорашиваться». Развалины заслонялись большими фанерными щитами, размалеванными под разрушенный дом. Создавалась видимость целостности. Хорошо помню красивый угловой дом № 53 по Среднему проспекту с декоративными полуколоннами и лепным орнаментом. Не знаю, представлял ли этот дом какую-нибудь архитектурную ценность, но он был просто красив. Тяжелая фугасная бомба снесла половину этого дома, от арки, к счастью, не угловую. На всю шестиэтажную высоту были выставлены фанерные щиты, тщательно подогнанные друг к другу, и на них был мастерски нарисован разрушенный дом, на подобие сохранившейся его угловой половины. Он так и простоял несколько лет, пока не отстроили дом полностью. И теперь даже трудно понять, какая его половина была разрушена, а какая сохранилась в своем первозданном виде. Таких нарисованных домов в городе было много.»
«Этих двух офицеров казнили публично при большом скоплении народа. Их казнили за зверства, в которых они были повинны, возглавляя гарнизоны временно оккупированных районов Ленинградской области, за издевательства над мирным населением и над культурными памятниками прекрасных ленинградских пригородов. …
Эта казнь, говорили, была для города первой после казни декабристов. Она состоялась с интервалом времени в 120 лет. Когда я впервые услышал от кого-то подобное сравнение, я был ошеломлён. Ошеломлён не большим интервалом времени, а тем, что казнь этих двух фашистов кому-то в голову пришло сопоставить с памятью о декабристах!»
(Следующий пост), (Продолжение темы), (История), (Содержание)