Дж. Кин. Демократия и гражданское общество. Глава 6. Часть третья.
часть первая
часть вторая
«Исходя из опыта Центральной Европы, - сказала Ева, -я бы отвергла всяческие разговоры о централизованном государственном планировании, как имеющие чисто идеологическое значение. Это рецепт, подходящий для тоталитаризма. По моему мнению, следует четко различать полную национализацию собственности - легализацию тотального государственного контроля над собственностью, получающей вследствие этого статус „общественной", - и социализацию отношений собственности...»
«Но разве это не одно и то же? Разве не говорили европейские социалисты о „социализации" средств производства через установление над ними государственного контроля?»
«Я говорю совсем о другом. Под социализацией понимается процесс снижения уровня политического контроля над собственностью на средства производства. Это такой процесс, в ходе которого различные группы гражданского общества устанавливают прямой контроль над тем, как и что они производят, как обменивают и потребляют свой продукт. Конечно, нельзя осуществить подобное без централизованного в той или иной степени государственного планирования и контроля над макроэкономическими решениями. Но данная стратегия социализации производства и потребления признает необходимость ограничения функций государственной власти путем создания множества производственных единиц. Это с неизбежностью влечет за собой то, что Маркс называл товарным производством и товарообменом, а следовательно, предполагает определенную опору на рыночные механизмы. Рыночные механизмы - вопреки Марксу - не являются чем-то чисто „буржуазным". Я убеждена, что идея уничтожения рынка путем всеохватывающей национализации, хотя ее все еще продолжают ассоциировать с социализмом, должна быть полностью отвергнута. Это, как мы убедились на собственном опыте, сущий кошмар. По моему мнению, истинным шагом в направлении социализма может быть только социализация производства».
«Но станет ли тогда социализм чем-то принципиально иным, чем серая, отравленная, удушающая реальность режимов типа польского и чехословацкого?»
«Да. Я не согласна с теми, кто - как, например, русский писатель Александр Зиновьев - утверждает, что не может быть никакого другого социализма, кроме такого, как советский».
«Готовы ли вы опровергнуть и тот (условно ассоциируемый на Западе с социал-демократией) взгляд, что социализм представляет собой сочетание бюрократического государственного планирования, выборочной национализации и частичного контроля над рынком?»
«Я не могу говорить за Западную Европу. Но в нашей части мира данный взгляд не имеет смысла. Существовавшей в начале 20 века альтернативы между коммунистическим и социал-демократическим реформизмом более не существует. Для меня же социализм - это проект, рассчитанный на долгие годы Он означает попытку восстановить (снизу), - а не уничтожить, как предлагал Маркс, - и сохранять разделение на государство и гражданское общество. Еще он означает для меня попытку сделать государство подотчетным плюралистическому гражданскому обществу посредством социальных инициатив, нацеленных на расширение гражданских свобод. Социализм предполагает предоставление гражданам возможности свободно публиковаться, публично собираться, самим создавать собственную культуру. Социализм означает предоставление рабочим и потребителям возможности самим определять ритм, объемы и направленность производства. При таком понимании социализм становится синонимом истинно демократического гражданского общества, гарантом и руководителем которого явится подотчетная государственная власть, обладающая четко определенными и ограниченными функциями...»
Было уже далеко за полночь. За столом стали раздаваться сдержанные позевывания. Назавтра мне надо было возвращаться домой. Стул начал впиваться мне в спину и в ноги. Но я не мог не позволить себе заключительного замечания о том, каким представлялось мне общее значение изложенного Евой и Петром нового подхода к социализму.
«То, что вы говорили здесь о социализме как о процессе демократизации гражданского общества и защиты его с помощью подотчетной государственной власти, поразительно близко к тому, о чем пишут некоторые авторы в Великобритании. У вас не должно остаться впечатления, будто западные социалисты совершенно глухи к вашему положению. Как я говорил с самого начала, некоторые социалисты в Британии активно поддерживают вашу деятельность. Кроме того, за последнее время в развитии событий наметилось нечто обнадеживающее. Уверен, вас тоже вдохновляет та гибкость и новые возможности публичного диалога, которые открылись с появлением во главе Советского Союза Горбачева.
На Западе тоже появились признаки нового социалистического мышления, аналогичного вашему. Это явствует, например, из принятой британской лейбористской партией „Хартии отношений между Востоком и Западом". В последние годы сходный образ мысли демонстрировали некоторые находящиеся под контролем лейбористов органы власти, порвавшие с этатистскими традициями послевоенной социал-демократии Они попытались подойти к местной власти - точнее, к тому, что от нее осталось, - не как к самоцели, а как к такому средству, которым следует пользоваться в союзе с социальными группами и движениями, что позволило бы добиться преобразований в гражданском обществе. Эти новые политические инициативы весьма близки к вашим взглядам».
Меня поразило то, что мои друзья очень резко отреагировали на сказанное мною. Я-то пытался придать моим наблюдениям примиренческую направленность и не ожидал, что наша оживленная беседа закончится на такой минорной ноте.
Ева с трудом сдерживала раздражение. «Несомненно, радикально новый подход к пониманию социализма есть настоятельная потребность времени. В этом отношении параллели с нашими идеями вызывают оптимизм. Думаю, мы еще многого не знаем о том, что происходит у вас. Но... как бы это сказать? Я с большим подозрением отношусь ко всем этим легковесным договоренностям и разговорам о слиянии между социалистами и демократами в обеих частях Европы. Все сказанное тобой о британском социализме показывает нам, что разделение на „Восток" и „Запад" носит не только географический, политический и военный характер. Это еще и несходство образа мыслей.
В этом отношении показательно твое упоминание о Горбачеве. Мне кажется, многие люди на Западе хотят видеть в Горбачеве некоего русского Кеннеди. Это нереалистичное ожидание - оно нас разочаровывает. Ведь мы имеем дело с московской версией Пражской весны 1968 года. Понятное дело, мы озадачены, спрашиваем себя, что все это может означать для нас. Являемся ли мы свидетелями зарождения в Советском Союзе гражданского общества? Не является ли перестройка потемкинской деревней, изощренным набором контр-реформ, цель которых - нейтрализовать внутреннюю оппозицию, сделать тоталитарную систему более эффективной, снабдить ее демократическим фасадом? Пока еще рано судить.
Мы вовсе не убеждены в том, что тоталитарная система неспособна к самореформированию. Но, честно говоря, большинство из нас ничего хорошего от нее не ожидают. Не собираемся мы также сидеть и, сложа руки, дожидаться перемен, как если бы наше право на гражданство и самоопределение нуждалось в санкции Кремля. Мы очень осторожны - этому научил нас собственный политический опыт. Подумать только - на выборах в высшие эшелоны партии баллотируется более одного кандидата! Выпуск высококачественной продукции - что за революционное начинание! Открытость - как долго продлится она на этот раз? Посмотрим.
Не думаю, что ты или твои друзья поймут нашу осторожность и наш крайний скептицизм в данных вопросах. Многие западные социалисты то ли не хотят знать о том, в какой мы находимся ситуации, то ли просто не способны взглянуть на нее нашими глазами Им попросту не понять, что значит жить при тоталитарном „социализме", причиняющем людям такие страдания. Что за несчастье! Слепота и глухота твоих друзей - основное препятствие для начала диалога между демократами и социалистами в обеих частях Европы. Мы разделены стеной молчаливого непонимания. А это порождает взаимную подозрительность. В результате, мы говорим друг с другом как чужие...»
«Как чужие...» Такие слова всегда неприятно слышать от друзей. Они не перестают эхом отдаваться во мне. Они звучали в моих ушах все время, пока мы складывали стулья и покидали наше подвальное убежище. И позже, в постели, они не оставляли меня, гоня прочь сон. Они и по сей день звучат во мне.
2001 год.
Я предупреждал, что букв очень много.
часть вторая
«Исходя из опыта Центральной Европы, - сказала Ева, -я бы отвергла всяческие разговоры о централизованном государственном планировании, как имеющие чисто идеологическое значение. Это рецепт, подходящий для тоталитаризма. По моему мнению, следует четко различать полную национализацию собственности - легализацию тотального государственного контроля над собственностью, получающей вследствие этого статус „общественной", - и социализацию отношений собственности...»
«Но разве это не одно и то же? Разве не говорили европейские социалисты о „социализации" средств производства через установление над ними государственного контроля?»
«Я говорю совсем о другом. Под социализацией понимается процесс снижения уровня политического контроля над собственностью на средства производства. Это такой процесс, в ходе которого различные группы гражданского общества устанавливают прямой контроль над тем, как и что они производят, как обменивают и потребляют свой продукт. Конечно, нельзя осуществить подобное без централизованного в той или иной степени государственного планирования и контроля над макроэкономическими решениями. Но данная стратегия социализации производства и потребления признает необходимость ограничения функций государственной власти путем создания множества производственных единиц. Это с неизбежностью влечет за собой то, что Маркс называл товарным производством и товарообменом, а следовательно, предполагает определенную опору на рыночные механизмы. Рыночные механизмы - вопреки Марксу - не являются чем-то чисто „буржуазным". Я убеждена, что идея уничтожения рынка путем всеохватывающей национализации, хотя ее все еще продолжают ассоциировать с социализмом, должна быть полностью отвергнута. Это, как мы убедились на собственном опыте, сущий кошмар. По моему мнению, истинным шагом в направлении социализма может быть только социализация производства».
«Но станет ли тогда социализм чем-то принципиально иным, чем серая, отравленная, удушающая реальность режимов типа польского и чехословацкого?»
«Да. Я не согласна с теми, кто - как, например, русский писатель Александр Зиновьев - утверждает, что не может быть никакого другого социализма, кроме такого, как советский».
«Готовы ли вы опровергнуть и тот (условно ассоциируемый на Западе с социал-демократией) взгляд, что социализм представляет собой сочетание бюрократического государственного планирования, выборочной национализации и частичного контроля над рынком?»
«Я не могу говорить за Западную Европу. Но в нашей части мира данный взгляд не имеет смысла. Существовавшей в начале 20 века альтернативы между коммунистическим и социал-демократическим реформизмом более не существует. Для меня же социализм - это проект, рассчитанный на долгие годы Он означает попытку восстановить (снизу), - а не уничтожить, как предлагал Маркс, - и сохранять разделение на государство и гражданское общество. Еще он означает для меня попытку сделать государство подотчетным плюралистическому гражданскому обществу посредством социальных инициатив, нацеленных на расширение гражданских свобод. Социализм предполагает предоставление гражданам возможности свободно публиковаться, публично собираться, самим создавать собственную культуру. Социализм означает предоставление рабочим и потребителям возможности самим определять ритм, объемы и направленность производства. При таком понимании социализм становится синонимом истинно демократического гражданского общества, гарантом и руководителем которого явится подотчетная государственная власть, обладающая четко определенными и ограниченными функциями...»
Было уже далеко за полночь. За столом стали раздаваться сдержанные позевывания. Назавтра мне надо было возвращаться домой. Стул начал впиваться мне в спину и в ноги. Но я не мог не позволить себе заключительного замечания о том, каким представлялось мне общее значение изложенного Евой и Петром нового подхода к социализму.
«То, что вы говорили здесь о социализме как о процессе демократизации гражданского общества и защиты его с помощью подотчетной государственной власти, поразительно близко к тому, о чем пишут некоторые авторы в Великобритании. У вас не должно остаться впечатления, будто западные социалисты совершенно глухи к вашему положению. Как я говорил с самого начала, некоторые социалисты в Британии активно поддерживают вашу деятельность. Кроме того, за последнее время в развитии событий наметилось нечто обнадеживающее. Уверен, вас тоже вдохновляет та гибкость и новые возможности публичного диалога, которые открылись с появлением во главе Советского Союза Горбачева.
На Западе тоже появились признаки нового социалистического мышления, аналогичного вашему. Это явствует, например, из принятой британской лейбористской партией „Хартии отношений между Востоком и Западом". В последние годы сходный образ мысли демонстрировали некоторые находящиеся под контролем лейбористов органы власти, порвавшие с этатистскими традициями послевоенной социал-демократии Они попытались подойти к местной власти - точнее, к тому, что от нее осталось, - не как к самоцели, а как к такому средству, которым следует пользоваться в союзе с социальными группами и движениями, что позволило бы добиться преобразований в гражданском обществе. Эти новые политические инициативы весьма близки к вашим взглядам».
Меня поразило то, что мои друзья очень резко отреагировали на сказанное мною. Я-то пытался придать моим наблюдениям примиренческую направленность и не ожидал, что наша оживленная беседа закончится на такой минорной ноте.
Ева с трудом сдерживала раздражение. «Несомненно, радикально новый подход к пониманию социализма есть настоятельная потребность времени. В этом отношении параллели с нашими идеями вызывают оптимизм. Думаю, мы еще многого не знаем о том, что происходит у вас. Но... как бы это сказать? Я с большим подозрением отношусь ко всем этим легковесным договоренностям и разговорам о слиянии между социалистами и демократами в обеих частях Европы. Все сказанное тобой о британском социализме показывает нам, что разделение на „Восток" и „Запад" носит не только географический, политический и военный характер. Это еще и несходство образа мыслей.
В этом отношении показательно твое упоминание о Горбачеве. Мне кажется, многие люди на Западе хотят видеть в Горбачеве некоего русского Кеннеди. Это нереалистичное ожидание - оно нас разочаровывает. Ведь мы имеем дело с московской версией Пражской весны 1968 года. Понятное дело, мы озадачены, спрашиваем себя, что все это может означать для нас. Являемся ли мы свидетелями зарождения в Советском Союзе гражданского общества? Не является ли перестройка потемкинской деревней, изощренным набором контр-реформ, цель которых - нейтрализовать внутреннюю оппозицию, сделать тоталитарную систему более эффективной, снабдить ее демократическим фасадом? Пока еще рано судить.
Мы вовсе не убеждены в том, что тоталитарная система неспособна к самореформированию. Но, честно говоря, большинство из нас ничего хорошего от нее не ожидают. Не собираемся мы также сидеть и, сложа руки, дожидаться перемен, как если бы наше право на гражданство и самоопределение нуждалось в санкции Кремля. Мы очень осторожны - этому научил нас собственный политический опыт. Подумать только - на выборах в высшие эшелоны партии баллотируется более одного кандидата! Выпуск высококачественной продукции - что за революционное начинание! Открытость - как долго продлится она на этот раз? Посмотрим.
Не думаю, что ты или твои друзья поймут нашу осторожность и наш крайний скептицизм в данных вопросах. Многие западные социалисты то ли не хотят знать о том, в какой мы находимся ситуации, то ли просто не способны взглянуть на нее нашими глазами Им попросту не понять, что значит жить при тоталитарном „социализме", причиняющем людям такие страдания. Что за несчастье! Слепота и глухота твоих друзей - основное препятствие для начала диалога между демократами и социалистами в обеих частях Европы. Мы разделены стеной молчаливого непонимания. А это порождает взаимную подозрительность. В результате, мы говорим друг с другом как чужие...»
«Как чужие...» Такие слова всегда неприятно слышать от друзей. Они не перестают эхом отдаваться во мне. Они звучали в моих ушах все время, пока мы складывали стулья и покидали наше подвальное убежище. И позже, в постели, они не оставляли меня, гоня прочь сон. Они и по сей день звучат во мне.
2001 год.
Я предупреждал, что букв очень много.