23 декабря 100 лет назад
отмечено стихотворением Марины Цветаевой и дневниковой записью Михаила Булгакова.
Ёмче органа и звонче бубна
Молвь - и одна для всех:
Ох, когда трудно, и ах, когда чудно,
А не даётся - эх!
Ах с Эмпиреев и ох вдоль пахот,
И повинись, поэт,
Что ничего кроме этих ахов,
Охов, у Музы нет.
Наинасыщеннейшая рифма
Недр, наинизший тон.
Так, перед вспыхнувшей Суламифью -
Ахнувший Соломон.
Ах: разрывающееся сердце,
Слог, на котором мрут.
Ах, это занавес - вдруг - разверстый.
Ох: ломовой хомут.
Словоискатель, словесный хахаль,
Слов неприкрытый кран,
Эх, слуханул бы разок - как ахал
В ночь половецкий стан!
И пригибался, и зверем прядал…
В мхах, в звуковом меху:
Ах - да ведь это ж цыганский табор
- Весь! - и с луной вверху!
Се жеребец, на аршин ощерясь,
Ржёт, предвкушая бег.
Се, напоровшись на конский череп,
Песнь заказал Олег -
Пушкину. И - раскалясь в полёте -
В прабогатырских тьмах -
Неодолимые возгласы плоти:
Ох! - эх! - ах!
23 декабря 1924
Примечание.
К стихотворению относится запись в черновой тетради 1924 года:
ОХ: - когда трудно, томно, или после усилия.
АХ: - неожиданность, изумление, новизна, восторг.
ЭХ: - не везёт, не даётся, птица - из рук, мог бы - да…
NB! - На всякое ох есть ах - и на всякое ах - эх!
Из дневника Михаила Булгакова за 1924 год:
23-го декабря, вторник. (Ночь на 24-е).
Сегодня по новому стилю 23-е, значит, завтра Сочельник. У Храма Христа продаются зеленые елки. Сегодня я вышел из дома очень поздно, около двух часов дня, во-первых, мы с женой спали, как обычно, очень долго. Разбудил нас в половине первого В(асилевский), который приехал из Петербурга. Пришлось опять отпустить их вдвоем по делам.
Ушел я, впрочем, равномерно {так в тексте}, потому что мой путь теперь совершенно прямой. Последнюю запись в дневнике я диктовал моей жене и окончил запись шуточно. Так вот, еще в предыдущей записи я хотел сказать об
этой прямой. Утешил меня очень разговор в парикмахерской. Брила меня девочка-мастерица. Я ошибся в ней, ей всего 17 лет и она дочь парикмахера. Она сама заговорила со мной, и почему-то в пречистенских тихих зеркалах при этом разговоре был большой покой.
Для меня всегда наслаждение видеть Кремль. Утешил меня Кремль. Он мутноватый. Сейчас зимний день. Он всегда мне мил.
На службе меня очень беспокоили, и часа три я провел безнадежно (у меня сняли фельетон). Все накопление сил. Я должен был еще заехать в некоторые места, но не заехал, потому что остался почти до пяти часов в "Гудке", причем Р. О. Л. при Ароне, при П(отоцком) и кто-то (еще) был, держал речь обычную и заданную мне -- о том, каким должен быть "Гудок". Я до сих пор не могу совладать с собой, когда мне нужно говорить, и сдержать болезненные арлекинские жесты. Во время речи хотел взмахивать обеими руками, но взмахивал одной правой, и вспомнил вагон в январе 20-го года и фляжку с водкой на сером ремне, и даму, которая жалела меня за то, что я так страшно дергаюсь.
Я смотрел на лицо Р. О. и видел двойное видение. Ему говорил, а сам вспоминал...
Нет, не двойное, а тройное. Значит, видел Р. О., одновременно--вагон, в котором я ехал не туда, и одновременно же --картину моей контузии под дубом и полковника, раненного в живот.
Бессмертье -- тихий (светлый) брег...
Наш путь --к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег,
Вы, странники терпенья...
Чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло, записываю, когда и как он умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода за Шали-Аул, и последнюю фразу сказал мне так:
-- Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик.
Меня уже контузили через полчаса после него. Так вот, я видел тройную картину. Сперва -- этот ночной ноябрьский бой, сквозь него -- вагон, когда уже об этом бое рассказывал, и этот, бессмертно-проклятый зал в "Гудке". "Блажен, кого постигнул бой". Меня он постигнул мало, и я должен получить свою порцию. Когда мы расходились из "Гудка", в зимнем тумане, в вестибюле этого проклятого здания, По(тоцкий) сказал мне: "Молодец вы, Михаил Афанасьевич".
Это мне было приятно, хотя я, конечно, ни в какой мере не молодец, пока что.
Ёмче органа и звонче бубна
Молвь - и одна для всех:
Ох, когда трудно, и ах, когда чудно,
А не даётся - эх!
Ах с Эмпиреев и ох вдоль пахот,
И повинись, поэт,
Что ничего кроме этих ахов,
Охов, у Музы нет.
Наинасыщеннейшая рифма
Недр, наинизший тон.
Так, перед вспыхнувшей Суламифью -
Ахнувший Соломон.
Ах: разрывающееся сердце,
Слог, на котором мрут.
Ах, это занавес - вдруг - разверстый.
Ох: ломовой хомут.
Словоискатель, словесный хахаль,
Слов неприкрытый кран,
Эх, слуханул бы разок - как ахал
В ночь половецкий стан!
И пригибался, и зверем прядал…
В мхах, в звуковом меху:
Ах - да ведь это ж цыганский табор
- Весь! - и с луной вверху!
Се жеребец, на аршин ощерясь,
Ржёт, предвкушая бег.
Се, напоровшись на конский череп,
Песнь заказал Олег -
Пушкину. И - раскалясь в полёте -
В прабогатырских тьмах -
Неодолимые возгласы плоти:
Ох! - эх! - ах!
23 декабря 1924
Примечание.
К стихотворению относится запись в черновой тетради 1924 года:
ОХ: - когда трудно, томно, или после усилия.
АХ: - неожиданность, изумление, новизна, восторг.
ЭХ: - не везёт, не даётся, птица - из рук, мог бы - да…
NB! - На всякое ох есть ах - и на всякое ах - эх!
Из дневника Михаила Булгакова за 1924 год:
23-го декабря, вторник. (Ночь на 24-е).
Сегодня по новому стилю 23-е, значит, завтра Сочельник. У Храма Христа продаются зеленые елки. Сегодня я вышел из дома очень поздно, около двух часов дня, во-первых, мы с женой спали, как обычно, очень долго. Разбудил нас в половине первого В(асилевский), который приехал из Петербурга. Пришлось опять отпустить их вдвоем по делам.
Ушел я, впрочем, равномерно {так в тексте}, потому что мой путь теперь совершенно прямой. Последнюю запись в дневнике я диктовал моей жене и окончил запись шуточно. Так вот, еще в предыдущей записи я хотел сказать об
этой прямой. Утешил меня очень разговор в парикмахерской. Брила меня девочка-мастерица. Я ошибся в ней, ей всего 17 лет и она дочь парикмахера. Она сама заговорила со мной, и почему-то в пречистенских тихих зеркалах при этом разговоре был большой покой.
Для меня всегда наслаждение видеть Кремль. Утешил меня Кремль. Он мутноватый. Сейчас зимний день. Он всегда мне мил.
На службе меня очень беспокоили, и часа три я провел безнадежно (у меня сняли фельетон). Все накопление сил. Я должен был еще заехать в некоторые места, но не заехал, потому что остался почти до пяти часов в "Гудке", причем Р. О. Л. при Ароне, при П(отоцком) и кто-то (еще) был, держал речь обычную и заданную мне -- о том, каким должен быть "Гудок". Я до сих пор не могу совладать с собой, когда мне нужно говорить, и сдержать болезненные арлекинские жесты. Во время речи хотел взмахивать обеими руками, но взмахивал одной правой, и вспомнил вагон в январе 20-го года и фляжку с водкой на сером ремне, и даму, которая жалела меня за то, что я так страшно дергаюсь.
Я смотрел на лицо Р. О. и видел двойное видение. Ему говорил, а сам вспоминал...
Нет, не двойное, а тройное. Значит, видел Р. О., одновременно--вагон, в котором я ехал не туда, и одновременно же --картину моей контузии под дубом и полковника, раненного в живот.
Бессмертье -- тихий (светлый) брег...
Наш путь --к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег,
Вы, странники терпенья...
Чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло, записываю, когда и как он умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода за Шали-Аул, и последнюю фразу сказал мне так:
-- Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик.
Меня уже контузили через полчаса после него. Так вот, я видел тройную картину. Сперва -- этот ночной ноябрьский бой, сквозь него -- вагон, когда уже об этом бое рассказывал, и этот, бессмертно-проклятый зал в "Гудке". "Блажен, кого постигнул бой". Меня он постигнул мало, и я должен получить свою порцию. Когда мы расходились из "Гудка", в зимнем тумане, в вестибюле этого проклятого здания, По(тоцкий) сказал мне: "Молодец вы, Михаил Афанасьевич".
Это мне было приятно, хотя я, конечно, ни в какой мере не молодец, пока что.